Глава 23. Не помню, как я нашла дорогу к отелю «Ла Пальмере»

Не помню, как я нашла дорогу к отелю «Ла Пальмере». Чувствовала я себя неважно, а все улицы, базары и площадь я видела словно сквозь непроницаемую для цвета и звука дымку. Я приложила носовой платок к носу и рту, когда неслась по лабиринтам улиц медины. Сколько времени это заняло? Не заблудилась ли я? Помню, как меня подбрасывало на ухабах, когда ехала в такси, и вот наконец я, в целости и сохранности, оказалась в своей комнате. Я лежала на кровати, продолжая прижимать платок к лицу. «Он мертв, — крутилось у меня в голове снова и снова. — Этьен мертв. Он мертв».

Я поняла, что это конец всему; слова эхом отдавались в моей голове.

Мои глаза, горло и голова ужасно разболелись, когда я вспомнила о своем потерянном ребенке, осознала, что никогда больше не увижу Этьена. Какая-то сильная часть меня верила, что, если бы я нашла Этьена, он бы все еще хотел меня. Но если бы даже он не... я хотя бы знала, что он жив. И это само по себе было бы для меня утешением. Возможно, осмелилась подумать я, даже если бы он заставил меня уехать из Марракеша, то когда-нибудь я, открыв дверь своего дома в Олбани, — как это было в тот первый раз, когда он приехал на Юнипер-роуд, — увидела бы его сидящим в своей машине.

Я вспомнила его улыбку, вспомнила его пальцы, сжимающие мои. Больше никогда. Никогда...

Лежа на спине, обхватив себя руками, я осознала, что с моих губ слетело какое-то глухое непрошеное причитание. В комнате было темно и очень жарко. Доносился отдаленный гул Джемаа-эль-Фна.

Теперь стало больно в груди, мне было трудно дышать. Как умер Этьен? Звал ли он меня, когда умирал, или он умер так быстро, что не смог произнести ни слова?

Теперь я никогда не узнаю, почему он бросил меня. Я оживила в памяти те часы, когда не могла определить, лежа в постели в Марселе после визита врача: ехать ли мне в Марракеш или возвращаться домой? Но я приняла решение ехать сюда, чтобы попытаться найти ответы на некоторые вопросы.

И теперь я знала ответ. Не почему он оставил меня. Но этот ответ был ужасным и неожиданным.

Это было неправильно: сначала мой ребенок, а теперь Этьен.

Я пыталась успокоить дыхание, старалась прогнать страшные видения. Но внезапно паника охватила меня, и мое сердце стало биться так сильно, что мне казалось, оно вот-вот разорвется, и это еще больше пугало меня. Я поднялась и села, задыхаясь от жары. Был ли это сердечный приступ? Умру ли я здесь, как Этьен?

«Ты не умираешь, Сидония. Ты не умираешь. Прекрати это».

Я хотела подойти к открытому окну и высунуться наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха: в комнате было нечем дышать. Но даже такая незначительная задача, как пройти через комнату, оказалась для меня невыполнимой. Я снова легла, прижав руки к тому месту на груди, где ощущалась сильная боль.

Я снова подумала о своем так и не родившемся ребенке, о том, как бы он выглядел, как бы чувствовал себя у меня на руках. Неожиданно передо мной возникло лицо Баду. Я видела, что он смирился с жестокостью матери, принял ту, которую дала ему судьба; я вспомнила, как его маленькая теплая ручка так доверчиво взяла мою. Я лежала с закрытыми глазами, едва дыша, и в конце концов снова села. Я, разорвав платье на груди, стащила его с себя, потом сняла комбинацию и нижнее белье. Я расшнуровала ботинки и сбросила их на пол с громким стуком, затем стянула чулки. Затаив дыхание от новой боли, я заметила, что мои чулки порваны на коленях и к ним прилипла засохшая кровь. Я понятия не имела, откуда она взялась.

Голая, я упала спиной на кровать и снова зарыдала, не заботясь, что кто-нибудь, проходя по просторному, пышно убранному холлу, услышит меня.

