Глава 12 часть 2

― Зачем ты это сделала? ― тихо, отрешенно спросил Драко и удивился тому, что почти спокоен. Тихо мечтая выпустить ей кишки.

Пэнси даже не пыталась разыгрывать дурочку; не склонная к компромиссам, она никогда не стеснялась говорить то, что думает. И выдала. Свою точку зрения, без купюр.

― Потому что она мерзкая грязнокровная шлюха с грязной вонючей пиздой и скоро, блядь, огребет побольше, чем пару затрещин. Этой вероломной суке самое место в аду — пусть сгниет там, заслужила.

У Драко дернулся уголок рта.

― А что такого? ― Пэнси перекосило от злости. ― Страдаем, что подстилочка сегодня не в кондиции?

Но этого он уже не слышал ― в голове звенели предыдущие слова. Все еще. Бились. Грязнокровная шлюха, грязная пизда, вероломная сука. Ему случалось выражаться и похуже. Но ее слова чем-то отличались. Сильно отличались.

Драко стиснул зубы. Невозможно объяснить. Это внезапно накатившее желание. Потребность. Разорвать ей рот и выдрать язык, чтобы захлебнулась собственной кровью за всю эту грязь и мерзость. Гнусные, злобные слова. Которые так много для него значили, потому что были им самим. Им и его отцом. Основой существования.

― Извинись.

Пэнси сдвинула брови и слегка вжала голову в плечи.

― Что?

― Извинись.

― За битую морду Грейнджер?

Драко помотал головой:

― За то, что ты сказала.

― Отъебись, Малфой. Можешь…

― Извинись.

― Разбежался.

Драко шагнул вперед. И осознал это, только когда Паркинсон отступила.

Она не понимает. Не представляет, насколько важно, чтобы она сейчас извинилась. Ради его чокнутой головы. Которая вдруг зазвенела от жуткого, жаркого, животного бешенства. Кристально чистой ярости.

― Потому что ты ошибаешься, ― сказал Драко, не понимая, что говорит. Что она может подумать. Но ему было плевать. Важно… Мерлин… невъебенно важно.

― Нет.

― Я сказал, Паркинсон, ― и уже плевать на скрытность и осторожность. Голос почти хрипел, сочился ледяной, смертельной угрозой. И она поняла. Даже еле заметно вздрогнула. Наверное, ей тоже невдомек, почему какие-то слова взорвали его мозг, вывернули наизнанку. Гнусные. Мерзкие. Не что иное, как жалкое, нежно лелеемое оправдание ее поступков. В соответствии с гнусными принципами, хрустевшими у него под ногами. Потому что Пэнси была все та же, не надо забывать, она все еще была тем, от чего он отрекся, тем, что он так мечтал вернуть. Она все еще верила.

Драко сделал еще шаг вперед и заметил, что она дрожит.

― И что ты будешь делать? Ты, псих ненормальный? ― фыркнула она, зажав в кулаки ткань платья, чтобы унять дрожь. Но куда там. Их обоих трясло ― ее от страха, его от бешенства, въевшегося под кожу в тот самый миг, когда он осознал, к чему все идет.

Внешнее спокойствие. Милое, недолговечное самообладание первых минут. Драко терял его с каждой утекающей секундой. И всего лишь из-за таких привычных слов.

Пэнси заговорила снова.

― Ты гребаный псих, Малфой. Какого черта с тобой творится?

― Ответ неверный.

― Что?

― Попробуй еще раз.

Теперь Пэнси растерялась. Она казалась смущенной и испуганной, совсем как Гермиона той ночью, когда его неудержимо рвало. Той ночью, когда он узнал ее вкус. И не мог думать ни о чем другом.

«Как она смеет. Как она смеет так выглядеть. Как Грейнджер».

― Я не собираюсь извиняться за…

Драко зарычал сквозь зубы, Пэнси отшатнулась.

