Глава 10. Через два месяца после того, как мы с доктором Дювергером поговорили о шраме и я сказала ему, что не нуждаюсь в операции

Через два месяца после того, как мы с доктором Дювергером поговорили о шраме и я сказала ему, что не нуждаюсь в операции, мне показалось, что я увидела его на улице, когда ходила за покупками. Я замерла, понимая, что не хочу, чтобы он увидел меня. Но когда мужчина посмотрел на витрину магазина и я увидела его профиль, то снова удивилась своей реакции, на этот раз разочарованию. Это был не доктор.

Я не хотела, чтобы он увидел меня, потому что отдавала себе отчет, как выгляжу. И все же, непонятно почему, но я действительно хотела видеть его. Уже не один раз за последние несколько месяцев мои мысли возвращались к доктору Дювергеру, к тому моменту, когда он прикасался к моему лицу.

Я знала, что мой шрам ужасен, он уродовал меня сильнее, чем хромота. Конечно, он привлекал к себе внимание; люди, заметив его, быстро отводили взгляд, то ли потому, что им становилось неловко из-за пристального разглядывания меня, то ли потому, что им было просто противно. Я никогда не хотела привлекать к себе внимание, а теперь буквально приковывала его. Как я уже говорила доктору Дювергеру, я не была тщеславной, и тем не менее недавно, как-то утром, я поняла, что стараюсь не смотреть на свое отражение в зеркале, потому что оно нервирует меня. Неужели я собираюсь всю жизнь прожить с этим шрамом? Да, он был ужасным напоминанием о том, что я сделала с моим отцом, но теперь я спрашивала себя, необходимо ли, чтобы он был таким заметным? Реальный груз вины никуда не делся. Я несла его, словно тяжелый глиняный кувшин с водой. Я должна была осторожно идти по жизни, чтобы не дать воде расплескаться. Это была моя личная ноша, зачем же делиться ею со всеми, кто на меня смотрит?

В тот вечер я изучала свое лицо в зеркале ванной. Я представила свою реакцию, когда буду заходить в двери больницы. Даже сейчас у меня пересохло во рту и скрутило желудок, но потом я снова вспомнила пальцы доктора Дювергера, мягко исследующие загрубевшие ткани моего шрама. Мне вспомнились его сосредоточенный взгляд и заверения в том, что он понимает мое горе, ведь он тоже потерял родителей.

Я вспомнила его румяные щеки и гладкий лоб. На следующий день я, воспользовавшись телефоном Барлоу, позвонила в больницу и попросила записать меня на консультацию к доктору Дювергеру по поводу операции. Когда я готовилась к встрече с ним неделю спустя, то надела свое лучшее платье — из нежного зеленого шелка, с широким поясом — и уделила особое внимание волосам. Я говорила себе, что это нелепо. Его интересовал только мой шрам, и только на него он будет смотреть. Я была просто одним из многих его пациентов; естественно, он вел себя так со всеми. Но не имеет значения, что я говорила себе, — мои ладони стали влажными от волнения, когда он пожал мне руку, и мои губы слегка дрогнули в улыбке. Я надеялась, что он всего этого не заметил.

— Итак, вы передумали? — спросил он, улыбнувшись в ответ и жестом предлагая мне присесть.

— Да, — ответила я. — Мне нужно было время, наверное. Чтобы подумать об этом.

Он промолчал.

— Если не... еще не поздно, не так ли? Или я слишком долго ждала?

Он покачал головой.

— Нет. Но, боюсь, теперь придется больше потрудиться, потому что время упущено, — сказал он. — И вы должны понимать, мисс О'Шиа, что шрам у вас останется. Но, как я уже вначале говорил вам, его можно сделать не таким выпуклым и более гладким и не такого... цвета. Обесцвечивание. — Он начал рассказывать о самой процедуре, но я остановила его.

— Мне неинтересно это слушать, — сказала я с извиняющейся улыбкой. — Просто сделайте что можете, чтобы он стал как можно меньше.

Он назначил мне операцию через три недели, и она была проведена в теплый день в конце июня. Я с трудом помнила и саму операцию, и доктора Дювергера, наверное, из-за эфира, которым мне дали подышать, чтобы я уснула.

Когда я проснулась, у меня на лице была плотная повязка, а доктор Дювергер велел мне снова прийти через десять дней, чтобы снять швы.