Я даже не думала, что смогу заснуть, но очнулась, когда утренние лучи солнца, упав на мое лицо, разбудили меня. Я полежала еще несколько секунд, часто моргая от яркого света, прежде чем воспоминания происшедшего накануне не вернулись ко мне с новой силой.

— Этьен мертв, — сказала я громко. — Этьен мертв.

«Мертв!» — стучало у меня в голове. Я откинула покрывало и посмотрела на свое тело. Никогда раньше я не спала без ночной рубашки, даже с Этьеном.

Я вспомнила о своей истерике вчера вечером. Действительно ли у меня была такая сильная боль в груди, что я думала, будто мое сердце разорвется, из него хлынет кровь и я мгновенно умру? «Какая глупая!» — подумал бы обо мне Этьен.

Этьен, всегда такой спокойный и уверенный... Я не могла представить его другим. Даже когда у нас был тот ужасный разговор, когда я сказала ему о ребенке; он запинался, говоря на своем английском, и казался чужим, он не полностью утратил самообладание. Но потом я вспомнила тот единственный момент, в машине, когда лицо выдало его и я увидела Этьена таким неуверенным и напуганным.

Под оболочкой непогрешимости скрывалось что-то хрупкое и незнакомое. Что он скрывал? Какая-то часть его была незащищенной, но почему он боялся показать это, отстраняясь?

Я пролежала в постели целый день, наблюдая, как солнечные пятна передвигаются по комнате. Я даже не умылась, не ела, не пила. Один раз кто-то постучал в дверь, и я громко потребовала не беспокоить меня. Я наблюдала, как тени удлиняются и превращаются в темноту.

Когда солнце снова стало светить в окно, я вдруг почувствовала сильную жажду. Мне захотелось свежего апельсинового сока. Взяв свою белую комбинацию, которая лежала на кровати рядом со мной, я натянула ее на себя. Когда я поднялась с кровати, мои колени пронзила боль; я посмотрела на них и смутно вспомнила, что на них была кровь, когда я раздевалась. Сейчас ранки покрылись свежей коркой, а вокруг темнели засохшие кровоподтеки. Я дернула за шнур звонка, чтобы позвать кого-нибудь из персонала.

Через несколько секунд послышался тихий стук в дверь. Накинув на плечи покрывало, я открыла дверь, чтобы попросить мальчика принести мне кувшин апельсинового сока. Но это был не один из мальчиков, работающих в отеле. Это был мсье Генри.

— Мадемуазель, — начал он. Впервые я видела его таким обеспокоенным. — Я думаю, это какое-то недоразумение.

— Что случилось?

— Внизу. В вестибюле, — сказал он и замялся, словно не зная, как продолжить.

— Да-да, мсье Генри. Пожалуйста. Я очень устала и хочу побыстрее вернуться в постель.

— Там мужчина, — сказал он. — Мужчина, который говорит, что знает вас.

Я почувствовала, что у меня отнимаются ноги. Это, должно быть, ошибка или чья-то жестокая выходка. Этьен не мертв. Он жив и ожидает меня в холле.

— Мсье Дювергер? — выкрикнула я, положив одну руку мсье Генри на плечо.

Он слегка повел головой, и я поняла, что оскорбила его своим прикосновением. Я убрала руку.

— Извините, — сказала я, — но это он? Это Этьен Дювергер?

Теперь мсье Генри чуть вскинул подбородок — при этом создалось впечатление, что кончик его носа тоже приподнялся.

— Я заверяю вас, мадемуазель О'Шиа, что это не мсье Дювергер. Этот мужчина... он араб, мадемуазель. Араб, и с ним ребенок.

Я заморгала.

— Араб?

— Да. У него имя как у живущих в Сахаре. Я не помню. И еще, мадемуазель, я заверил его, что у нас, в «Ла Пальмере», не принято, чтобы неевропейцы одни поднимались в номер. Он настоял, чтобы я переговорил с вами. Он был... — Он замолчал. — Он был довольно грозен в своей настойчивости. И кажется, мадемуазель, — он наклонился ближе, и я услышала цветочный запах, возможно, жасмина, — он принес вам что-то. Еду. — Он шагнул назад. — Это совершенно недопустимо. Я сказал ему, что если бы вы были голодны, то сделали бы заказ из нашего огромного меню. Но он стал там — и стоит до сих пор, я уверен, пока мы разговариваем с вами, — с подносом и ребенком. Ребенок держит куски жирного пирога, подвешенные на сплетенных стеблях травы. Боюсь, от еды распространяется неприятный запах в холле. И хотя, к счастью, в это время дня там немного наших гостей, я очень хочу, чтобы этот мужчина и ребенок ушли.

