Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава двадцать первая






 

 

 

Три дня после выезда из села Шерагуль Настенька, Певцова, Пигулевский с больным Муравьевым ехали довольно быстро, останавливаясь только для того, чтобы дать лошади корм и отдых.

О длительных остановках приходилось забыть. Ускорился темп отхода войск и их скопление в селениях, и без того переполненных ранее прибывшими войсками и беженцами.

Лошадь, такая неказистая на вид, благодаря уходу за ней Пигулевского и щедрой на овес Певцовой, платившей за него золотом, прихорашиваясь, набирала силу и радовала ездоков.

Желчный Пигулевский, оказывается, обладал бесценным умением общаться с людьми. Всегда находил в воинских частях со стороны командования и солдат доброжелательное отношение. И путь девушек с ним проходил без каких-либо приключений.

Муравьев болел тяжело. Температура у него то падала, то вновь поднималась, лишая его сознания. Тогда Настенька, совершенно потерянная от страха за его жизнь, вслушиваясь в бред больного, выходила с потухшим взглядом.

Пигулевский с удивлением радовался, как девушки быстро осваивались со всеми передрягами в их новом быту. Они послушно выполняли его советы и просьбы. Научились умываться снегом, спать возле костров и щеголяли с обветренными лицами, измазанными сажей.

Общение Пигулевского с воинскими частями, его посещения станций железной дороги давали ему возможность быть более или менее в курсе всего происходящего в отступающей армии. Правда, он не скрывал, что сведения чаще всего были слухами, но большинство из них в конце концов становилось реальностью.

Но все приносимые им новости были безрадостны. Смертельно болел в Кутулике генерал Каппель, который был, кажется, единственным генералом, при упоминании о котором солдаты, морщась, не сплевывали сквозь зубы.

Крайне удивляло Пигулевского полное равнодушие солдат и офицеров к судьбе Колчака, и он находил этому объяснение: что Колчак пренебрег желанием армии — отступать вместе с ней.

Но были новости, от которых Пигулевский совершенно терял самообладание и, сдерживая волнение, пил спирт, не пьянея.

Особенно потрясло его известие о том, что на станции Зима по приказу генерала Сахарова были зверски убиты офицеры, заподозренные в замысле взрыва тоннелей на Кругобайкальской железной дороге. Офицеры намеревались заставить чехов и союзников покинуть зшелоны и отступать вместе со всеми. Расправа с офицерами была совершена без суда и следствия — головорезы из контрразведки бросили в помещение с офицерами три бомбы.

Весть об этом всполошила войска. Приказ генерала был, как все его приказы, чудовищен. Почувствовав опасность для своей жизни, Сахаров укрылся в одном из эшелонов иностранных миссий. Возмущенные офицеры и солдаты, не зная места его убежища, открыли стрельбу по союзным поездам и камнями разбивали в них окна, требуя выдачи Сахарова. И все были уверены, что генерала спасло от смерти только восстание шахтеров на Черемховских копях. Воинским частям, бывшим на станции Зима, пришлось спешить в Черемхово, чтобы не быть отрезанными от пути к Байкалу. Бой с шахтерами в Черемхово длился два дня. Возможность войскам продолжать путь отступления была все же достигнута.

Но едва эта опасность была ликвидирована, как стало известно, что в городе Иркутске перестал существовать колчаковский гарнизон. Власть в городе была в руках Военно-революционного комитета.

Отступавшие воинские части, приблизившись к Иркутску, два дня стояли в полном оцепенении. Командование не могло принять того или иного твердого решения, не будучи уверено, что оно будет выполнено войсками. Но в конце концов последовал туманный приказ генерала Вержбицкого отступать на Байкал в обход Иркутска, согласуясь с окружающей обстановкой.

 

***

 

Обход Иркутска войска и беженцы начали ночью со станции Китой после действительно тщательной разведки, нигде не обнаружившей Красной Армии.

Всходила полная поздняя луна. От мороза и чистоты воздуха с особенной четкостью виднелись на ней очертания непонятных теней. Дорога шла тайгой. Гукали филины. Настеньку удивляло людское молчание, а ведь двигались многие сотни людей. Всхрапывали лошади, и визгливо скрипел под любыми полозьями снег.

Во всем какая-то мучительная настороженность от ожидания чего-то неизбежного, таившегося, может быть за любой лесиной. Ехали шагом. Дорога была тяжелой, сугробной. На санях возле Муравьева сидела Певцова, а Пигулевский и Настенька шли рядом с санями. Лошадь скоро поседела от инея своего дыхания.

Пигулевский так и не мог толком узнать, кем же все-таки был отдан приказ после обхода Иркутска, избегая вступать в любые перестрелки, всем группироваться в районе станций Рассоха, Подкаменная и Глубокая и ждать нового приказа.

Вступать на озеро намечено возле Култука. Ни в коем случае не приближаться к Слюдянке. У всех командиров была твердая уверенность, что любая опасность могла быть рядом, так как, вне всякого сомнения, Иркутский Военно-революционный комитет, взявший власть, обязательно выставит крепкую охрану к подходам Кругобайкальской железной дороги.

 

 

Ранним утром, когда солнце только начинало золотить туманы изморози, Певцова ожидала с чайником около походной кухни раздачи кипятка. Кашевар, коренастый солдат, с седой бородой, в полушубке с полуобгорелым правым рукавом, с любопытством оглядывая девушку, наконец спросил:

— Случайно не сестрой ли милосердной значитесь?

