Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру*52 5 страница

Мартин Хайдегтер/Карл Ясперс

я сразу угодил в сложную систему должности, влияний, борьбы за власть, групповщины, увлекся и — хотя всего на несколько месяцев — впал, как говорит моя жена, в " опьянение властью". Только начиная с Рождества 1933 года я стал прозревать и в феврале, несмотря на протесты, сложил с себя полномочия и отказался участвовать в торжественной церемонии передачи должности моему преемнику440, который с 1946 года вновь занимает свое место. Разумеется, по поводу этого шага — не в пример обсуждению моего вступления в должность ректора — отечественная и зарубежная пресса хранила гробовое молчание. Я, конечно, не обольщаюсь, но в ту пору, когда ректоры оставались на должности по 3–5 лет, это был все же поступок. Однако тотальная организация общественного мнения была уже обеспечена. Одиночка был совершенно бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стьщ, что когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал.

Но когда я затем попытался в меру моих скромных знаний и сил прийти к историческому пониманию, меня постигла неудача. Годы 1937 и 1938 были для меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в гитлер-югенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все покатилось в пропасть.

В " победу" мы не верили никогда; и если бы до нее дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы. Уже к летнему семестру 1937 года я понимал это совершенно однозначно. Я вел тогда семинар по Ницше, обсуждали проблему " бытия и видимости". Не-

кий д-р Ханке, чрезвычайно одаренный, представившийся как ученик Ник. Гартмана, участвовал в работе. В первые недели он под впечатлением моего изложения (кое-что из этого, о " нигилизме", опубликовано теперь в " Неторных тропах" 441) пришел ко мне и заявил, что должен по секрету кое в чем признаться: он — осведомитель СД по сектору Юг (Штутгарт) и хочет мне сообщить, что я там на первом месте в черном списке. Когда началась война, д-р X. вышел из СД и погиб во французской кампании.

Я и это пишу опять-таки не затем, чтобы показать, будто чего-то добился, хотя в 1933–1944 годах каждый, кто умел слышать, прекрасно знал, что во Фрайбургском университете никто не осмелился на то, на что осмелился я. Тем больнее были для меня нападки, предпринятые против меня в 1945–1946 году и, собственно, предпринимаемые по сей день. Я и в 1945–1946 году еще не видел, какое общественное значение имел мой шаг в 1933 году. Лишь позднее я кое-что узнал об этом в связи с сомнительной известностью благодаря " экзистенциализму". Вина одиночки остается, и она тем более непреходяща, чем более он одинок. Но дело зла не завершилось. Только теперь оно вступает в подлинно всемирную фазу. В1933 году и до того евреи и левые политики видели яснее, глубже и дальше, чем те, кто находится под непосредственной угрозой.

Теперь наш черед. Я не строю иллюзий. От вернувшегося из России сына я знаю, что мое имя опять возглавляет список и что угроза может стать явью в любое время. Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но " люди" этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере " политического", кото-

рую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование.

Я внимательно изучу Ваши работы, хотя с годами я стад еще более бережным и еще более медлительным читателем.

Ваше прекрасное предложение насчет дискуссии по переписке в свободные минуты — единственно возможное. Но опять все та же старая история: чем проще становятся " вещи", тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать. А еще я часто " мечтаю", что было бы, если б Шеллинг и Гегель в двадцатых годах прошлого столетия вновь нашли друг друга и привели свои принципиальные позиции не к компромиссу, а к решению высокого уровня. Конечно, оба они принадлежат иному порядку, а исторические аналогии и вообще дело никчемное.

Но, несмотря ни на что, дорогой Ясперс, несмотря на смерть и слезы, несмотря на страддния и ужас, несмотря на нужду и муки, беспочвенность и изгнание, в этой бесприютности свершается не ничто; в ней скрывается преддверие Рождества, чьи самые далекие знаки мы, эероятно, все же можем ощутить в легком дуновении и должны воспринять, чтобы сохранить их для будущего, загадку которого не разгадает никакая историческая конструкция, и уж конечно не сегодняшняя, мыслящая исключительно технически.