«Так-то…» Вздрогнула всем своим гнусным, невредимым-не-то-что-у-Грейнджер телом. Вроде, поняла. А что ее так удивило? Думала, они мило проболтают всю ночь? Он похлопает ее по плечу, благодаря за блестяще проделанную работу? А если ему не понравилось? Строго погрозит пальцем ― «не делай так больше и ступай себе»?

Драко попытался взять себя в руки. Подумать – раз уж ему позарез понадобилось ее извинение, что, если он его не получит? Что, вашу мать, он с ней сделает? Потому что было слишком много того, что нельзя. Абсолютно, без вопросов, нельзя. Слишком многое в его прошлом заставляло просыпаться в холодном поту. И это не должно повториться. Особенно ― по его вине.

Но эта попытка… попытка одуматься и стряхнуть непонятно откуда взявшееся лихорадочное возбуждение, слабела. Захлебывалась. Он боялся почти так же, как Пэнси, которую уже явно трясло. Пусть она просто извинится, дальше он справится. А пока… она не знает, не понимает… трясется… он все больше терял контроль. Тонул.

― Слушай… ― до Пэнси начало доходить.

В конце концов, они не первый день знакомы, могла выучить, что в нем есть тьма, которая при любом недовольстве рвется наружу. Пэнси оглянулась, чтобы оценить пути к отступлению — но позади была стена. Хрен сбежишь, рыбонька. Поверь мне. Ты в такой же в ловушке, блядь, как и она тогда.

«Ты, тупая сука».

― Я не раскаиваюсь, ясно? ― Она чуть заметно поморщилась, коснувшись ссадины на лбу, и тихо добавила: ― Но я не хотела тебя обидеть.

Это проняло его сильнее, чем попытка прикинуть, что он почувствует, если заново раскроит ей череп.

― Что? ― хриплый голос сочился недоверием.

― Я тебя ненавижу, ― буркнула Пэнси, во взгляде промелькнула плохо скрываемая паника. Она начала понимать, что наговорила лишнего, но теперь не было выбора, только идти дальше. ― За все это. Но я не хотела тебя обидеть. Думала, это поможет мне забыть. Не помогло.

И тут, как в плохой пьесе, Пэнси шмыгнула носом, на глаза навернулись слезы. Губы затряслись.

― Ты меня так обидел, ― она прикрыла рот дрожащей рукой, ― как ты не понимаешь? И все она. От нее все зло.

Драко помотал головой. Как каменная. Мысли скачут, как блохи. Знакомая ловушка. Ее слезы, так знакомо, бля.

― Зачем ты это сделала, Пэнси?

― Потому что я тебя люблю, Драко, ― все произошло слишком быстро. Пэнси уже всхлипывала, почти рыдала. Но ее слова были как пустой звук. Глухое мутное молчание. Бессмысленные. Бесполезные. Опоздавшие лет на семнадцать.

― И ты думаешь… ― ему пришлось сглотнуть, чтобы подавить поднимающийся гнев. ― Думаешь, это все извиняет, да?

― Я никогда никого так не любила, ― прошептала она, ― и никогда не полюблю. Никогда больше. Тебе не понять, что это такое. ― В нем что-то дрогнуло. Он смотрел, как по ее щекам текут слезы. Она плакала больше, чем Грейнджер, и это раздражало. ― Ты сломал мне жизнь. Вы оба. У нее всего пара царапин и синяков, согласись, небольшая месть. Фигня по сравнению с тем, что эта грязнокровка сделала мне.

Драко сжал кулаки.

― И вот это и есть самое страшное, да, Паркинсон? ― он пытался подавить ярость, едва сдерживался, чтобы не зарычать. ― Что она грязнокровка? Не так чиста, как мы?

― Ты знаешь, что это важно, Драко.

― А может, потому что она красива? ― медленно и отчетливо выговорил он, будто пронзая ее каждым словом. ― Красивее, чем ты когда-либо будешь? ― Он сделал еще шаг вперед.

― Не надо, ― пробормотала Пэнси, размазывая тушь по мокрым щекам. ― Не притворяйся, что она что-то большее, чем твоя последняя блажь, Малфой.