— Да.

— И при какой же части?

— При больном офицере.

— Не иначе, при генерале каком?

— Всего при капитане.

— Должно пораненный?

— В сыпняке.

— Экая напасть. В каких годах?

— Молодой.

— Тогда не горюй. Ежели молодой, то сдюжит. Слыхал, что имя стужа вроде на пользу. Но я лично прямо ее кляну.

— Разве не сибиряк?

— Тульский я. По бороде видать, что не сибиряк. Волос в бороде у меня тоньше сибирского.

— Но ведь и в Туле бывают морозы.

— Дак оне с совестью. Здешние, мать их… Прошу прощения. Здеся, как вызвездит, то все молитвы вспомнишь.

— Жалеешь, что рукав спалил?

— Прямо не вспоминай. А все из-за стужи. Позавчерась в деревеньке, приняв самогона, прикурнул у кострища. А рукав возьми и займись от искры. Спас господь, а то бы мог сам обуглиться.

Вдруг солдат встал смирно, отдал честь, а Певцова услышала строгий голос:

— Руки вверх!

Выронив от неожиданности чайник, Певцова, быстро подняв руки, повернулась, а увидев перед собой улыбающегося Несмелова, засмеялась. Солдат подал ей оброненный чайник.

— Испугал? Прошу простить. Решил подурачиться. Рад, что вижу живой. Надеюсь, и все остальные живы. Как Вадим? Выживет?

— Надеемся.

— Вы правы, теперь мы можем во всем только надеяться.

— Пойдемте скорей к нашим.

— Вы по-прежнему с Красногоровыми?

— Нет. Они отказались нас ждать, и мы с ними распрощались.

— Мой солдат с вами?

— Ушел после вашего отъезда. С нами поручик Пигулевский.

— Помню. Кажется, достойный человек.

— Чем порадуете?

— Огорчить могу.

— Огорчайте.

— Своим сообщением действительно огорчу вас, княжна.

— Говорите.

— Только это пока между нами. Не совсем уверен в действительности полученного известия.

Певцова, остановившись, не отводила глаз от лица Несмелова.

— Вчера союзное командование передало адмирала Колчака Иркутскому комитету. Но, предупреждаю, может быть, это просто слух.

— Нет, полковник, это реальность давно продуманного предательства союзников. Просто подлость Жанена и одноокого Сырового. Что же будет с адмиралом?

Несмелов, пожав плечами, не ответил. Пытался закурить папиросу, но, сломав о коробок несколько спичек, бросил папиросу в снег.

— О Тимиревой слышали что-нибудь?

— Нет, ничего не слышал. Помните, княжна, пока никому ни слова. Людей надо беречь. Перед нами переход через Байкал, хотя скованный льдом, но все ж Байкал со всякими своими зимними погодными особенностями.

— Смотрите, Настенька, увидев нас, бежит навстречу…

 

 

С утра руладами волчьего вытья дул баргузин.

Ветер налетал порывами, то теплыми, то леденящим до ломоты в скулах. Ветер падал временами на сугробные снега вертикально. Вывертывал из них снежные столбы. Вертя их волчками, взвинчивал в высоту и, на мгновения стихая, рассыпал их густым снежным туманом со свистящим шелестом.

Холстины поземок разрывно ползли во всех направлениях, меняя вовремя очертания наметаемых сугробов.

Сила ветра мгновенно прессовала переметенный снег, и он держал на себе человеческий вес.

В селениях скопились армейские части с беженцами, готовые к началу похода по Байкалу. Люди, впервые испытывающие суровую стихию Сибири, внимательней вслушивались в высказывания местных жителей. Они в один голос предупреждали не соваться на ледяное море. И все по той причине, что нынешний январский баргузин-ледолом малость припоздал выказать свой норов. Но все равно во всю мощь дозволит себе разгуляться по той причине, что у луны ущерб только надломил кромку полного круга.

Слушавшие бородачей отлично понимали, что местные мужики о баргузине говорят сущую правду, не раз ими испытанную. Понимали, что им необходимо верить. Но в то же время все были уверены, что любое промедление в пережидании непогоды может обернуться новыми бедами, от которых до сих пор удавалось благополучно уходить. Как всегда, страх брал верх над всеми разумными доводами. Всех с каждым часом все более волновал единственный вопрос: почему нет приказа о начале ледового похода…

 

***

 

После полудня наконец был получен с нетерпением ожидаемый приказ. Он четко гласил, что первыми на лед Байкала должны вступить воинские части и беженские обозы из района Рассохи, за ними следом из района Подкаменной и последними из Глубокой. В авангарде похода приказано быть Третьему Особому полку под командованием полковника Несмелова.

Всех охватило почти праздничное волнение, так как вновь появлялась реальная надежда на возможность, миновав по льду Байкал, оторваться от преследования большевиков. Но тотчас же появились новые опасения, как для всех обернется их появление в Забайкалье, где хозяйничал никому не ведомый атаман Семенов.

Слухи о повадках его правления в крае были разноречивы. Главное, что больше всего пугало беженцев, это вести, что сподручные атамана жестко грели руки на чужом вывозимом достатке.

Однако все сомнения и опасения меркли перед той радостью, что уже через часы окончится неопределенное стояние на месте вблизи озера, когда за спиной уже вплотную, в Иркутске, утверждалась Советская власть…

 

***

 

Вечерняя темнота слегка укротила буйность ветра. В нем стало меньше вытья и высвистов. Его порывы метались по низу, усиливая густоту поземок.