Я слышал, что летом Вы будете читать лекции в Гейдельберге. Вы, наверное, едва ли захотите остановиться здесь, во Фрайбурге. Но если будете проезжать через Фрайбург, сообщите мне время, я подойду к поезду, чтобы по меньшей мере пожать Вам руку.

Сердечно приветствую Вас и Вашу милую жену. Моя жена тоже шлет Вам привет.

Ваш Мартин Хайдегтер

[145] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Мескирх, 12.У.50

Дорогой Ясперс!

Я приехал сюда на несколько недель, чтобы подготовить новое издание книги о Канте442, для которой здесь еще хранятся рукописи. Я взял с собой Ваш " Вопрос вины" и " Введение" 443. При чтении первого мне стало ясно, что второе способно мне помочь, не говоря уже о том, что это хорошая возможность приблизиться к самому главному, а значит, и к самому трудному в Вашем мышлении. " Введение" позволило мне наконец ясно увидеть, насколько решающими идя Вашего мышления являются отсутствие и возможность коммуникации. Но сейчас я еще недостаточно себе зто представляю, чтобы судить с уверенностью, и потому следующим своим вопросом, вероятно, ломлюсь в открытую дверь.

Не стоило ли Вам попытаться представить внутреннюю систематику Вашей философии в ее строении и развитии только из основополагающего опыта коммуникации? Мне кажется, самое главное пока слишком скрьпо традиционным схематизмом представлений и различений. Речь, однако, идет не о том, чтобы представить " новизну" Вашего мышления только из этого основополагающего опыта, но о том, чтобы таким образом привести это мышление к более четкой выраженности относительно традиционного. Формально это тот же вопрос, который я 30 лет назад стают перед Вашей " Психологией мировоззрений" 444, однако содержательно и в позиции все обстоит иначе. Но, может быть, то, что я ищу, Вы уже осуществили.

От студенческого союза в Гейдельберге я получил повторное приглашение читать там лекции в мае или в июне. Прежде чем принять решение и назначить время — если я скажу " да", — я хотел бы знать, будете ли Вы в Гейдельберге, и если да, то когда именно.

С сердечным приветом,

Ваш

Мартин Хайдеггер

[146] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 15.5.1950

Дорогой Хайдеггер!

Усталый после дневных трудов, хочу только быстро ответить на Ваш вопрос: если я буду выступать в Гейдельберге ш, то вскоре после 15 июля; а буду ли я выступать — пока не определилось окончательно, так как ясны еще не все технические условия для поездки; однако вполне возможно, что я поеду.

На ваш вопрос о философствовании: по замыслу, " Введение1" не является введением в " мое" философствование, которого, надеюсь, вообще нет; в силу самой своей задачи — посредством современного технического аппарата достичь людей — " Введение" представляет собой крайнее упрощение.

Тема " коммуникации", на которую Вы обратили внимание, подробно обсуждается в моей книге " Об истине" 447 (например, в альтернативе: католичество и разум ш), а также во втором томе моей " Философии" " 9.

Построение философии из этого основополагающего опыта означало бы превратить " труд" в систематику, которая мне определенно чужда. Мне кажется, что философия, в той мере, в какой она выходит в публичную сферу языка, есть лишь одна грань действительности, которая актуализируется, только когда — в читающем или пишущем — добавляется другая сторона.

Насколько я понимаю свою работу, содержательно речь идет все о том же, что впервые без всякой специальной философской подготовки было представлено в " Психологии мировоззрений".

Не смею судить, оправданно ли Ваше пожелание " более четкой выраженности". Вероятно, в этих делах всегда остаешься очень далек от того, что бы должно быть.

Сокрытие " традиционным схематизмом представлений и различений" было бы мне, конечно, весьма неприятно, будь оно сокрытием. Простоя изначально пытаюсь думать не оригинально и полагаю, что двигаюсь в пространстве philosophia perennis, дабы оттуда в меру своих сил прояснить для себя реальности и обрести средства коммуникации. Традиционное настолько богато и значительно, что его наиболее полное усвоение при постоянной опоре на простое, существенное представляется мне совершенно необходимой поддержкой и пищей для современного понимания. Мне кажется, невнимание к тем или иным необходимым различениям затуманивает сегодня наше мышление — например, в диалектике, в

* Вечной философии (лат.).

coincidentia oppositorwn, в старательно культивируемых многозначностях, какие практикуют марксисты и психоаналитики, создавая тем самым мир неискренности и обмана. Коль скоро я говорю старым языком философии, мне кажется, присутствует ясность. Правда, Ваш вопрос, возможно, вполне оправдан в тех случаях, где я, вместо того чтобы думать, пользовался готовыми формулировками, — но это можно показать только конкретно. И это затронуло бы побочный сор, а не главное. Ваш вопрос побуждает меня к большей внимательности.