— На этот раз я определенно вернусь, — сказала я доктору, который стоял у моей кровати, когда я проснулась. Мой язык был неповоротливым от эфира.

Доктор улыбнулся, и я попыталась улыбнуться в ответ, но онемение мышц начало проходить и щека стала ныть.

Десять дней спустя я была в больнице, снова надев свое лучшее платье, снова спрашивая себя, почему веду себя как глупая школьница. Мистер Барлоу настоял на том, чтобы отвезти меня.

— Вы поезжайте домой, — сказала я ему, когда он высадил меня. — Я после всего хочу пройтись. Такой прекрасный день!

— Ты уверена? Это долгий путь, — сказал он.

— Да, — сказала я и помахала ему рукой, когда он отъезжал.

Ожидая доктора Дювергера, я вытащила карандаш и небольшой блокнот для эскизов, которые всегда носила в своей сумочке, и продолжила работать над изображением бабочки Карнер Блю. Такие обитали в Пайн Буш и считались исчезающим видом, так что их было сложно найти. И все же мне удалось мельком увидеть одну из них прошлым летом; это была потрясающе красивая маленькая бабочка с крошечными крыльями.

Это был самец, потому что верхняя сторона его крыльев была лазурно-голубой. Я знала, что крылья самки темнее и с сероватым оттенком. Их жизни зависели от дикого люпина, также синего, с цветками как у гороха. Я поставила перед собой цель нарисовать Карнер Блю сидящей на диком люпине; бабочка и цветок имели разные и очень насыщенные оттенки синего, и у меня не получалось передать их правильно. Когда вошел доктор Дювергер, я положила блокнот и карандаш на стул возле себя.

— А сейчас, мисс О'Шиа, — сказал он, — посмотрим на результат.

Я кивнула, облизнув губы.

— Не волнуйтесь. Мне кажется, вы будете довольны.

Он осторожно снял марлевую повязку и наклонился ко мне, чтобы заняться швами. Я не знала, куда мне смотреть, ведь его лицо было совсем близко. Он надел очки, и я увидела в них свое отражение. Один раз он перевел взгляд с моей щеки на мои глаза, и я сразу же опустила их, смущенная тем, что он может подумать, будто я рассматривала его. Хотя куда еще можно смотреть, когда наши лица оказались так близко? На этот раз я не ощутила ни запаха дезинфицирующего средства, ни аромата табака, а только лишь слабый свежий запах его накрахмаленной рубашки с тугим воротником.

Внезапно я осознала, что он может быть женат, и попыталась посмотреть на его левую руку. Когда доктор Дювергер снимал швы, были слышны короткие резкие звуки и я ощущала легкое болезненное подергивание, заставляющее меня периодически вздрагивать. Всякий раз, когда я делала это, он неосознанно бормотал «pardon». Сняв последний шов, он снова сел и начал изучать мое лицо, взявшись пальцами за мой подбородок и поворачивая его то в одну, то в другую сторону. Его пальцы были сухими и теплыми. Теперь я могла увидеть, что он не носит обручального кольца. Какое мне было дело до этого?

— Oui. C'est bon[37], — кивнув, сказал он, и я заметила, что он непроизвольно заговорил по-французски.

— Все хорошо? — переспросила я.

— Да, — ответил он и снова кивнул, глядя мне в глаза. — Все прошло успешно, мисс О'Шиа. Хороший успех. Он заживет со временем, уже через год станет совсем маленьким. И вы сможете маскировать его... — он заколебался, — пудрой или что там женщины накладывают на лицо. Посмотрите, — он протянул мне круглое зеркало.

— Спасибо вам большое, — сказала я, мельком взглянув на себя и возвратив зеркало доктору. — За операцию. И за... за то, что предложили ее. Вы были правы.

— Я рад, что вы согласились на нее, — сказал он, поднимаясь.

Я тоже встала, и мы посмотрели друг на друга. Он пристально смотрел на меня, не только на мою щеку, и его взгляд был глубоким. Это был всего лишь миг, но он был каким-то неловким, так что у меня вдруг свело желудок. Но это не был какой-то болезненный спазм, который я ожидала почувствовать, придя в больницу. Это было что-то совсем другое.

— Ну... — произнесла я, чтобы заполнить тишину, от которой нам обоим было неловко и тревожно.