В восьмом часу по району Глубокой потянулись к берегу Байкала к Култуку воинские части и беженцы из Рассохи.

Они двигались плотно в два ряда, иногда теряясь в снежном дыму поземок. Артиллерия вклинивалась в ряды пехоты. Пехота, выбирая путь, старалась держаться за беженскими обозами, приминавшими сугробы. Солдаты, уставая тонуть в снежных наметах, садились на орудийные лафеты, на двуколки зарядных ящиков, тарахтевших колесами, так как были без снарядов, Беженские сани тоже с солдатами.

Люди двигались, подавая свои голоса только окриками на лошадей, помогая им выбираться из сугробов. Люди двигались, как будто внезапно онемевшие.

Их молчаливость понятна. Байкал для них был той границей, которая действительно отсекала их от Родины, оставляемой ими ради неведомой неизвестности. Они сами лишали себя всего родного из-за собственного страха, который были не в силах утерять даже на тяжелых дорогах отступления.

Особенно молчаливы солдаты с берегов Волги и Камы, со всех дорог Урала и Зауралья, ставшие рабами воинской дисциплины, от покорности к которой они не могли избавиться. Дисциплины солдатской шинели, гнавшей их теперь за Байкал, с каждой верстой увеличивая даль от родного дома.

Большинство из них, став солдатами колчаковской армии, покорно подчинялось чужой воле. Приученные зуботычинами еще в царской армии, они, надев шинель, бездумно выполняли приказы начальства.

Они уходили теперь, все еще не стараясь задуматься, нужен ли им этот уход от родного народа только потому, что им внушили его бояться после того, как он стал хозяином страны.

Понять жизненную правду большевиков им мешала их злость на безрадостность своей прошлой судьбы, мешала усталость от германской войны.

Они, конечно, не сознавали, что их безграмотность была самой верной помощницей для тех, кто, одурачивая их всякими лживыми посулами, кинул их судьбы под жернова гражданской войны…

 

***

 

Огромная оранжевая луна с надломленной кромкой повисла над зазубринами байкальских гор, отбрасывая отсветы плавленой меди на снежные и ледяные просторы озера.

Силу огненного накала луны снижала морозная мглистость воздуха, но его появление было сигналом для ветра, утихомиренного темнотой. Постепенно набирая утреннюю силу, он вновь начал свое вертикальное падение на сугробы, вновь выращивал снежные столбы, которые под лунными отсветами походили на терракотовые колонны, рассыпавшиеся рыжей пылью.

Возле Култука воинские части колчаковской армии и беженцы по крутым прибрежным спускам среди заснежненных скал начали схождение на лед Байкала.

Все чаще и чаще в завывания ветра врывалось конское ржание. Лошади от плохой ковки на льду падали, устраивая заторы для спускавшихся сзади. Мгновенно кончилось людское молчание, ожив тысячами голосов с набором ругани.

Уже три часа продолжался спуск животных и людей на байкальский лед, звеневший под шипами конских подков.

 

***

 

Только после полуночи поручик Пигулевский свел лошадь с санями на лед Байкала. Муравьев перед спуском с саней встал, сошел на озеро с помощью Настеньки и Певцовой.

Сегодня с утра у Муравьева спала температура, но был он молчалив, замкнувшись в свои раздумья, хотя при встрече с Несмеловым накануне был оживлен и всем интересовался.

Только перед выездом сказал Настеньке, что ему особенно тяжело находиться среди тех, кто уходит из России.

Влившись в колонну беженского обоза, лошадь с Муравьевым шла то шагом, то слегка трусила, часто останавливалась, когда сани заносило в сторону на льду, чистом от снега. Вожжи держала Певцова.

Сначала путь петлял среди ледяных торосов, причудливых по очертаниям. Плиты толстых льдов, как бы вынырнув из озера, замерзнув, походили на развалины сказочных замков. Постепенно путь все больше удалялся от берега на озерные просторы.

Беспрерывно выл ветер. Гонимый им снежный фирн стелился со звоном, и казалось, что звенел весь лед, полируемый ветром. Воздух, очистившись от туманной мглистости, был кристально прозрачным с мириадами блесток. Высокое небо прожжено калеными угольками звезд. Луна, остыв от огненного накала, давно налилась блеском ртути. Ее лучи, преломляясь в зеркальности льда и белизне снегов, вспыхивали таинственными, колдовскими голубыми, синими и зелеными огоньками.

Настенька не отводила глаз от очарования снежного и ледяного величия. Окружавшие озеро горы стояли в густых тонах ультрамарина, их хребты, удаляясь, постепенно сливались с красками лунного горизонта.

Мажорное, гипнотизирующее монотонностью вытье ветра, постоянно меняющего направление, постепенно начинает лишать людской разум привычного покоя в мышлении. Слух, привыкая к вытью ветра, настойчиво убеждает сознание верить в неимоверную мощь стихии, обладающей властью подчинять все живое своим безжалостным законам.

Но сознание, не подчиняясь слуху, защищаясь стремлением к жизни, лихорадочно ищет, что в одичалой власти ветра, холода, снега и льда спасет жизненное тепло в крови.

Если часы назад тысячи людских сознаний, очутившись на ледяных просторах озера, по-разному переживали трагичность ухода с родной земли, то теперь все их волнения были лишь об одном.