Я стремлюсь к учению о категориях и методе, над которыми еще работаю, чтобы достичь максимальной ясности того, что может быть сказано, однако не стремлюсь к созданию труда, который бы совершенно объективно рассматривался как философия.

При всяком повторении переданных нам традицией мыслей, настоящей поверкой кажется мне то, что они значат в совокупности собственной и обшей действительности, т. е. что вместе с ними возникает, отвергается и стимулируется, иными словами, как с ними в действительности живут.

На Ваше письмо от 8 апреля я отвечу в другой раз. Сегодня — спасибо за оба письма!

Сердечный привет,

Ваш Карл Ясперс

* Совпадении противоположностей (лат}.

[147] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 16.5.1950

Дорогой Хайдегтер!

На оба Ваших письма от 8.4 и 12.5 я отвечу позже. Сегодня — только моя благодарность и ответ на вопрос по поводу Гейдель-берга.

Если я буду там выступать, то вскоре после 15 июля; буду ли я выступать — пока окончательно не решено. Еще нет полной ясности с техническими предпосылками моей поездки (к сожалению, сегодня они вдвойне сложны из-за бюрократии и моих щх> -блем со здоровьем). Но поездка весьма вероятна. Желаю удачи в Вашей работе

и шлю сердечный привет,

Ваш Карл Ясперс

[148] Мартын Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Фрайбург-им-Брайсгау, 26. V. 50

Дорогой Ясперс!

Благодарю Вас за сообщение. От приглашения в Гейдельберг, а тжже от приглашений в пять других немецких университетов я только что отказался. В июле я, скорее всего, уже буду в хижине. Сердечные пожелания по случаю Троицы,

Ваш Мартин Хайдегтер

[149] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 24 июля 1952 г.

Дорогой Хайдеггер!

Более двух лет прошло с тех пор, как я писал Вам в последний раз: я все еще хочу ответить на Ваши последние письма. То, что этого по сей день не произошло, получилось неумышленно. Осенью 1950 года я подготовил документы450, которые тогда были необходимы для поездки, договорился с Геншерами451, чтобы во Фрайбурге поговорить и с Вами. Но ничего не вышло, поскольку в Санкт-Морице452 я подхватил простуду с обычными для меня тяжелыми последствиями453. В конце сентября, к назначенному времени, я хотя и был здоров, однако физически очень слаб, к тому же спешил с подготовкой к семестру. На поездку я уже не осмелился. Я не писал Вам, поскольку откладывал письмо, не считая его абсолютно срочным. Но задержка эта была вызвана не только небрежностью, не только множеством вставших передо мной вопросов (однажды Вами перечисленных: с чего начать? 454); главной причиной было замешательство, обусловленное содержанием Ваших последних писем, Вашими словами о 1933-м и последующих годах, с которыми мои воспоминания не вполне совпадают, а еще — ненужными сплетнями насчет Гей-дельберга455, в которые я не буду вдаваться и которые пресекла Ханна456. Но теперь мне наконец хочется написать. — Слишком долго я непростительным образом это откладывал. Мною движет " добрая воля", проистекающая из сознания обязательства далекого неизгладимого прошлого. Если машина моих писем застряла от замешательства, а значит, от неспособности ответить

надлежащим образом, то я все же надеюсь, что она снова придет в движение, если я ее подтолкну, а Вы, пойдя навстречу, ей поможете.