Доктор Дювергер одновременно со мной произнес «Eh bien»[38] с той же интонацией. Мы оба улыбнулись, и затем доктор Дювергер сказал:

— Итак, хорошего дня, мадемуазель. Звоните, пожалуйста, если у вас возникнут вопросы, но мне кажется, что теперь все будет хорошо. — И почти сразу же повторил: — Но, пожалуйста, если у вас появятся вопросы... или станет больно... вы же позвоните, oui?

— Oui, — согласилась я.

Выйдя из больницы, я пошла домой пешком, радуясь теплому утреннему солнышку и размышляя о впечатлении, произведенном на меня доктором. Я пыталась объяснить свои ощущения, когда стояла так близко от него в шумной больнице. Я не испытывала подобных чувств с... Я остановилась. Испытывала ли я когда-нибудь подобные чувства? В юности я иногда думала о Люке МакКаллистере. Но я тогда была молоденькой и глупенькой девчушкой, а не женщиной, живущей тихой настоящей жизнью, в которой не было места причудливым грезам.

Я все это придумала. Доктор Дювергер смотрел на меня ни на секунду дольше, чем это было необходимо, и не испытывал такого странного чувства неловкости, как я.

Я все выдумала.

На следующий день я открыла дверь, чтобы выпустить Синнабар, и увидела автомобиль, медленно подъезжающий к моему дому. Он остановился, и оттуда вышел доктор Дювергер.

Это было так неожиданно, что у меня не было времени осознать, что я почувствовала. Пока он шел по направлению к дому, я заметила в его руках мой блокнот для эскизов.

— Вы оставили это, — заговорил он, подойдя к крыльцу. — Я посмотрел ваш адрес в карточке и сообразил, что буду неподалеку — мне надо было навестить своего пациента, — поэтому подумал, что могу вернуть это вам. — Он протянул мне блокнот.

— Спасибо вам огромное, — сказала я, беря блокнот. — Да, я искала его этим утром. И не могла вспомнить, где же оставила его... Там есть особый рисунок, над которым я трудилась, но не могла добиться желаемого результата и... — Я говорила слишком быстро, сбивчиво. — Что ж, спасибо вам, — повторила я. — Это было более чем любезно с вашей стороны — завернуть сюда, чтобы возвратить мне блокнот.

— Я посмотрел ваши работы, — признался он, неожиданно опустив глаза. Синнабар вилась вокруг его ног. Потом он снова посмотрел на меня. — Они хорошие. Работы.

— Спасибо. Но это просто наброски, — сказала я, смущенная и в то же время польщенная мыслью, что он пролистал блокнот.

— Но вам это нравится... — Он замолчал. — Мой английский... — с досадой произнес он и облизнул губы. — Рисовать. Та... та... талант рисовать очевиден.

— Спасибо, — сказала я, понимая всю нелепость повторения слова «спасибо» снова и снова.

Мой мозг напрягся, подыскивая другие слова. Если бы он говорил о моем лице, я бы чувствовала себя более непринужденно. Но он говорил о другом, и я все больше и больше волновалась и, смущаясь, теребила корешок блокнота для эскизов.

— Может быть, вы зайдете на чашечку кофе? — спросила я, когда уже не могла молчать.

Как только эти слова слетели с моих губ, я захотела забрать их обратно. Что я делаю? Я почувствую себя еще более неловко, когда он начнет искать причины, чтобы вежливо отказаться. Или... если он не откажется.

— Да. Я бы хотел выпить le cafe. Merci, — ответил он, потом помог мне открыть дверь, и мы вошли внутрь.

После того как он уехал, я села на крыльце и уставилась на улицу. Мне было двадцать девять лет, и первый раз в жизни я находилась в своем доме одна наедине с мужчиной, который не был моим отцом или соседом. Когда доктор Дювергер прошел за мной через гостиную в кухню, мое сердце бешено стучало и в горле пересохло. Но как только он сел за стол и я занялась приготовлением кофе, то поняла, что сегодня что-то изменилось в докторе Дювергере. Мне потребовалось всего лишь несколько секунд, чтобы понять, что в больнице — в том месте, которому он, казалось, принадлежал — он был невозмутимым профессионалом, на моем же крыльце и в кухне он чувствовал себя немного не в своей тарелке, его английский язык стал неуверенным, а лицо — более выразительным. Будучи доктором, с этими его карточками и стетоскопом, он был сдержан. Но вне стен больницы он показался мне каким-то незащищенным, как будто он был так же неуверен в себе, как и я, когда покидала свое безопасное жилище на Юнипер-роуд. И увидев это, я почувствовала что-то неведомое мне раньше, во мне проснулось доверие.

Он доктор, но он также всего лишь мужчина, говорила я себе.

Он продолжал расспрашивать меня об эскизах в моем блокноте, с трудом подбирая некоторые слова, и тогда я сказала, что он может перейти на французский, если хочет.

— Он очень отличается от того французского, на котором говорила моя мама, — сказала я ему, — да и я не говорила на нем с тех пор, как она умерла, а это случилось шесть лет назад, поэтому я буду отвечать на английском, но я люблю слушать французскую речь.

Он улыбнулся и кивнул, а потом глотнул кофе.

— Спасибо, — сказал он по-французски. — Несмотря на то что я говорю на английском каждый день и обычно это не вызывает у меня трудностей, иногда... при некоторых обстоятельствах... он мне не дается.

Это небольшое признание придало мне уверенности. Неужели я заставила его нервничать, так же как и он меня, а если да, то почему?

Мы немного поговорили о моих рисунках. Я спросила, из какой местности Франции он родом, и он рассказал мне, что изучал медицину в Париже.

Он также сказал, что живет в Америке уже больше пяти лет. Через полчаса и после двух чашек черного кофе он поднялся.

— Спасибо за кофе, — сказал он.

Я проводила его до двери. Он открыл ее и на секунду остановился, глядя на меня. Внезапно мне стало трудно дышать.

— Я рад, что вы решились на операцию, — наконец сказал он. — Теперь вы снова будете красивы.

Прежде чем я смогла ответить, он вышел в сгустившиеся сумерки. Открыв дверь машины, он оглянулся на меня.

— Может быть, как-нибудь еще раз выпьем кофе, — крикнул он, и я не могла определить по его голосу, был это вопрос или утверждение, поэтому только молча кивнула.

Позже я спрашивала себя, почему не улыбнулась весело и не сказала: «Да, конечно», будто меня частенько приглашают выпить кофе французские доктора.

Я видела свет фар, пока он не свернул с Юнипер-роуд, а потом уселась на верхнюю ступеньку крыльца и сидела там до самой темноты.

Красивая, сказал он. «Теперь вы снова будете красивой». Я пыталась вспомнить выражение его лица, когда он произносил это, но не могла в точности воспроизвести его, а может быть, просто не могла правильно истолковать.

Конечно же, это говорил доктор (не мужчина, а доктор), довольный тем, как поработал над лицом пациента. Конечно же, я никогда не была красивой.

Я зашла в дом, включила свет над зеркалом в ванной и посмотрела на свое отражение, затем провела рукой по розовому, уже более тонкому шраму.

Он из вежливости сказал: «Может быть, выпьем кофе еще раз», зная, что мы никогда не сделаем этого? Или он действительно хотел этого?

Я выключила свет, и теперь в зеркале отражался лишь нечеткий овал моего лица.

Я понятия не имела, как истолковывать слова и действия мужчин.

В последующие четыре дня меня не покидало чувство тревоги. Я не хотела идти в магазин, боясь, что доктор Дювергер придет, когда меня не будет дома. Каждый день я надевала одно из двух моих лучших платьев — либо зеленое шелковое, либо темно-фиолетовое, подчеркивающее мою талию, — и периодически проверяла, тщательно ли причесаны мои волосы сзади. Я застелила стол в гостиной красивой ажурной скатертью. Испекла ароматный пирог. Я постоянно подходила к окну, потому что мне казалось, что слышу хлопанье дверцы машины, шаги у крыльца.

К пятому дню моя глупость уже начала раздражать меня — конечно же, доктор Дювергер ничего такого не имел в виду, когда говорил, что был бы не против выпить кофе еще раз, — и я разрезала пирог на кусочки и выбросила его птицам. Я убрала скатерть со стола, аккуратно свернула ее, четко по линиям изгиба, и положила назад в шкаф с бельем.

Я надела свой халат, выпачканный на коленях, поверх старой рубашки моего отца и закатала рукава. Потом небрежно заплела волосы в косу, вышла на задний двор и окинула взглядом сорняки; из-за жаркой погоды все росло очень быстро. Из-за того что я не занималась садом последние несколько недель, здесь царил полнейший беспорядок. Я вырвала сорняки — и чертополох, и вьюнок. Солнце обжигало мои голые руки, возиться с землей было приятно. Я была зла на доктора Дювергера, словно ему могло быть действительно интересно прийти сюда снова, а также на саму себя за то, что понапрасну потратила четыре дня на какие-то фантазии.

Я тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли, и попыталась представить нежные крылья Карнер Блю. Нужно попросить мистера Барлоу как-нибудь отвезти меня в Пайн Буш, желательно в ближайшее время. Необходимо купить еще бледно-желтую краску.

На этом я оборвала свои мысли и наклонилась за тяпкой; я вдруг осознала, что думала о вещах, никак не связанных со смертью моего отца. Хотя ничего не изменилось, но на короткий промежуток времени переполняющая меня печаль немного вытеснилась.

Я снова вернулась к прополке сорняков.

— Я постучал, но никто не ответил.

Я подскочила на месте, обернулась и увидела доктора Дювергера, стоявшего в углу сада. Он говорил по-французски.

— Простите, что напугал вас, мадемуазель О'Шиа. Как я уже сказал, я постучал... потом услышал свист.

— Свист? — Я хотела ответить ему по-французски, но не сделала этого. Я была уверена, что мой французский язык из-за отсутствия практики сильно отличается от его. Он не был таким современным.

— Мне показалось, что это Григ. Песня Сольвейг, разве нет?

Я даже не замечала, что насвистываю эту мелодию. Я не делала этого после папиной смерти.

— Мадемуазель О'Шиа, я, кажется, потревожил вас.

— Нет-нет, доктор Дювергер. Я только... — Я опустила рукава, увидев грязь на руке. — Я не ждала вас. — Всего лишь несколько минут назад я была зла на него, но теперь он был здесь, и я была рада. Взволнована.

— Я знаю, это невежливо — взять и зайти без предупреждения. У меня было несколько дополнительных смен на этой неделе, но сегодня неожиданно выдалось свободное время. Я позвонил вашему соседу, чтобы попросить пригласить вас к телефону, но никто не взял трубку. Поэтому я решил попытаться...

Я нервно сглотнула, вспомнив о своих спутавшихся волосах и бесформенном халате, и вытерла лоб тыльной стороной кисти: он вспотел от жары. Доктор Дювергер отлично выглядел, на нем была накрахмаленная рубашка под светлым льняным пиджаком.

— Конечно же, все в порядке, да. Но я должна вымыть руки и переодеться, — сказала я.

Он показал на два старых стула адирондак[39], стоявших в тени под раскидистыми ветвями липы.

— В этом нет необходимости. Мы можем посидеть здесь. Пожалуйста, оставайтесь как есть. Вы выглядите очень... — он наклонил голову набок, — расслабленной. Очень расслабленной и, если позволите, это очаровательно. В отличие от прошлого раза, когда я приходил. Тогда вы были менее радостной. О, — добавил он, — я слишком навязчив? Я, похоже, смутил вас.

Я слегка улыбнулась, помня о скованности своей щеки. Снова я попыталась вести себя так, как будто мужчины регулярно заходят в мой сад и называют меня очаровательной, как будто вот так улыбаться для меня естественно.

— Я же говорю, вы просто застали меня врасплох. Я... Я не ждала... — Я умолкла, понимая, что повторяюсь.

— Тогда пройдемте, — предложил он, махнув рукой в сторону стульев. — Я зашел всего на несколько минут. Погода такая славная, и мне приятно находиться вне стен больницы, даже если это всего лишь ненадолго.

Я опустилась на край одного из стульев, а он сел напротив меня.

— Вы не возражаете, если я сниму пиджак? — спросил он.

— Нет. И сегодня действительно славный денек, — сказала я, усаживаясь удобнее.

Синнабар оторвалась от поиска насекомых в траве и довольно тяжело прыгнула мне на колени.

— Как зовут вашего кота? — спросил он, вешая пиджак на спинку стула. Я обратила внимание на то, что его плечи без пиджака кажутся шире.

— Синнабар, — ответила я. — Она глухая, — добавила я без всякой необходимости.

— Хорошее имя, — улыбнувшись, сказал доктор Дювергер; я кивнула и опустила лицо в шерсть Синнабар, чтобы он не смог увидеть, как подействовала на меня его улыбка.