Во власти стихии по Байкалу у всех единственная мысль выжить в схватке с январским баргузином. Удастся ли сохранить свою жизнь на ледовом пути с глазу на глаз со стихией. Мысль настойчивая, но не у всех равнозначная по силе убежденности.

Людей все настораживало. Волевое напряжение было на пределе.

Лед похрустывал то глухо, то звонко, будто стонал, что его зеркальность царапали шипы конских подков. Отфыркиваясь, увязая в сугробах, калеча ноги о выщерблены льда, ржали кони. Как-то особенно взвинчивали нервы тоскливые взвизгивания полозьев. То вдруг начинали щелкать непонятные, тревожные выстрелы.

Людских голосов не было слышно. Двигались, дышали живые люди и молчали, будто забыли слова, будто боялись раскрывать рты, чтобы не задохнуться от ветра. Людей пугал, тормоша сон снегов, крепчавший ветер. Он счесывал бородки поземок, слепил снежной пылью глаза, силой порывов останавливал лошадей.

Временами ветер доносил какие-то глухие раскаты, похожие на взрывы. Прислушиваясь к ним, на минуту замирали воинские колонны и обозы. Недоуменно смотрели на безоблачное небо, с которого лился лунный свет. Но на помощь тотчас приходил привычный страх, помогая находить в сознании объяснение, что отдаленные раскаты не что иное, как залпы артиллерии. Но чьей артиллерии? Страх продолжал уверять, что, возможно, Красная Армия маневром обхода уже и на озере перерезала пути для ухода.

От неизвестности происходящего в головных колоннах отступления, растянувшихся на версты, людей охватывала тревога. Они хотели знать правду о доносимых ветром раскатах.

Все громче и громче завывал ветер, поднимая снежный туман, как будто торжествовал над людским страданием.

И тысячам людей слышался в вое ветра смех. В его власти ледяной визгливый смех над их обреченностью. И люди сами начинали смеяться, заливая глаза слезами. Им хотелось знать правду о происходящем в головных колоннах, знать правду: залпы чьей артиллерии доносит до них завывающий ветер?

И лишь кое-кто из сибиряков, холодея, осенял себя крестом, зная истину о глухих раскатах, схожих со взрывами, при разломах льда на Байкале, закованном стужей в ледовый панцирь…

 

***

 

Перед рассветом ветер обрел силу бурана.

От мороза быстро притухало сияние луны, и она скоро, как огромная раскаленная докрасна сковорода, скрылась на горизонте за клыкастые очертания горных хребтов. Темнота ночи торопливо занимала право над Байкалом, стирая на нем грани соприкосновения воздуха со льдом. Темнота нарушила порожденный страхом обет людского молчания. Люди, теряя друг друга из виду, сообщались тревожными криками.

Усиливаясь, чаще и чаще доносились раскаты, похожие на взрывы. Люди, стараясь понять их причину, обменивались догадками. Снова красной нитью в них было опасение, что большевики, завладев озером, лишили армию и беженцев права на отступление.

Донесшийся клекот пулеметов и беспорядочная винтовочная стрельба подняла панику в воинских колоннах, порвала связь обозов.

Пулеметы, однако, скоро захлебнулись, а следом раздался оглушающий треск льда. Огромное ледяное поле, вздыбившись, скидывало с себя людей и подводы.

Княжна Певцова, свалившись с саней, ударилась головой об лед, но вожжей из рук не выпустила. Муравьев, удержавшись на санях, звал Настеньку. Лошадь, храпя, упала, но сразу же рывком встала на ноги. Из трещины во льду выливалась вода. Пигулевский, держась за оглоблю, боясь потерять спутниц, звал их. Расслышав наконец их голоса, он хотел отвести лошадь в сторону, но сани придавила кошева, запряженная парой лошадей, храпящих от удушия хомутами.

Ледяное поле, расколовшись, потеряло отвесность, благодаря чему выпрямилась кошева, придавившая сани, лошадь тотчас рванулась в сторону, потащив за собой державшегося за оглобли Пигулевского. Выкрикивая приказания Певцовой и Настеньке сесть в сани, он, сдерживая лошадь, повел ее по чистому льду.

Заглушая вой ветра, слышались крики о помощи. Темнота заботливо скрывала людскую трагедию. Треск льда продолжался. Подгоняемая Пигулевским, лошадь бежала вскачь и наконец, утонув в снежном намете, отфыркиваясь, остановилась…

 

***

 

Светало.

Над Байкалом занималось новое январское утро.

Горизонт на востоке теплел от восхода, четко вычерчивая силуэты горных хребтов. Темнота с озера уходила нехотя. Отозлившийся баргузин, утихомириваясь, не спешил ее согнать. Утро, вступая в права гнало темноту к невидимым берегам, открывая для глаз панораму озера в зимнем обиходе после сокрушительного бурана.

Лошадь, поседевшая от инея, то шла шагом по чистому льду, то переходила на бег, когда лед прикрывал снег, с храпом осиливая наметы. Певцова, Настенька, Муравьев и Пигулевский в санях сидели тесной кучкой. Их шапки и шали в инее. Все давно коченели, борясь с одолевавшей дремотой. Каждый следил друг за другом, не позволяя прикрывать глаза.

Первые лучи солнца раскидывали позолоту на снега и льды, и все начинало искриться блестками, лаская глаза.

Настенька запела о летящей над озером чайке. К ней присоединился Пигулевский. Попробовала петь и Певцова, но тотчас смолкла, закашлявшись. Муравьев, на удивление всем, соскочив, согреваясь, бежал, но скоро, задохнувшись, вновь упал на сани ничком, залившись смехом.