Ваши письма от апреля и мая 1950 года лежат передо мной. Когда я только что их перечитал, замешательство возникло вновь. Такое чувство, будто Вы не ответили мне в чем-то очень существенном, крайне для меня необходимом (после Вашего предпоследнего457 письма, в ответ на которое я послал Вам мою работу " Вопрос вины", я ожидал критического отзыва об этой статье). Далее, дело, вероятно, в том, что каждый из нас слишком мало знает о публикациях другого. Потому, когда мы что-то говорим о них друг другу, наверно, легко выходит что-то случайное и искаженное — это касается безусловно как меня, так и Вас.

То, что мы оба понимаем под философией, чего желаем, к кому обращаемся, как философия связана с нашей собственной жизнью, — все это, вероятно, уже в истоках у нас чрезвычайно различно. Прояснение этого, наверно, привело бы к той, настоящей дискуссии. Но я к этому пока не готов, потому что недостаточно знаю Ваши труды. А то, что я знаю, уже сейчас побуждает меня время от времени делать заметки. Это различие, очевидно, заставляет нас при чтении философского текста применять совершенно различные масштабы. Однако должно быть и нечто такое, в чем мы, несмотря ни на что, можем сойтись и, быть может, даже едины. Иначе было бы невозможно то, что некогда было.

Из Вашего письма я беру то, что в наибольшей степени " объективно" и отделимо от личного, которое издавна определяет наши отношения. Вы высказываете решительные суждения о современных процессах: " Дело зла не завершилось", — да, верно, так я думаю вместе с Вами с 1945 года. Но Вы полагаете, что это зло нахо-

дится в своей " всемирной фазе" и усматриваете его в Сталине и соответствующих реальностях. Что это такое и как связано между собой, во многом показывает великолепная книга Ханны458. Вы, по всей видимости, так не считаете. Вы пишете: " Сталину незачем объявлять войну. Он каждый день выигрывает сражение. Но " люди" этого не видят. Никакой возможности уклониться нет и у нас. И каждое слово, каждый труд сам по себе уже есть контратака, хоть все это разыгрывается и не в сфере " политического", которую уже давно заслонили иные бытийные отношения и которая ведет мнимое существование". Мне страшно чигеть такое. Если бы Вы сейчас сидели передо мной, то, как и десятилетия назад, на Вас бы обрушился поток моего красноречия, гневный, призывающий к разуму. Меня беспокоят следующие вопросы: не поощряет ли такой взгляд на вещи гибель — в силу.'его неопределенности? Не упускаем ли мы из-за иллюзии величия подобных воззрений то, что еще можно сделать? Как получается, что в одном месте Вы печатаете крайне позитивное суждение о марксизме459, не высказывая одновременно со всей ясностью, что признаете силу зла? Не следует ли каждому из нас выступить против этой власти прежде всего там, где она нам явлена, и не следует ли тому, кто против нее высказывается, говорить ясно и конкретно? Не есть ли эта власть зла в Германии то, что постоянно росло и на самом деле способствует победе Сталина, а именно сокрытие JE забвение прошлого, так называемый " новый национализм", возврат старой модели мышления и всех призраков, которые, несмотря на свою ничтожность, губят нас? Не присутствует ли эта власть во всяком необязательном, неясном мышлении (" необязательном", потому что оно движется параллельно жизни и деятельности мыслящего)? Не это ли все обеспечивает победу Сталина? И не является ли, далее, философия, прозревающая и поэтизирующая в таких фразах Вашего письма, рождающая видения ужасного, опять-таки шщшовкой победы тоталитарного — в силу того, что отрывается от действительности? Точно также, как философия до 1933 года во многом наделе подаотовила приход Гитлера? Не происходит ли сегодня нечто сходное? Не впадаем ли мы в серьезное заблуждение, полагая, будто ровное достижение как таковое уже является контратакой? Не может ли быть наоборот: подобно тому как Георге и Рильке (но не Гофмансталь) способствовали становлению человеческого типа (разумеется, лишь в ужом кругу " образованных"), который, будучи уже не в состоянии думать, " растворялся", ускользал от выбора " или— или", а са& ш эти поэты становились чем-то вроде идолов, вместе с которыми человек рассчитывал внутренне побороть чертовищну?

Может ли политическое, которое Вы считаете заслоненным уже другими отношениями, когда-либо исчезнуть? А если. оно лишь изменило свой облик и средства? И не должно ли признать именно это?

Далее Вы пишете: " в этой бесприютности… скрывается преддверие Рождества". Я читал это с возрастающим ужасом. Это — насколько я понимаю — чистое мечтание в ряду многих, которые — каждое " в свое время" — обманывали нас на протяжении этого полувека. Вы что же, намерены выступить в качестве пророка, который из тайного знания указывает на сверхчувственное, в качестве философа, уводящего от действительности? Из-за фикций упускающего возможное? В таком случае встает вопрос о полномочиях и оправданности притязаний…

Я заканчиваю, ставя многоточие, правда, теперь совершенно иначе и с большими надеждами, чем когда-то, в моем последнем

(цо 1949 г.) настоящем письме460, году в 1934. Сегодня это многоточие обозначит не происшедший разрыв, сопровождающийся слабой надеждой, что Вы ответите, как это было тогда, но шанс, что мы, возможно, еще поймем друг друга на уровне человеческих пределов и человеческих возможностей.

У Вас в письме есть прекрасные, верные слова: " Чем проще становятся вещи, тем сложнее адекватно мыслить их и высказывать". Это простое принадлежит конкретной ситуации и лишь оттуда находит путь к высказыванию и объективному образ^ То, / что я до сих пор не умею сказать Вам это простое и не сльпйу его от Вас, для меня всего лишь знак недостаточности моего философствования. В старости жизнь становится так коротка, что каждый день бесценен. Выбираешь то, что считаешь самым важным. Надеюсь, я доживу до того дня, когда смогу прочитать все Ваши труды и сказать, что кажется мне таким простым, — в первую очередь для того, чтобы услышать Ваш ответ. Но все так неопределенно.

С сердечным приветом,

Ваш Карл Ясперс

[150] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Фрайбург, 19 февраля 53 г.

Дорогой Ясперс!

Радость и почитание близких и друзей украсят Ваш праздник461 так, как Вам это подобает.

Множество людей, которые давно уже ведут с Вами беседы и учатся у Вас, составят широкий круг праздника и будут с благодарностью думать о Вас.

Университеты, мир литераторов и ученых сообществ покажут к этому дню современникам Ваши труды.

Все, что подобает этой годовщине и ее праздничности, свер-шится прекрасным и достойным образом.

И в то же время некто попытается проследить Ваш путь и заодно оценить свой собственный. Он вспомнит о совместных годах и горестных событиях и примет судьбу различных попыток мышления, стремящихся посредством вопрошания указать на сущностное в неспокойном и зыбком мире.

Такое вопрошание может быть столь неотступным, что затрагивает и самое себя в стремлении узнать, нет ли во всей различности мыслительных путей некоего сходства, знаменующего ту близость, в какой — по сути неприметно и непостижимо — находятся между собою все, кто одинок по причине того же дела и той же задачи.

Примите этот привет странника. В нем — пожелание, чтобы Вы сохранили силу и веру в то, что Вашей деятельностью и трудом Вы помогаете окружающим людям достичь ясности сущностного.

Ваш

Мартин Хайдегтер

10—3600 289

[151] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 3 апреля 1953 г.

Дорогой Хайдеггер!

Спасибо за Ваше поздравление с днем рождения. Вы были совершенно правы: сколько благожелательности и тепла достаются в такой день юбиляру! Я мог ответить всем лишь заранее напечатанной карточкой со словами благодарности. Эту карточку я прилагаю462. Но с Вами так обойтись нельзя. Ведь в Вашем письме сквозит одиночество, Вы чувствуете себя в стороне от всех этих людей, и, возможно, вполне оправданно.

В Ваших строках звучит нечто такое, что я не мог не услышать. Что ж, пусть то, что могло бы стать между нами возможно, пока остается открытым. Между нами обстоит иначе, чем между мной и доцентами-философами. Между нами может быть либо все, либо ничего, ибо условностям поверхностного общения препятствует то, что когда-то было между нами. Я воочию вижу Вас, как будто все было только вчера, вижу Вас в те далекие 1920-е, когда Вы часто бывали со мной, с нами, вижу Ваши жесты, Ваш взгляд, слышу Ваш голос, вспоминаю конкретные разговоры и ситуации. Во всем тогда была та серьезность, какую ни Вы, ни я не хотим предать, поверхностно обсуждая современное, ужасное. Либо мы выступим сообща и будем говорить о том, что было и есть, либо мы будем молчать. Со времен Платона и Канта философия и политика неотделимы друг от друга. При том, как обстоят дела сейчас, я, находясь в некоторой растерянности, не знал бы, что сказать, если бы мы встретились. Мои письма — прежде всего письма последнего лета —