— Вы можете направить их сюда, мсье Генри, — сказала я; его глаза округлились, затем он обратил внимание на мой вид и наброшенное покрывало.

Я знала, что моя голая коленка, покрытая коркой, была видна из-под покрывала, но это меня не волновало.

— Вы уверены, мадемуазель? Безопасность наших гостей превыше всего...

И снова я его перебила:

— Да. Но я тоже гость. И могу заверить вас, что нет абсолютно никакой причины для беспокойства. Пожалуйста, позвольте им подняться в мою комнату. А также прикажите принести кувшин апельсинового сока. — Я говорила не своим голосом. Он принадлежал кому-то другому, тому, с кем шутки были плохи.

Мсье Генри сжал губы.

— Как хотите, мадемуазель, — сказал он, а затем, не попрощавшись, чем нарушил правила этикета, повернулся и пошел по коридору; его спина была прямой, как если бы ему в хребет вставили стальной прут.

Я подняла с пола платье, где оно лежало бесформенной массой, и надела его. Затем сунула свои босые ноги в ботинки, оставив их расстегнутыми, но сил попытаться расчесать волосы у меня не было.

Через минуту снова послышался стук в дверь. Я открыла Ажулаю и Баду. Как и говорил мне мсье Генри, в руках у Ажулая было таджине, тогда как Баду держал длинную связку полудюжины ароматных, посыпанных сахаром бенье.

— Ажулай. И Баду, — сказала я, как будто они не знали своих собственных имен. — Что... почему вы пришли?

Ажулай рассматривал меня, держа таджине в одной руке. Я прекрасно отдавала себе отчет, как выгляжу: покрасневшие опухшие глаза, волосы спутаны. Я убрала со щеки прядь, влажную от пота.

— Мы принесли вам бенье, Сидония, — сказал Баду. — Но что с вашими глазами? Они... — Ажулай положил свободную руку мальчику на голову, и ребенок сразу же умолк.

— Я подумал, может быть... — сказал Ажулай, а затем замолчал, словно не знал, как продолжить. — Вчера Баду говорил мне... он сказал, что за день до этого вы что-то выкрикнули и упали на землю. Он подошел к вам, но вы только смотрели на него и ничего не говорили. Потом вы встали и... он сказал, что вы были не в состоянии нормально идти и снова упали, но потом все же ушли со двора. Я знаю, что тогда Манон очень огорчила вас. Я прошу прощения за то, что ей пришлось вам это сказать. По поводу Этьена, — добавил он. — К сожалению, Манон не всегда говорит или поступает наилучшим образом.

Повисла тишина. Я что-то выкрикнула и упала? Теперь я поняла, что случилось с моими коленками. Наконец я посмотрела на таджине и сказала:

— Спасибо вам. Но... я думаю, мне лучше побыть одной. Спасибо вам, Ажулай, — повторила я. — И тебе спасибо, Баду.

Ажулай кивнул. Его рука все еще лежала на голове Баду. Он убрал ее и поставил таджине на пол у двери. От него исходил приятный запах — ягненок с абрикосами, розмарин.

— Ну же, Баду, отдай мадемуазель О'Шиа бенье, и мы уйдем.

Я взяла один из маленьких пончиков, которые Баду молча протянул мне. Его маленькая ручка держала длинную связку; я знала, он хотел поделиться этим угощением со мной. Даже за то короткое время, что я была в Марокко, я поняла, насколько гостеприимны эти люди. Какой же невежливой — не имело значения, что у меня на душе, тем более для маленького ребенка — я должна была им казаться!

Мне хотелось одного: лечь в постель, укутаться покрывалом и остаться наедине со своими мыслями.