— А ведь, братцы, мы, ей-богу, выжили! И посмотрите какая вокруг красота. Будто мы ничего не пережили. Будто нам все приснилось. Настенька, Ириша, кричите ура. Мы же выжили. Понимаете ли вы чудесное звучание этого слова. Вадим, подай голос, — кричал Пигулевский.

— Я счастлив. Счастье любит тишину. Я жив благодаря вам. Я счастлив! Слышите, счастлив!

Муравьев кричал, и эхо, повторяя крик, уносило его отголоски вдаль. Но неожиданно все четверо разом похолодели, услышав заливчатый смех, заботливо повторяемый эхом.

— Слышите? — спросила Певцова. — Совсем близко!

Пигулевский остановил лошадь. Смех продолжался. Неведомый смеялся громко и с удовольствием. Холодно становилось от этого смеха, напоминавшего ночной треск льда. Раздались выстрелы. Пигулевский и Певцова зажали в руках оружие. Слушали смех. Вдали показались два всадника. Все понимали, что всадники скакали к саням. Муравьев стоял с винтовкой наперевес. Всадники, подъехав, остановились.

Один из них, улыбаясь, сказал:

— С добрым утречком, господа! Правей путь держите. Сторожитесь, потому на озере умалишенные. Сейчас одного кокнули.

— С кем ночью бой был? — спросил Пигулевский.

Всадники засмеялись:

— С собственным страхом. Своих гробили. С перепугу всем партизаны мерещатся. Буран беда что со льдами творил. Множество людей прикончил. Так правей воротите. Не опасайтесь, красных нет.

— Кого ищете? — спросила Настенька.

— Приказано умалишенных кончать. По озеру много их плутает. Счастливого пути.

Всадники ускакали по звенящему льду.

— Господи, как все ужасно. Убивают несчастных по приказу, чтобы не пугали заблудившихся. Господи, неужели так возможно в жизни.

А смех все доносился и доносился услужливым утренним эхом. Встреча с всадниками напомнила о кошмаре прожитой ночи, все радостное в четырех душах смолкло, и снова хотелось только молчать, коченея от холода.

Реальные следы людской трагедии на льду Байкала начались сразу за грядой торосов, которые в разломах льда мороз успел сызнова спаять воедино. Торосы дыбились самыми причудливыми формами. Здесь, видимо, было больше всего разломов ледяного покрова.

Настенька первая увидела вмерзших в лед людей и лошадь. Вскрикнув от испуга, она нарушила общее оцепенение. Пигулевский с Певцовой побежали к несчастным. Певцова от увиденного прикрыла лицо руками. Погибших было трое. Льды в разломе раздавили лошадь и людей в санях. Лица взрослых не видны. Только лицо девочки с русой косой было фарфоровым с голубыми глазами, левый лопнул от мороза.

Объезжая преграждавшие путь торосы, слушали доносившийся смех. Всюду были памятки о пережитой людьми трагедии. Встречались трупы, распростертые по льду, как кресты. Это падали выбившиеся из сил и замерзали. Встречались мертвые в группах, напоминавших своим видом о том, что люди, стараясь спасти жизнь, сохранить в себе тепло, сжимались в комки.

Вновь заставила остановиться наполовину сгоревшая ковровая кошева. Она еще дымилась. Ее жгли, чтобы согреть в себе жизнь, седоки. Людей возле нее не было, но валялись раскрытые чемоданы с разворошенным добром и окованные железом сундуки.

Совсем неподалеку от кошевы в торосах уснули вечным сном два солдата в обнимку.

Попадались бродившие по льду лошади с пустыми санями, растерявшие по разным причинам в ночной темноте своих седоков.

 

***

 

Бежит солнечное время, бежит лошадь с четырьмя путниками. Торосы перемежаются с ледяными сугробными просторами.

Смолкает и вновь начинает звучать охотно разносимый эхом неведомый смех, скребущий своей тайной сознания путников. Их мучит назойливый вопрос, кто и над чем смеется в солнечном величии, нарушая тишину ледяного и снежного безмолвия.

Лошадь бежит теперь весело. Похрустывает лед под ее копытами. Тень от нее и путников в санях, утягиваясь в сторону, ломает линии очертаний на волнистых сугробах.

Но вдруг лошадь шарахнулась в сторону. Из-за кошевы с лежащими около нее мертвыми людьми и лошадьми выбежал, заливаясь смехом, бородатый мужчина в длиннополой черной шубе с винтовкой в руках.

Увидев путников, он, подпрыгивая, не переставая смеяться, начал кружить около кошевы, но неожиданно кинулся за санями с путниками, стреляя из винтовки.

Пигулевский выстрелил в воздух, но незнакомец продолжал, стреляя, бежать за санями. Неожиданно лошадь, осев на задние ноги, упала и по инерции от разбега ползла по чистому льду.

Прыгающий и смеющийся человек бежал за санями. Настенька, в ужасе прижавшись к Муравьеву, прикрывала его от подбегавшего к саням безумца. Он был всего в нескольких саженях, когда в него выстрелила Певцова.

Бежавший, как будто споткнувшись, продолжая смеяться, вскинул руки, выронил винтовку, упал на лед и, вскрикнув, замер.

Через минуту, придя в себя от пережитого, путники молча стояли около своей убитой лошади, позабыв, что в нескольких шагах от них лежал только что убитый человек.

 

 

Минули два дня.