были В9просами. Без всякого умысла я желал увидеть знаки подготовки настроя, необходимым следствием которого стал бы разговор. Может быть, я ошибаюсь, но мне до сих пор кажется, будто эти последние годы так и не принесли нам никаких ответов по существу. Я начинаю сознавать и собственную недостаточность, в те давние годы, начиная с 1920-го: нехватка сил для настойчивой, победительной открытости. Будь я на это способен, я бы крепко держал Вас, неустанно выспрашивал, привлекал Ваше внимание — тогда, возможно, решающее могло бы сложиться иначе. Но у меня не было ни сил, ни ясного предвидения. Если бы мы постоянно встречались в одном и том же месте как коллеги, то либо произошла бы катастрофа, либо возникла солидарность, которая бы выдержала 1933 год. Происшедшее с тех пор с нами, немцами, затрагивает такие глубины, что мы встретились бы лишь в совместных поисках немецких основ т^м, где слово " немецкий" еще не было политическим и Буркхардт мог ставить перед собой задачу показать швейцарцам, что они — немцы463, — фраза, которую сейчас не поймет ни швейцарец, ни немец и которую сам Буркхардт после 1848 года уже не употреблял, осознав, к чему ведут события464. Философствовать во всем мире, как мы оба того хотим, — по-моему, это сбудется, лишь когда станет истинной почва, а она для нас обоих немецкая. Ныне я вижу, как она год от года становится все более заболоченной, даже, например, в журналах, вообще вполне достойных, полных умных, благонамеренных, порой даже значительных мыслей, — " Меркур", " Гегенварт", " Франкфурте? хефте" (изредка в них попадаются глубокие мысли и серьезные высказывания). Полгода назад я собрал и отложил в сторону многочисленные свои заметки и записи по поводу нашего немецкого самосознания465. Ситуация не внушает оптимизма. Подожду, пока мой голос станет еще более несвоевременным для пространства оккупированных областей и тогда благодаря своей решительности достигнет, быть может, немногих и — даже наверняка — многих отдельных граждан. До той поры я отложу и то, что мне все время хочется сделать, — сказать что-либо о Вашей философии и, возможно, побудить Вас к ответу.

Вы говорите о сходстве даже самого чуждого, о соприкосновении одиноких. Да, в конце концов так и будет. Только не стоит заранее обольщаться уверенностью. Из-за спокойствия в целом можно упустить возможное в конкретном человеческих отношений. Совсем иначе говорит Лютер, этот ужасный люцифериче-ский немецкий рок: " Мы можем друг с другом молиться, но не говорить друг с другом1*466. Нам должно бы назвать вещи своими именами, а не ходить вокруг да около. Серьезности того, чего в мышлении можно только коснуться, мы достигаем лишь на пути совершенно конкретного, современного, ощутимого в нашем бытии с другими людьми.

Ваше письмо сохраняет вживе задачу, которую я сейчас осуществить не могу, а возможно, не сумею осуществить никогда. Сейчас мои мысли целиком заняты книгой467, которую мне хотелось бы завершить. До этого еще далеко, несомненно, потребуется еще года два.

Из давних воспоминаний о Вас, незабываемом, с добрыми пожеланиями,

Ваш

Карл Ясперс

У меня недостает сил ответить так, как я бы хотел. Всех своих

друзей я вынужден просить о снисхождении. Извините, что и Вам я на сей раз посылаю лишь этот текст, записанный под диктовку.

1959 — 1964

[152] Карл Ясперс — Мартыну Хайдеггеру ш

ныне: Канн469 22 сентября 1959 г.

Дорогой Хайдегтер!!

К Вашему семидесятилетию470 шлю мой привет и поздравления. То и другое — от всего сердца, ибо в этот миг память о далеком щедром прошлом заставляет мои личные к Вам чувства, которым давно уже приходится молчать, возвысить голос.