Он опять помотал головой. Пэнси, кажется, предпочла это проигнорировать.

― Она забыла свое место, Драко. Я отомстила.

― А я?

― Что ты?

― Может, и мне отомстишь?

Пэнси уставилась на него. Широко открытыми, влажными, потемневшими глазами. Помотала головой.

― Я… я не хочу тебе мстить, Драко, ― запинаясь, проговорила она. На щеках выступил румянец.

― А Грейнджер? Мстить Грейнджер – нормально?

Во взгляде Пэнси отразилось все то же настороженное непонимание.

― Тебе-то что за дело, Малфой? ― рявкнула она. Кажется, ее слезы почти иссякли.

― Мне есть. Дело. И поэтому мне нужно твое извинение. ― Не просто извинение. Боль. Но почему-то. Важнее всего было начать с извинения.

― За нее? За сраную грязнокровку?

Драко прищурился и рявкнул:

― Послушай себя. Свои блядские оправдания. Почему ты всегда прикрываешься кровью? Почему все всегда прикрываются кровью?

― Что? ― она сдвинула брови.

― Ты знаешь, и я тоже. Плевать, что там течет у нее в жилах. Это просто Грейнджер. Грейнджер, как она есть. Все, чем ты хочешь быть, Пэнси, в глубине души.

― Ты чертов придурок.

― Потому что ты думаешь, что я предпочел ее тебе. И может, где-то даже понимаешь, почему.

― Но ты же ее ненавидишь, Малфой!

Он кивнул.

― Но я не вру. И не притворяюсь. ― Даже если бы хотел, не смог бы.

― Не понимаю.

― Ты сделала ошибку.

― И не жалею.

― Еще пожалеешь, дрянь.

Пэнси закрыла рот. Кажется, растерялась. Отступила еще на шаг к каменной стене, которая была уже совсем рядом. Но даже несмотря на страх, на осторожность, тревогу, опасения, написанные на лице, Пэнси Паркинсон набралась наглости выступить еще раз. Показать, как ей плохо. Как глубоко, твою мать, она ранена, так, что шрамы останутся навечно, но, Мерлин, именно сейчас ему было вообще пофиг ― пусть бы даже это она убила его отца. Потому что она сделала больно Грейнджер. Она сделала больно…

― Она шлюха, Драко! Думаешь, она дает только тебе? Думаешь, ты не просто очередной хахаль, под которого можно лечь почесать пизду?

― Заткнись.

― У нее был Поттер, помнишь?

― У них с Поттером ничего нет, ― не надо было этого говорить. Давать понять, что слышал. Но оно само вырвалось. Слишком много всего навалилось, чтобы еще следить за словами.

― Да ну? Какая наивность, Малфой! Ты забыл этого ублюдка? Он, сука, герой Хогвартса, всю жизнь смотрит в глаза смерти! Еще скажи, что мысль о том, что эти двое ищут утешения в страстных объятиях друг друга, настолько фантастична, что ни разу не приходила тебе в голову?

― Ты ошибаешься, ― ошибаешься, потому что больше никого не было. И не будет. Слишком больно.

― Даже если до сих пор не было – так будет. Или с ним, или с мудаком Уизли. Ты теряешь время, Драко! Ее уже оприходовали.

― Не знаешь, когда надо заткнуть свою дерьмовую пасть, а, Паркинсон?

― Правда глаза колет, Малфой.

― А как тебе понравится, если я скажу, что думал о ней? Не один раз. Не два, Паркинсон, а каждый раз, блин, когда ты раздвигала для меня ноги. Брала в рот. Трогала губы.

Ее страх еще не прошел, но было видно, как он уходит, сменяясь яростью, бешеной злобой его слов. Воздух вокруг них застыл, Драко едва мог вздохнуть от ледяной ненависти, повисшей между ними. И все это время. Он думал о смерти. «Заткнись, я хочу убить тебя, грохнуть, блядь, и почему я все еще стою и снисхожу до беседы?»