— Подождите, — сказала я, когда Баду отпустил связку пончиков, и оба мои гостя повернулись. — Нет-нет. Конечно же, вы должны остаться и поесть со мной.

В дверях показался мальчик с графином апельсинового сока и стаканом на серебряном подносе. Он задержал взгляд на Ажулае.

— Ты можешь поставить сок на стол, а потом принеси еще два стакана для моих гостей, — сказала я ему.

Он кивнул, поставил поднос и ушел.

— Проходите, — сказала я Ажулаю и Баду, — проходите и садитесь.

Я подняла таджине и поставила его на стол рядом с соком. Через открытое окно послышался слабый, но настойчивый крик осла. Ажулай и я сели на два имевшихся в номере стула, а Баду залез Ажулаю на колени.

Я сняла крышку с таджине. Пар и густой аромат поднялись над ним.

— Пожалуйста, кушайте. Я... я не знаю, смогу ли я, — сказала я, а Ажулай и Баду принялись есть руками.

Я просто сидела, потому что знала: если я что-то съем, еда не усвоится моим организмом. Ажулай и Баду молча ели, молчание было невыносимым для меня, но не для них.

Вернулся мальчик и поставил еще два стакана. Он снова взглянул на Ажулая, и Ажулай кивнул ему. Мальчик наклонил голову в знак уважения.

Когда Баду наконец покончил с кускусом, ягненком и абрикосами, он съел два маленьких бенье. Когда он потянулся за третьим, Ажулай взял мальчика за руку.

— Достаточно, Баду, — сказал он. — Будет болеть живот. Вспомни, что было в прошлый раз.

Баду, соглашаясь, все еще не мог отвести взгляда от оставшихся бенье.

— Я буду занят несколько часов: есть небольшая работа в саду. Я возьму Баду с собой, — сообщил Ажулай.

Я растерянно кивнула.

— Возможно, вы бы хотели присоединиться к нам.

— Нет, — сразу же ответила я.

Я не могла представить, как выйду на шумную улицу, буду идти между машинами, лошадьми, ослами и толпами людей. Неужели Ажулай не понимает, через что мне пришлось пройти?

— Мсье Мажорель привез несколько новых птиц. Я думал, вам будет интересно увидеть их. — Он говорил со мной, как будто я была Баду, упрашивал как ребенка, и это раздражало меня. Я вспомнила, что так он разговаривал с Манон, успокаивая ее.

— Я сказала «нет», Ажулай. Я не... Я... — Мои глаза наполнились слезами, и я отвернулась, чтобы он не увидел их.

— Трудное время. Я понимаю, — сказал он, поднимаясь. — Мне жаль, что вы проделали весь этот путь, а в результате такое разочарование. Пойдем, Баду. — Он протянул руку ребенку.

— Его смерть для меня — это нечто большее чем разочарование, — тихо сказала я.

Ажулай резко повернул голову.

— Его смерть? — переспросил он.

Я посмотрела на него, и что-то в выражении его лица заставило меня затаить дыхание.

— Да, — отозвалась я, все еще внимательно глядя на него.

— Но... мадемуазель О'Шиа, — произнес он. — Этьен... он не умер. Почему вы так говорите?

Я не могла дышать, не могла смотреть на него. Я переводила свой взгляд с таджине на апельсиновый сок, стаканы. Все это пульсировало, словно в них била жизнь.

— Но... — Я прикрыла рот рукой, затем убрала ее и снова посмотрела на Ажулая. — Манон... она сказала... — я запнулась. — Она сказала, что Этьен мертв. Похоронен на кладбище. Она сказала мне, что он мертв, — повторила я каким-то бесцветным голосом.

Ажулай и я молча смотрели друг на друга.

— Это неправда? — наконец прошептала я, а когда Ажулай покачал головой, из моего горла вырвался звук, какого я никогда раньше не издавала. Мне пришлось снова прикрыть рот, на этот раз двумя руками, чтобы оборвать его.

— Она действительно сказала это вам? — спросил Ажулай. Его губы сжались в прямую линию, и больше я от него ничего не услышала.

— Скажите мне правду, Ажулай. Просто скажите, что же произошло с Этьеном. Если он не умер, где он?