Над Байкалом опять метель со снегопадом, но ветер без вытья. Снег идет густо.

На скалистом берегу озера совсем рядом со станцией Танхой Кругобайкальской железной дороги нашло место селение рыбаков.

Над Байкалом непогода, а в избе рыбачки уютно четырем путникам от радушия седовласой хозяйки, от тепла по-жаркому истопленной русской печи.

Бревна в избе серые, с блеском, в глубоких трещинах, будто не из дерева, а из старинного серебра. Байкальские ветры по-особому сушат дерево, заставляя его петь даже от ударов по нему дождевых капель. В переднем углу икона, позеленевший медный складень, но лампадки перед ней нет.

В простенке между узкими окнами ходики с гирьками на цепочках однотонно отстукивают секунды. Их стрелки на пути к полуденному часу.

Пол в половиках из цветных лоскутов.

У порога, свернувшись кленделем по погоде, лежит рыжая, остроухая лайка, уже привыкшая к нежданным квартирантам.

Хозяйка ушла помочь по хозяйству недавней роженице. Настенька Кокшарова на печи под стеганым одеялом. Она жестоко простудилась, надрывно кашляет, высокая температура доводит ее до бреда. Руки заботливой хозяйки натерли ее скипидаром с рыбьим жиром, напоили горьким отваром из каких-то дурманно пахнущих трав.

Муравьев лежит на лавке, подложив под голову руки. У него на помороженных щеках бурые пятна.

Певцова ходит по избе в носках из грубой шерсти.

Пигулевский ушел на станцию Танхой. Он надеется уехать с чешским эшелоном. Со вчерашнего дня они начали проходить, нарушая горную тишину гудками паровозов и четким стуком колес на стыках рельс…

Все они почти позабыли о пережитом на озере в буранную ночь, а прошло только два дня, когда они при густом пурпуре заходящего солнца, чтобы не замерзнуть, впрягаясь в сани поочередно, добрели по Байкалу до берега с избами, над которыми из труб вились горностаевые хвосты дыма, пахнущие свежевыпеченным хлебом. Появление их у избы крайней к озеру было встречено громким лаем собаки и ласковым взглядом добрых женских глаз.

Обретая неожиданный, но такой необходимый приют, путники жадно поели копченых омулей с картошкой и легли спать. Но на следующее утро каждый по-своему ощутил травмы в организме. Легче всех отделались Пигулевский и Певцова. Встряска организму Муравьева принесла пользу. У него не поднималась температура и только все еще была удручавшая его слабость.

Вчера вечером при огоньке жирника в глиняной плошке на столе, когда хозяйка избы чинила сеть, неожиданно просто разрешился, казалось, неразрешимый вопрос о будущем четырех путников.

Разговор затеял Пигулевский. Высказав мысль о дальнейшем пути, он клятвенно уверял, что найдет способ всех устроить в чешском эшелоне, даже не прибегая к звону золота. Предложение поручика было встречено без особого интереса, хотя никто не сомневался, что Пигулевский сможет выполнить задуманное.

Настенька, пересиливая кашель, заявила, что дальше никуда не поедет. Но тотчас добавила, что ее категоричное решение ни к чему не обязывает Муравьева и Певцову.

Настенька спокойно пояснила, что мысль остаться на Родине у нее зародилась еще в Красноярске, когда она поняла, что смерть отца обязала ее понять всю бессмысленность отъезда за границу, а все передуманное и пережитое в пути заставило ее быть твердой при выполнении задуманного.

Говоря, Настенька не сводила глаз с Муравьева, слушавшего ее доводы с низко склоненной головой. Замолчав, Настенька ждала, что скажет Муравьев, но он молчал. Тогда она спросила его:

— Почему молчите, Вадим?

— А о чем говорить, дорогая? Мы же должны быть вместе.

— Спасибо, Настенька, за каждое твое слово. Я тоже не смогу жить без России, — шепотом сказала Певцова, пересиливая волнение, и громко разрыдалась.

Хозяйка, оставив работу, подойдя к ней, погладила ее по голове.

— Так скажу, молодые люди. На роду, видать, нам написано женским разумением развязывать тугие узелки жизни. Стало быть, останетесь? А оно иначе и не могло быть. Совесть у вас сильнее страха. Рада вам, ежели останетесь со мной. Одной иной раз от тоски муторно, особливо зимой, когда ночи длинные. Не серчайте, что в разговор вошла. Потому жалела вас, узнав, что готовы жизнь свою мочалить в чужих краях.

Поправив фитилек в плошке, хозяйка начала ставить самовар. Настенька спросила Пигулевского:

— Вы тоже останетесь?

— Нет, Анастасия Владимировна, я не останусь. И причины позвольте не объяснять. Они недавно были вам понятны. Княжна, дайте сигареты.

— Возьмите, они в чемодане.

Пигулевский, открыв чемодан, взял сигареты и, одевшись, вышел из избы…

Потом пили чай, слушая рассказы хозяйки о жизни байкальских рыбаков, о том, что в пучинах озера могила ее мужа. Легли спать и долго от своих мыслей не могли заснуть…

Услышав шаги в сенях, лайка, вскочив, завиляла хвостом. В избу вошел в клубах морозного пара Пигулевский.

— Прошу поздравить!

— Неужели так легко устроились?

— Устроился. И даже могу предложить всем вам через час оставить берега Байкала. Знаю, что не передумаете. Но не предложить еще раз не мог. Итак, сборы мои коротки, а потому, дорогие друзья, по русскому обычаю перед дорогой присядем. Вы, Настенька, не беспокойтесь.