― Думаешь, у вас что-нибудь выйдет? ― огрызнулась она. ― Думаешь, ты для нее что-то значишь, Драко? Это Грейнджер, Гермиона блядь Грейнджер, грязнокровка. И ты для нее не больше, чем невъебенный проект по перевоспитанию! Сможет ли она изменить тебя, вернуть на стезю добра. Ты ничего не значишь! А для меня ты ― все, на фиг! Тебя никто не любит, кроме меня, Драко, и никто никогда не любил!

― Заткнись! ― Ее голос, эти слова, они уже начали раздражать. Сердце забилось чуть сильнее. ― Никто никогда не любил? Ты слишком высокого о себе мнения, Паркинсон. Думаешь, ты – единственная пизда, удостоившая мою жалкую жизнь своим любящим участием?

― Ты что, не понимаешь? ― лихорадочно заговорила Пэнси, отступила от стены, шагнула к нему. Драко отшатнулся. Он и не представлял, до какой степени не мог выносить даже мысли о ней. ― Как ты думаешь, что будет, когда узнают Поттер и Уизли?

― О чем? Я тут ни при чем… Это твои подвиги. Только все напрасно.

― Ты сам признался!

― Я признался в чувствах, Паркинсон! Приди в себя! Это все дерьмо собачье для таких, как мы! Что такое чувства? Разве они когда-нибудь что-нибудь значили? Мы ― ошибка природы. Наш мир устроен иначе. Ты это знаешь. Мы оба, блядь, знаем.

― Хуйня! Потому что у меня есть чувства, и ты ранил их, и они значат просто до хуя! Не веришь ― сбегай наверх и погляди на Грейнджер. Изучи каждый синяк и царапинку и знай, что все это для тебя, чтобы показать тебе, чтобы проорать, бля, о моих чувствах, потому что нет другого способа, чтобы ты понял!

― Но почему ее? ― он уже кричал. Орал, потому что его затопило отчаяние. ― Какого хрена ее, Пэнси? Почему не меня? Почему бы не согнать твоих ебарей и не попытаться со мной? Это всего лишь Грейнджер, Пэнси, она не будет сильно отбиваться… ты знала, что она не сможет по-настоящему дать сдачи! Она не такая! У нее не было ни единого шанса! Ты могла убить ее, если бы захотела! Совсем охренела!

― Я охренела? ― Пэнси уже не дрожала. ― Это ты охренел из-за всей этой хуйни, Малфой! Ты охренел, что влюбился! Что так хочешь пощупать ее изнутри! Попробовать на вкус гнилую грязнокровную шкуру!

― Не смей произносить это слово, Паркинсон!

― Тебе можно, а мне нельзя? ― казалось, у нее совсем не осталось сил. Все ушло на ярость, любовь, отчаянные попытки заставить его понять. Но он не понял. Ничегошеньки не понял. ― Что с тобой творится, Драко? До чего ты дошел? Не видишь, что она с тобой сделала?! Требуешь, чтобы я не называла ее гребаной грязнокровкой! Да ты всегда ее так называл!

― Я сказал – прекрати!

― Она получила по заслугам! Вспомни, Драко. Вспомни, пару лет назад ты бы тащился от такого зрелища! Примчался бы посмотреть, как славно мы отделали грязнокровку!

― Я сказал!..

― При случае я бы опять это сделала! Десять раз! И да! В следующий раз надо ее замочить, потому что, посмотри… просто посмотри, что она с тобой сделала… со всеми нами! Грязнокровка, Драко! Грязнокровка! И ничто, кроме этого, и всегда будет пустым местом, грязнокровкой, и ты никогда этого не забудешь! Грязнейшая шлюха всей этой гребаной школы, и вдобавок еще грязно…

И это случилось. Как в замедленной съемке. Для Драко.

Это случилось. Будто он на секунду потерялся в самом себе. На долю секунды, растянувшуюся в вечность.

Он почувствовал это. Его рука еще дрожала, когда голова Пэнси мотнулась назад, и она всем телом впечаталась в стену.

Эхо подхватило громкий стук головы о шершавый камень, раздался сдавленный вскрик. Драко удивился бы, что Паркинсон не потеряла сознание. И не свалилась. А неловко, со стоном сползла по стене, держась за голову. Мог бы удивиться. Если бы не был слишком занят. Занят, сжимая палочку в вытянутой напряженной руке, указывая ей прямо в грудь. И его голова. У него в голове…

«…сраная шлюха сдохни на хуй за все что ты сделала ты сделала ей больно ты посмела а она моя и никто не смеет делать ей больно ты ее не видела она изломана уничтожена и ты заплатишь я хочу посмотреть как ты сломаешься еще хуже и сдохнешь и больше никогда не сможешь ее тронуть она моя тебе не понять как я хочу чтобы ты…»

Сдохни. И слова на кончике языка, так близко, он никогда ни в чем не был так уверен… и никогда ему не было до такой степени плевать на последствия… никогда не хотел… так сильно… с такой страстью, и ненавистью, и злобой, и сдохни, еб твою мать, я так хочу, чтобы ты…

И вдруг. Ее слова. Прорвались сквозь всхлипы откуда-то снизу. И воздух вокруг них словно исчез.

― Драко… пожалуйста… прости… ― он помотал головой, словно пытаясь стряхнуть звук. Сосредоточиться. Посмотреть на нее, вспомнить, что она сделала и… ― Пожалуйста… не надо… пожалуйста…

…но было уже слишком поздно. Потому что неожиданно в памяти всплыло воспоминание. Накатило волной. Ударило с такой силой, что Драко еле удержался на ногах. То самое воспоминание…

Мать лежит у двери, сжавшаяся, сломленная, а отец стоит над ней. Кровь из раны на голове от удара об пол; ногти сломались, царапая камень плит; под глазами чернеют круги от его кулаков. Она трогает голову, трогает, видит кровь на пальцах, приподнимается и смотрит на отца, и Драко видит в ее глазах страх. Отец что-то бормочет о предательстве. И бьет ее кулаком в лицо с такой силой, что мать ударяется затылком о дубовую дверь и сползает на пол. Драко думает — до сих пор не понимая, почему тогда он так решил — думает, что она умерла. Именно тогда, в тот краткий миг он искренне верил, что все кончено. Вот он — последний удар. Но, закрыв лицо ладонями, в полной темноте, он слышит ее голос. Слова. Еле слышные, но все же различимые. И тот липкий, тошнотворный, жгучий страх, словно исходящий из материнского сердца, ловит его в свои сети. Опутывает. И никогда больше за всю свою недолгую изломанную жизнь Драко не чувствовал себя таким беспомощным. Таким невероятно слабым — стоя там, чуть в стороне, с пульсирующей болью под ребрами, заломив руки, глядя широко открытыми глазами на отцовскую палочку. Палочку, которая была нацелена точно матери в грудь.

— Умоляю… Прости… Люциус… любимый…

Дрожь. Ужас. Отчаяние и любовь. Не знала, за что, и все равно любила. Любила человека, каким он когда-то был. Зная, что он снова сможет стать таким, если захочет.

— Не надо… не делай мне больно… прошу… перестань.

— Драко, прошу тебя…

…пожалуйста…

Палочка упала на пол.

Драко скорчился на полу, и его вырвало.

Вырвало каждой частичкой его существа, когда-то клявшейся, что если и есть что-нибудь, что он никогда не примет как образ жизни, ни за что не повторит ― то именно это. Отец. И его кулаки. И изломанная мать на полу.

Желчь, как обычно, была густой и желтой. И его опять затошнило от этого вкуса. Он отстраненно заметил, что Пэнси поднялась и заковыляла прочь, оставив его задыхаться от новых приступов рвоты с вонючей лужей у ног. Язык щипало от кислоты.

В тот момент он наверняка убил бы ее. Наверняка, если бы не крошечная частичка человечности, все еще ютившаяся в нем. Где-то.

Драко знал, что никогда не хотел стать таким, как отец. Который уничтожил ее. Его мать. Совершенно.

Но он знал и то, что теперь уже слишком поздно.