Ажулай долго молчал.

— Это не мое дело, — заговорил он наконец. — Это касается вас и Этьена, вас и Манон, Манон и Этьена. Это не мое дело, — повторил он. — Но для Манон... — он не закончил фразу.

Я протянула руку через стол и положила ему на предплечье. Оно под синим рукавом было твердым и теплым.

— Но почему? Почему Манон так поступила со мной, почему солгала? Почему она настолько ненавидит меня, что вынуждает уехать из Марракеша таким ужасным способом? Я ей ничего плохого не сделала. Почему она не хочет, чтобы я была с Этьеном, почему она дошла до того, что объявила его мертвым? Почему в ней столько ненависти ко мне? — я повторялась и говорила слишком быстро. Все было слишком запутано, слишком невероятно.

Ажулай посмотрел на Баду, и я тоже посмотрела на него. Мальчуган держался настороженно, а глаза у него были очень смышлеными. Полными жизни. Но в них было еще что-то. Он видел и слышал многое, я это знала. И не только сегодня, а всю свою короткую жизнь.

— Она глубоко несчастна, — произнес Ажулай. — И причина этому — ее одиночество. Я не знаю, почему она сказала вам это.

— И какова же тогда правда? Где Этьен? Вы же видите, она не скажет мне. Я понимаю... вы в таком же положении, что и я, так ведь? — «Я была — есть, или все же была, я уже не знаю, — любовницей Этьена, вы — любовник Манон».

— Положение? Я не знаю, что вы имеете в виду. Но Этьен был здесь, в Марракеше. Он оставался у Манон, возможно, недели две. Потом уехал. Покинул Манон и покинул Марракеш.

— Он вернулся в Америку?

Неужели мы разминулись, неужели наши пути не пересеклись? Искал ли он меня в Олбани? Все это напоминало шекспировскую драму, а может, греческую трагедию.

— Нет. Он сказал, что останется в Марокко, теперь, когда... — Он осекся и снова посмотрел на Баду.

— Это все? Вы больше ничего мне не можете сказать?

— Возможно, мы сможем поговорить об этом в другой раз.

— Когда?

— В другой раз, — повторил он, взял Баду за руку, и они вышли из комнаты.

Остаток дня прошел как в странном полусне. Я то лежала на кровати, то сидела за столом, глядя в окно. Мне хотелось побежать к дому Манон, встретиться с ней, посмотреть ей в глаза, потребовать, чтобы она сказала мне правду. Но я была настолько измождена, что не могла сделать даже несколько шагов. Я запуталась в своих чувствах. Всего несколько дней назад, до встречи с Манон, я была полна надежд найти Этьена. Затем Манон сказала мне, что он умер, и я рыдала, была в отчаянии. А сейчас... если правда то, что сказал мне Ажулай, — а я, конечно, верила ему больше, чем Манон, — что Этьен не умер, а жив и находится где-то в Марокко...

Я не продвинулась в его поисках, не продвинулась в понимании, почему он сделал то, что сделал, — бросил меня, не объяснив причины. Но кое-что изменилось. Совсем чуть-чуть. Я оплакивала Этьена, уверенная, что он умер, и что-то во мне остыло. Пропало. И то, что я узнала, что он жив, не вернуло этого назад.

Я думала обо всем этом и пыталась разобраться в своих чувствах. Я положила кусочек холодного мяса себе в рот и слизнула жир с пальцев. Выпила остатки апельсинового сока. Обмыла колени, осмотрела царапины и синяки.

А потом стемнело, и снова я сняла одежду, и снова обнаженная легла на мягкую постель; жаркий ночной воздух обволок мое тело.

Утром мухи облепили остатки еды в таджине. Я приняла ванну и уложила волосы. Затем надела чистое платье, выбросила остатки еды и вышла на улицу, там подозвала такси и велела везти меня к воротам медины.

Настало время встретиться с Манон. Хотя мне больше не хотелось ее видеть, я не могла допустить, чтобы все так закончилось.

Я не могла позволить ей думать, что она убрала меня со своей дороги. И я останусь здесь, пока не заставлю ее сказать, где смогу найти Этьена.