Все трое присели рядом на лавку. Встали. Муравьев обнял Пигулевского.

— Благодарю за все заботы обо мне. Берегите себя там, где будете жить.

Певцова, также обняв, поцеловала Пигулевского. Настенька крикнула с печки:

— Меня не забудьте поцеловать, Пигулевский. Я никогда не забуду вас за заботы о Вадиме.

— Возьмите, Пигулевский.

Певцова положила на стол дамский голубой носовой платок с завязанным узелком.

— Что это?

— Только камешки. Их шесть штучек. Их принято называть брильянтами. Если не раздумали быть извозчиком, то обязательно купите рысака, чтобы быть лихачем, а не кучером у Вассы Красногоровой.

— Разве могу взять?

— Конечно. Вспомните, что обещала вам, что у вас будет в Харбине своя лошадь с пролеткой. У меня привычка исполнять обещания. Прошу вас, берите, Пигулевский.

— Как мне благодарить вас?

— Только помнить обо мне. Я провожу вас.

— До станции больше версты, а метель страшнущая.

— Все равно пойду, после ночи на озере я совсем бесстрашная. Пошли…

 

***

 

Метель не утихала.

Со станции доносились паровозные гудки, выбивали дробь на стыках рельс колеса вагонов.

В избе на столе в плошке голубой огонек жирника старался, подпрыгивая, оторваться от фитиля. За столом хозяйка, Певцова, Муравьев и слезшая с печи Настенька с туго завернутыми в пуховый платок плечами.

Самовар, остывая, тянет пискливую нотку.

За чаем говорили мало, как будто утеряли друг к другу привычный интерес. Хозяйка догадывалась, отчего у гостей в этот вечер не налаживается беседа. Трое думали о четвертом.

Певцова, выйдя из-за стола, закурила сигарету, но, пройдясь по избе, бросила ее в бадейку под умывальником.

— Как думаешь, Настенька, где сейчас Пигулевский?

Настенька пожала плечами.

— На мое разумение, ежели после полудня уехал, то теперь Байкал миновал. Прямо скажу, на Мысовой он, — ответила на вопрос Певцовой хозяйка. — Вовсе приятный господин. И с чего надумал вас кинуть. Дела. Русские русских боятся. Дела.

Лежавшая спокойно возле стола лайка вдруг вскочила и замерла в стойке.

— Чего, Мухомор? — гладя собаку, спросила хозяйка.

Собака кинулась к двери, залаяла, но точас смолкла, когда в открывшуюся дверь вошел засыпанный снегом Пигулевский.

Все встали. Певцова крикнула:

— Что случилось?

— Просто вернулся, — ответил Пигулевский, сняв папаху.

— Раздевайтесь скорей.

— Самовар горячий?

— Конечно.

— Промерз. От Переемной пешком шел.

— Аль мудрено? — спросила хозяйка. — Ты малость с чаем погоди. Сперва прими вовнутрь горячительного. А я тем временем самовар развеселю.

Хозяйка налила из графина в стакан самогону и поставила его на стол.

— Пей на здоровье. Со стужей и в твои годы надо меньше баловаться.

Пигулевский, взяв стакан, прислонился спиной к теплой печи, улыбаясь, смотрел на всех.

— Пей, говорю. Наглядеться на нас успеешь.

— Рад я, что снова с вами.

— Будто мы не чуем твоей радости. Пей!

Хозяйка положила в самовар горячие угли…

 

 

Прошло еще несколько, но уже февральских дней. Устоялись морозные, солнечные дни.

Жизнь постояльцев в избе стала для всех совсем обычной. У каждого появились домашние заботы. Пигулевский колол дрова, ставил самовары. Певцова носила с озера воду. Муравьев с Настенькой числились больными, хотя Настенька уже перестала кашлять. Хозяйка готовила еду, довольная, что лишилась одиночества, а потому с ее лица не сходила улыбка.

Вечерами за чаем вспоминали детские и ученические годы, избегая говорить о недавнем, о будущей жизни, от которой собирались уйти, но не ушли.

Все было так до тех пор, пока со станции доносились гудки паровозов и стучали колеса проходивших чешских эшелонов.

Но два дня назад все это смолкло и наступила торжественная тишина, заставлявшая в нее вслушиваться. У всех четырех вновь появились сомнения, правильно ли ими приняты решения, смогут ли их понять, смогут ли они сами понять многое, с чем скоро придется встретиться. Все, но каждый по-своему, чего-то вновь боялись. Всем хотелось знать, как начнется их жизнь при Советской власти. Всех забирал в уже испытанные ими руки страх перед грядущей неизвестностью, а вокруг была только торжественная тишина, в которой даже скрип шагов по снегу походил на музыку.

Все четверо второй день стремились к молчаливым раздумьям. Не говорили о наступившей тишине, хотя всем хотелось поделиться о ней своими соображениями. Певцова уходила на озеро и часами бродила по льду, а в избе лежала на лавке и курила с закрытыми глазами.

Отсутствие кокаина озлобило Пигулевского. Он не мог спать и лишился аппетита. Стараясь отвлечь себя от мрачных раздумий, он занимался физическим трудом, разгребая вокруг избы снежные сугробы.