С 1933 года между нами пролегла пустыня, и все произошедшее и сказанное с тех пор, казалось, делало ее лишь непреодолимее. После того, что стало достоянием гласности, личная встреча без предшествующей публичной ясности, как мне представляется, поможет мало. Говорить должна сама философия. Мы стареем, а я порядком старше Вас. Может статься, нужное останется не высказано.

Вот так я и стою перед Вами с пустыми руками и могу сегодня только пожелать, чтобы на склоне лет Вы жили полной, располагающей к размышлениям и продуктивной жизнью.

Окружающий Вас мир стоит у меня перед глазами. Восемнадцатилетним студентом я в 1901 году провел зимой неделю на Фельдберге. Людей там было мало, вечерами они теснились в небольшой старой гостинице, до которой можно было добрать-

ся за час-другой на санях. На лыжах я, в отличие от Вас, стоял весьма неуверенно, а потому кое-как катался только вблизи гостиницы, меня завораживал снег на закате, когда весь мир — лишь свет и цвет, лишь бесконечные, переменчивые их оттенки. Однако над туманом я разглядел далекие сверкающие Альпы.

Ваш Карл Ясперс471

[153] Мартин Хайдеггер — Карлу Ясперсу

Карлу Ясперсу к его восьмидесятилетию472

Тому, что Вам удалось добраться туда и быть там, где Ваша мысль основала приют для раздумий, предназначена сегодня Ваша разумная благодарность.

Оно живет тишиною и для тишины. И хранит неразрушимое.

И ежечасно строит далекую близость к изначальному. И знает мышление как тщетную стойкость в однажды назначенной участи. Пусть благодарность в мысли порадует Вас в этот день.

Из воспоминаний двадцатых годов этого стремительного века,

Мартин Хайдеггер

[154] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру

Базель, 25 марта 1963 г.

Дорогой Хайдеггер!

После гриппа, продолжавшегося не одну неделю, сегодня я могу наконец поблагодарить Вас за то, что Вы вспомнили о моем восьмидесятилетии.

Я, правда, почувствовал легкую неловкость. Ибо, на мой вкус, послание было чересчур торжественным. Но куда больше была радость, ведь я почувствовал, что мы могли бы встретиться для разумной борьбы в " краю", где расположены те " места", о которых Вы пишете. Это вряд ли произойдет. Но если бы произошло, то именно оттуда пролился бы свет на наши труды и личную реальность, благодаря которой мы есть.

Шлю Вам привет и добрые пожелания,

Карл Ясперс

[155] Карл Ясперс — Мартину Хайдеггеру473

Базель, 26марта 1963 г.414

Дорогой Хайдеггер!

После двух недель гриппа, от которого я мало-помалу выздоравливаю, хотя температура еще осталась, я наконец могу Вам написать.

Такая радость — получить от Вас поздравление к моему восьмидесятилетию. Благодарю Вас. Между нами еще что-то есть — как воспоминание и стремление. Я был растроган, читая Ваши слова " Из воспоминаний двадцатых годов этого стремительного века".

В моем возрасте я, наверно, еще больше прежнего стремлюсь к открытости. Я не хочу молчать, не хочу замалчивать ничего, что можно сказать. Читая Ваше послание к моему юбилею, я ощущал неловкость. Оно было для меня слишком торжественным. Неловкость отчасти развеялась, когда я подумал, что все же смогу встретиться с Вами в том " краю", где расположены " места", о которых Вы пишете. Вот это и отличает нас от наших коллег, профессоров философии, к числу которых мы оба все-таки принадлежим.

В тех местах, доступных почти непередаваемому опыту и фиктивно обсуждаемых в мысли, возможно, разыгрывается то, что хотя и не определяет ход вещей, но определяет ход индивида и его коммуникации. Может быть, волны мыслей, которые мы порождаем или изначально воспроизводим, стремятся на поверхности, в виде крохотной ряби, к другим людям. В какой мере это движет и ходом человеческой истории — вопрос эмпирический. То, что думают по этому поводу Гегель, Ницше и, в наиболее грубой форме, Маркс, я считаю заносчивостью, разрушающей нас, людей.