Настенька Кокшарова настороженно и внимательно наблюдала за переменой настроений друзей. Ей порой казалось, что в этом виновата именно она, так как первая приняла решение не покидать Родины. Но она тотчас оправдывала себя тем, что остальные приняли подобное решение по своей воле, доказательством этого считала возвращение уехавшего было Пигулевского.

Безразличнее всех к новому положению относился Муравьев, но это было наигранное безразличие. На самом деле он был во власти мечты о возможной встрече с родными. Был благодарен Настеньке, принявшей за него решение, на которое он никак не мог решиться. Но он все же боялся, как боялись все трое, но если бы они спросили друг друга, чего именно боятся, то точного ответа не нашли.

 

***

 

Сегодня утром хозяйка увела Настеньку с Муравьевым на озеро осматривать поставленные на омуля Шереметы.

В избе остались Певцова и Пигулевский.

Яркое солнце через окна выстелило на половиках пола две золотые рогожки. Увидев, что Пигулевский одевается, Певцова спросила:

— Далеко ли собрались?

— На станцию.

— А не опасно? Может быть, там уже красные?

— Вот и хочу узнать, что там творится. Тишина просто бесит меня. Что касается опасности, то устал от ожидания ее.

— Возьмете меня с собой?

— Может быть, княжна, лучше не надо. Я — одно, вы — другое.

— А собственно почему я должна идти с вами, когда могу пойти самостоятельно?

— Нет, уж лучше пойдемте вместе.

Певцова впервые за два дня засмеялась.

 

***

 

По пустынному перрону станции, поджав хвост, бродила черная собака. Увидев людей, она перебежала пути и села вдали около будки стрелочника.

В помещении вокзала в окнах выбито много стекол. В комнате дежурного окно просто выломано, видимо, вытаскивали через него вещи. Пигулевский заглянул в помещение. В нем было пусто, только на полу разбросанные бумаги и вороха телеграфных лент.

— Никого, княжна.

— Даже станционный колокол сняли.

Донесся паровозный гудок.

— Кажется, поезд идет, Пигулевский.

— Но интересно, чей?

— Лучше пойдемте на озеро.

— Идите, а я останусь. Поймите, не могу жить в слепой неизвестности.

— Тогда и я останусь, чтобы не показаться вам трусихой. Смотрите, Пигулевский.

Показался идущий бронепоезд.

— Это становится интересно.

— Смотрите, на нем красный флаг.

— Вижу, вижу, что красный. И понимаю, чей это бронепоезд.

— Пойдемте.

— Нет, теперь поздно. Нас могли с него увидеть. Двинемся. Откроют по нас стрельбу, а потому будем неподвижны.

Перед входной стрелкой бронепоезд остановился, но через минуту снова двинулся и, заскрежетав тормозами, остановился против помещения вокзала.

На бронированном вагоне надпись: «Вся власть Советам». Лязгая, открылся в вагоне люк, из него выскочили три бойца и коренастый матрос в черном бушлате, опоясанном лентами с патронами. В руках матроса карабин.

— Осмотреть помещения! По-быстрому.

Отдал приказание матрос бойцам, а сам, перешагивая через пути, шел к стоявшим на перроне Певцовой и Пигулевскому.

— Здравия желаю, граждане. Не ошибусь, если признаю не за местных жителей.

Матрос внимательно оглядел Пигулевского, задержав взгляд на Певцовой, спросил:

— И отсюда, видимо, все сбежали? Сами кто будете, барышня?

— Княжна Ирина Певцова. Простите.

— Напрасно извиняетесь. Княжна так княжна. В человеке ценна душа, а не звание. Не ошибусь, если признаю вас за питерскую барышню.

— Да, петроградка.

— Сколько же вас здесь?

— Четверо.

— В Выдрино тоже остался раненый полковник с семьей. Вас, не ошибусь, признав за бывшего колчаковца?

— Так точно.

— В каком чине?

— Поручик Пигулевский.

— Моя фамилия Денисов, граждане. Ну, что обнаружили? — спросил матрос бойцов.

— Ничего, кроме мусора.

— Ясно. Ступайте. Я сейчас.

Бойцы побежали к бронепоезду и скрылись в люке бронированного вагона.

— Вы, конечно, еще не слышали, что вчера утром по приговору Иркутского Военно-революционного комитета Колчак расстрелян. Так-то вот. А вам должен сказать, поступили резонно, что остались на родной земле, осилив в себе страх от колчаковской пропаганды. От родной земли нельзя пятки без разума отрывать. В земле наша истая сила. Ну, мне пора. До встречи в Питере, барышня…

Матрос за руки простился с Певцовой и Пигулевским, побежал к бронепоезду.

Прозвучал отрывистый гудок паровоза, и бронепоезд покинул станцию.

Возвращаясь в селение, Певцова и Пигулевский долго шли молча под впечатлением встречи с матросом и известием о расстреле Колчака. Певцова вспомнила глаза адмирала при последней встрече.

Пигулевский начал насвистывать.

— Прошу. Не надо.

— Извините. Все это машинально.

— Я уверена, Пигулевский, нам придется совсем по-новому осмысливать жизнь. Согласны?

— Не знаю. Пока ничего не знаю, кроме того, что хочу жить.

— А я уверена, что мы все поймем правильно. Уверена. И счастлива, что сегодняшнее яркое солнце наше. Счастлива, что мы легкомысленно, непродуманно не потеряли его будущее тепло…

Стояла торжественная тишина солнечного, морозного утра…

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора


[1]Осведверх — осведомительный отдел Верховного Главнокомандующего.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.057 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал