Глава 22. Когда я проснулась на следующее утро, моим первым желанием было бежать в Шария Зитун

Когда я проснулась на следующее утро, моим первым желанием было бежать в Шария Зитун. Но я чувствовала себя раздавленной после вчерашнего, а еще боялась, что, когда приду туда, меня встретит та же тишина. Что, если Манон куда-то ушла, туда, где я не смогу ее найти, чтобы не говорить со мной об Этьене? Что, если я упустила свой шанс?

Что она скрывает?

Чтобы отвлечься, я решила побродить по французскому кварталу. Я вошла в магазин, где продавались художественные принадлежности, в надежде, что запах краски и прикосновение к кисточке отвлекут меня от навязчивых мыслей. Я вспомнила о картинах на стенах в холле отеля и набросок Мустафы и Азиза, который сделала в писте.

Когда я подошла к Шария Зитун, время приближалось к полудню.

Я настроилась, что снова услышу тишину, но как только я подошла ближе, за воротами послышался голос Баду. Приложив руку к груди и облегченно вздохнув, я постучала, окликнув его по имени. Он открыл дверь.

— Здравствуйте, мадемуазель О'Шиа, — сказал он, улыбаясь мне; похоже, он был рад меня видеть.

Я попыталась улыбнуться ему в ответ, но мои губы не слушались меня.

Ажулай был там — снова или все еще. Он подошел к воротам.

— Мадемуазель О'Шиа! Вы вернулись. — Он улыбался, как и Баду.

— Да. Когда я вернулась вчера, никто не ответил на мой стук и зов.

Он нахмурился.

— Но когда я ушел незадолго до двух часов, Манон сказала, что будет ждать вас.

— Ее не было здесь. Я долго ждала.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Манон отдыхает, — сказал он. — Скоро мы будем кушать. Мне бы хотелось, чтобы вы к нам присоединились.

Я закрыла на секунду глаза, не желая слушать эту светскую шараду. А что, если Манон, увидев меня, отнесется ко мне так же, как и вчера?

— Я прошу прощения за вчерашнее поведение Манон. Иногда у нее бывают сильные головные боли.

Я подумала об Этьене.

— Она страдает, и это делает ее... такой, какой вы видели ее вчера. Сегодня вы должны остаться. Марокканцы — люди гостеприимные, мадемуазель. Это для нас оскорбительно — не принимать приглашение.

Я кивнула, садясь на один из пробковых табуретов, на котором мне было не очень удобно сидеть из-за моей ноги. Я вытянула ее перед собой. Как только я села, Ажулай тоже сел — на кушетку, скрестив ноги. Между нами стоял круглый стол. Баду уселся рядом с Ажулем, и, в отличие от Манон, которая никогда не прикасалась к своему сыну, тот обнял мальчика.

L’homme bleu. И снова я вспомнила мужчину в синем одеянии, встреченного на писте, — он появился ниоткуда и обменял плитку на хлеб. Он поразил меня своим ростом и прямым взглядом, своей медленной походкой, полной достоинства и изящества, и тем, что исчез на пыльной дороге так же таинственно, как и появился.

— Я попрошу Фалиду принести чай, — сказал Ажулай, и я чуть не подпрыгнула, осознав, что смотрю на него. — Мы будем кушать здесь, в доме жарче. — Он поставил Баду на землю и встал. — Баду, пойди и скажи Maman, пусть спускается кушать. Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, — сказал он мне. — Я сейчас вернусь.

Баду быстро поднялся по лестнице, и через пару секунд я услышала слабый звук его голоса наверху. Мне не очень хотелось видеть Манон, выслушивать ее отговорки, но помимо того мне было страшно иметь с ней дело. В ней было что-то жестокое и непонятное; она явно получала удовольствие от того, что заставляла меня умолять ее и ждать. Она даже не пыталась скрыть пренебрежение, с каким относилась к собственному сыну, и я знала, что она жестоко обращается с маленькой девочкой-служанкой.

Почему эта женщина так отличается от Этьена, своего брата?

Ажулай вернулся вместе с Фалидой; он нес таджине — большую круглую глиняную тарелку, накрытую конусовидной крышкой с отверстием наверху для выхода пара. Фалида несла круглый медный поднос с горой плоских лепешек, чайник, три раскрашенных стакана в оловянных подстаканниках и четыре маленькие фарфоровые мисочки с водой и плавающими в ней кусочками лимона.

Она поставила все на круглый стол, потом налила в три стакана чай. Сначала она подала чай Ажулаю, затем мне, а потом побежала в дом. Очевидно, третий стакан предназначался для Манон, предположила я.

— Пожалуйста, пейте, — сказал Ажулай.

Я кивнула и осторожно глотнула — знакомый мятный чай и, как всегда, очень много сахара. Погода была слишком жаркой для такого напитка. Мне очень хотелось выпить просто прохладной воды.

Ажулай ничего не говорил, но казался расслабленным, попивая свой чай. Молчание затянулось; я пыталась придумать, о чем бы поговорить. О чем говорят с Синим Человеком? Я чувствовала себя неловко и дважды прочистила горло, прежде чем заговорить.

— Чем вы занимаетесь в Марракеше? — наконец спросила я.

Он глотнул чаю и ответил:

— Я копаю.

— Копаете? — переспросила я, сомневаясь, правильно ли поняла.

Ажулай кивнул.

— Я копаю и сажаю деревья и цветы. — Он снова отпил чаю, и я посмотрела на его губы.

— А, садовник! Вы работаете на какую-то семью? — спросила я; мне совсем не было до этого дела, просто я была не в состоянии выносить молчание.

— Я работал в садах при многих больших риадах[66] в медине и в некоторых садах и парках в Ла Виль Нувеле. Я и сейчас там работаю.

Я кивнула.

— Я остановилась в Ла Виль Нувель в отеле «Ла Пальмере», — сообщила я без всякой надобности. Мы снова вели бесполезный разговор.

— Bien entendu[67], — отозвался Ажулай. — Конечно, он очень... он роскошный.

Я кивнула.

— Я работаю в саду у мсье Мажореля, — сказал он. — Но я часто приношу еду для Манон и Баду.

— Однажды я ходила туда, в Сад Мажорель.

Ажулай поставил свой стакан.

— Да. Я видел вас.

— Вы видели меня? — Во мне проснулось любопытство.

— Это было на прошлой неделе. Я работал, когда вы проходили мимо. Я видел, как вы разговаривали с мадам Одет. Она приходит каждый день; она очень грустная женщина.

Теперь мне стало немного неловко. Я тогда не обращала внимания на мужчин, работающих под палящим солнцем.

— Здесь не так много иностранцев сейчас. Они приезжают в более прохладные месяцы, — сказал он, как мне показалось, пояснив таким образом, почему он заметил меня.

Выглядела ли я высокомерной или пренебрежительной, когда медленно прогуливалась по тропинкам сада?

— Он будет великолепным, когда там все закончат, — сказала я, поспешно меняя тему разговора. — И, безусловно, мирным оазисом, как на это надеется мсье Мажорель. Мне всегда нравились сады, — сказала я.

Ажулай наблюдал за мной все так же спокойно, его руки свободно лежали на бедрах. У него были такие синие глаза! Бывают же такие! Почему-то его прямой взгляд, бесстрашный и безмятежный, заставил меня смутиться больше, чем предыдущее молчание.

— У меня есть сад дома. В Америке, — пояснила я. — Я всегда стараюсь найти золотую середину — располагаю растения в определенной последовательности, но все равно учитываю то, как они растут в дикой природе. Что касается цветов, ну, я тоже... — Я замолчала. Я несла невесть что, а ведь просто хотела сказать, что рисую природу. Почему я рассказывала этому мужчине о себе больше, чем кому-либо другому, с тех пор как уехала из Олбани? — Мне очень нравятся растения, — заключила я.

Ажулай кивнул.

— Вам нужно снова посетить Сад Мажорель, — убежденно сказал он. Неожиданно он отвел от меня взгляд. — А, вот и ты! — Он поднялся, глядя на лестницу.

— Почему она здесь? — спросила Манон, нахмурившись.

Баду выглянул из-за нее. Ажулай пошел навстречу Манон, поднялся по ступенькам и протянул ей руку.

— Пойдем. Мы гостеприимные люди, Манон. Когда приходит гость, мы предлагаем ему чай и еду. — Он сказал это снисходительно, как будто для Баду. — Пойдем, — повторил он, беря ее за руку.

Она лишь слегка улыбнулась в ответ. Я увидела, что она снова накрасилась и на этот раз надела другую накидку, из красивого пурпурного и розовато-лилового шелка. На ногах у нее были бордовые атласные тапочки с вышитой виноградной лозой кремового цвета. Волосы, густые и роскошные, спадали с ее плеч. Она спустилась с лестницы, и до меня донеся запах ее духов.

Она была похожа на чудесный цветок, манящий всех подойти полюбоваться им, глубоко вдохнуть аромат и восхититься его красотой.

Я сидела, положив руки на колени, в своем простом кисейном синем платье и тяжелых черных ботинках. Как обычно, мои волосы слегка растрепались. Одна прядь упала на мою щеку и, наверное, скрыла мой шрам.

— Садись сюда, — сказал Ажулай, держа Манон за руку, пока она усаживалась туда, где сидел он, — на кушетку. — Баду, возьми табурет и сядь рядом с мадемуазель О'Шиа, — добавил он, словно это он был хозяином дома.

Я видела, как естественно он ведет себя с Манон: положил подушку ей за спину, чтобы ей было удобнее, нежно нажал на ее плечо, чтобы она прислонилась к ней, взъерошил волосы Баду и погладил его по щечке.

Ажулай был не похож на других марокканских мужчин, которых я видела в Марракеше. На самом деле я не знала, как общаются марокканские мужчины и женщины. Я понимала, что те мужчины и женщины, которых я видела на базарах и улицах, относятся к рабочему классу. Мужчины продавали свои товары; толкали или тянули повозки по улицам; носили на спинах тяжелые мешки; работали водителями такси и управляли калече; пили чай в компании своих товарищей за небольшими столиками прямо на улицах. Они не были знатными людьми и правителями Марокко. И закутанные женщины, делавшие ежедневные покупки, были или женами этих мужчин, сопровождаемые отцом или сыном, или служанками обитательниц гаремов, принадлежащих мужчинам из высшего марокканского общества.

Я не знала, как Ажулай и Манон вписываются в этот мир. У Ажулая был живой открытый взгляд мужчины в расцвете сил, он обладал не только внешней, но и внутренней привлекательностью. Увидев меня, он не проявил ко мне любопытства, ничем не показал, что осуждает меня, тогда как другие марокканцы либо с вожделением смотрели на меня, либо просто игнорировали. Он относился ко мне (и к Манон, как я заметила) явно как относится к женщине европеец. Его французский был почти правильным, а грамматика вообще идеальной.

Манон смотрела на Ажулая страстным взглядом, иначе и не скажешь. Хотя не было сказано ничего такого, я знала, что этот мужчина был ее любовником. Безусловно. В этом не было никаких сомнений.

Значит, у нее уже не было мужа. Я вспомнила, что она сказала, когда вчера подкрашивала глаза, — что мужчины сходят по ней с ума.

На миг я почувствовала разочарование. Разочарование из-за того, что такой мужчина, как Ажулай, связан с такой женщиной, как Манон. Но я также замечала нечто странное: создавалось впечатление, что Манон и Ажулай словно застряли между двух миров. Она казалась настоящей марокканкой, и тем не менее по происхождению она была француженкой. Он был Синим Человеком Сахары, который, будучи садовником, разговаривал и вел себя изысканно.

Я слегка покачала головой, рассердившись из-за того, что меня занимают эти мысли. Меня также раздражало то, что пришлось сидеть здесь, пытаться есть, пить и вести себя как вежливая гостья. Ожидать, когда Манон удосужится сообщить мне все, когда она почувствует, что время пришло.

Несмотря на то что мы сидели в тени, все равно было очень жарко, из-за переживаний у меня плохо работал желудок.

Я знала, что не смогу есть. Все, что мне было нужно, — это чтобы Манон рассказала мне об Этьене.

А мне снова приходится ждать. Она не обращала на меня никакого внимания, но я ощущала ее сдерживаемый гнев.

Ажулай протянул Манон стакан с чаем. Она не взяла его, а только, легонько вздохнув, покачала головой.

— Снова голова? — спросил он, и она издала слабый печальный звук.

Тогда Ажулай поднес стакан к ее губам, и она отхлебнула, закрыв глаза. Я ей не верила; конечно же, она притворялась беспомощной, чтобы привлечь к себе внимание.

Он снял крышку с таджине и жестом показал на него, глядя теперь уже на меня. Это была пирамида из кускуса с длинными брусочками моркови и зеленых овощей, выложенных по краям — может быть, цукини? Шипящие кусочки курятины торчали из кускуса. Я знала, что, даже если бы заставила себя, то смогла бы съесть всего несколько кусочков, просто из вежливости. Но я также знала: чем быстрее я съем, тем быстрее закончится обед. И тогда Ажулай уйдет на работу, а я узнаю у Манон всю правду. На этот раз я не позволю ей игнорировать мои вопросы. Сегодня я выясню, где находится Этьен.

— Прошу вас, — сказал мне Ажулай. — Как гостья, начните.

Не было ни столовых приборов, ни тарелок. Как же есть?

— Можно уже есть, Oncle Ажулай? — спросил Баду. — Я очень голоден.

Ажулай посмотрел на меня; естественно, смущение отразилось на моем лице.

— Нет, Баду. Ты же знаешь, что мы должны подождать, пока начнет есть гостья.

— Пожалуйста, Баду, — сказала я. — Кушай, пожалуйста.

Ажулай снова посмотрел на меня. Затем Баду взглянул на него, и тот кивнул. Маленький мальчик взял немного кускуса пальцами правой руки, помял его, пока он не превратился в маленький шарик, а затем положил себе в рот. Ажулай разломил пополам тонкую лепешку и, согнув, использовал ее, чтобы зачерпнуть кускус и отправить себе в рот.

Думаю, он понял, что я не знаю, как есть марокканскую еду, и поэтому решил показать мне. Я была благодарна ему за то, что он избавил меня от смущения, взяла кусочек лепешки и последовала примеру Ажулая. Хотя мне казалось, что я не смогу есть, кускус оказался очень вкусным, к тому же я осознала, что совсем ничего не ела сегодня и очень мало вчера. Внезапно я почувствовала, что очень голодна, и набрала на лепешку еще больше кускуса. Когда Ажулай взял пальцами куриную ножку, я зарылась лепешкой в горячий кускус и вытащила куриное бедрышко. Но я, сунув пальцы в горячую массу, обожгла их. Я выронила бедрышко, смутилась, затем подняла его, взяв кончиками пальцев, и положила на край таджине.

— Марокканцам вилка не нужна, — сказал Ажулай; я посмотрела на него, благодарная за понимание, и увидела, что Манон уставилась на меня с нескрываемой неприязнью.

Ей не нравилось, что он уделяет мне столько внимания. Она ревновала.

— Манон, — сказал Ажулай, поворачиваясь к ней. — Ну же, ешь! Ты любишь les courgettes[68]. — Манон посмотрела на длинные брусочки цукини и слабо покачала головой.

— Я не могу, — прошептала она, закрывая глаза, как она делала это раньше. — Я сегодня нехорошо себя чувствую. Это не лучший мой день. — Она вздохнула, явно немного переигрывая.

— Ты обещаешь поесть позже?

Как он мог не видеть ее притворства?

— Да, Ажулай, — кротко ответила она.

Сейчас она была так не похожа на ту наглую и лицемерную женщину, во власти которой я была вчера и позавчера.

Я подняла остывшее бедрышко и откусила кусочек. Шкурка была румяной, и чувствовался вкус шафрана. Когда мы поели, все сполоснули пальцы в прохладной лимонной воде, а затем Баду пошел к фонтану и снова начал осторожно ходить по бордюру, расставив руки в стороны для поддержания равновесия.

Ажулай посмотрел на мой стакан, все еще полный, и налил себе еще. Я выпила свой чай, который уже не был горячим.

— Итак, — сказала Манон, наконец посмотрев на меня, — что вы думаете о моем туареге?

Я провела пальцами по ободку своего стакана. Ажулай ничего не сказал.

— Вы что-нибудь знаете о туарегах? «Покинутые богом», как называют их арабы, потому что никто не может навязать им свою волю. В пустыне они не подчиняются законам. Ажулай нигде не подчиняется никаким законам, правда? — спросила она его.

И снова он не ответил, его лицо ничего не выражало.

— Он — Восхитительный Бербер. Его имя означает «мужчина с синими глазами». Очень странно, не так ли? — продолжала она, все еще внимательно глядя на меня.

Что я должна была ответить? Снова наступила тишина, ее нарушало только жужжание мух и тихое дыхание Фалиды, которая стояла, сжавшись, у двери и наблюдала за нами.

— И в отличие от многих в этой стране и за ее пределами, туареги уважают своих женщин, — сказала Манон. — Не так ли, Ажулай? Туарегские женщины уважаемые и свободные. Они ходят, не закрывая лиц, и мужчины гордятся ими. Они не прячут свою красоту. Передача по наследству — как и получение наследства — распространяется на женщин. Почему бы тебе не рассказать нашей гостье о своих женщинах, Ажулай?

Я не понимала, почему она дразнит его. Но он не обращал на это внимания.

— Манон не хочет рассказывать мне, почему вы приехали в Марракеш, — сказал Ажулай. — Откуда вы знаете Манон, мадемуазель?

Я облизнула губы, взглянув на нее, и поставила свой пустой стакан на стол.

— Я приехала, чтобы найти брата Манон, — сказала я.

Лицо Ажулая застыло.

— Манон? — То, как он произнес ее имя, вызвало у меня плохое предчувствие. Он снова посмотрел на меня. — Вы... вы ищете Этьена?

Я поднялась так быстро, что краем юбки зацепила стакан и он, упав, ударился о керамическую плитку и разбился вдребезги.

— Вы знаете его? — спросила я, обходя вокруг стола. Он встал; мне пришлось поднять глаза, чтобы посмотреть ему в лицо. — Вы знаете Этьена? Он здесь? Где он? Прошу вас, скажите, где Этьен?

— Мадемуазель О'Шиа, — начал он. — Вы...

Теперь Манон тоже встала.

— Оставь нас, Ажулай, — сказала она громко и твердо; внезапно она перестала быть слабой беспомощной женщиной, какой казалась во время обеда. — Я хочу, чтобы ты ушел. Я сейчас поговорю с ней об этом.

«Об этом», — сказала она. Не «о нем».

— Мадемуазель О'Шиа, — снова произнес Ажулай. — Этьен...

И снова Манон остановила его.

— Ажулай! Это мой дом. Ты сделаешь как я скажу! — грубо оборвала она его.

Итак, она говорила с ним точно так же, как и со мной.

Ажулай открыл было рот, будто хотел возразить, но промолчал. Он схватил с края кушетки длинное полотно цвета индиго — свою чалму — и быстро зашагал через двор; его синее одеяние мелькнуло в воротах — и он исчез. Дверь с громким стуком закрылась за ним.

— Фалида, убери посуду и вымой ее. Баду, помоги ей, — приказала Манон.

Я осталась на месте. Когда дети унесли посуду и стаканы, Манон похлопала ладонью по кушетке.

— Идите сюда. Садитесь рядом со мной, — сказала она неожиданно дружелюбным тоном, и это встревожило меня больше, чем ее грубость.

Я не сдвинулась с места.

— Идите сюда, — снова сказала она, улыбаясь. — Присядьте возле меня, чтобы я могла рассказать вам, где найти Этьена.

Сглотнув, я сделала как она просила, и как только я оказалась рядом с ней, она взяла мою руку.

— Такая маленькая! — сказала она, поглаживая тыльную сторону кисти. — Эти руки говорят мне, что ты работала, но не очень тяжело, так, Сидония?

Я отметила, что она назвала меня по имени. Это прозвучало как-то по-дружески, как будто она была вправе так обращаться ко мне. А затем она схватила мою руку двумя своими руками и больно сжала мои пальцы. Я пыталась вырваться, но она не отпускала меня. Я была поражена ее силой и решила, что с ней надо быть осторожной.

— Я всегда работала, — отозвалась я, вспоминая о стирке, уборке в доме, приготовлении еды и работе в саду.

— Ты не работала так, как я. Работала не для того, чтобы выжить, — сказала она, и при других обстоятельствах я бы использовала слово «жеманство», чтобы описать, как она это сказала.

Я вспомнила, что Этьен рассказывал мне о своем детстве.

— Но... когда вы и братья были маленькими... Этьен всегда говорил, что вы вели жизнь привилегированного класса.

Она не ответила, и тогда я сказала:

— И у вас такой дом... Так жить... Конечно же, ваша жизнь не была такой уж трудной.

Она пощелкала языком, заставляя меня замолчать.

— У меня не всегда был такой роскошный дом, — сказала она.

Я была сбита с толку. Она провела своими пальцами по шишке на моем среднем пальце и затверделости на ладони, образовавшихся от многолетнего трения кисточки; правда, теперь затверделость смягчилась. Она продолжала поглаживать их.

— От чего это? — спросила она.

— От кисточки, — сказала я.

Она покачала головой, все еще улыбаясь своей ужасной улыбкой.

— Это становится все более интересным.

— Что? Что вы имеете в виду?

После продолжительного молчания она сказала:

— Ты же видела мои картины.

Прошло какое-то время, прежде чем я смогла осознать произнесенное ею.

— В доме? Те... это вы их написали? — Мой голос повысился на полтона.

— Ты мне не веришь? — лениво спросила она все с той же улыбкой.

— Нет. Я не о том; да, конечно, я вам верю. Просто... — У меня пропал голос.

Еще одна тайна. Этьен вырос с сестрой, которая рисовала, но никогда не упоминал об этом, когда смотрел на мои картины и говорил, что так мало знает об искусстве.

— Как вы научились рисовать? Это было во Франции? Вы у кого-то учились?

— Во Франции, Сидония? — Манон издала звук, лишь отдаленно напоминающий смех. — Во Франции? — повторила она: похоже, этот вопрос развеселил ее. — Ты думаешь, я училась во Франции?

— Но Этьен — он там изучал медицину. И Гийом... Да, я подумала, что и вы тоже...

И снова у меня пропал голос, когда я увидела выражение лица Манон. Теперь она уже не веселилась, она злилась.

— Конечно же я не училась во Франции.

Она явно считала меня идиоткой. Она вдруг снова улыбнулась. Я вздрогнула.

— А теперь расскажи мне о своих картинах.

— Пожалуйста. Можно не...

— Но я настаиваю. У нас приятная дружеская беседа. Ты рассказываешь мне то, что я хочу знать, а затем я расскажу тебе то, что хочешь знать ты.

Я прикусила щеку.

— Я рисую не так, как вы. Я рисую акварелью. Рисую растения. Птиц.

Во взгляде Манон мелькнуло что-то, что я не могла истолковать.

— Значит, Этьену нравилось, что его маленькая американская souris[69] рисует милые картинки? — В ее голосе слышалась насмешка.

Мне хотелось прикрикнуть на нее: «Я не мышь! Как ты смеешь?!» Вместо этого я сказала с максимальным спокойствием, на какое была способна в данной ситуации:

— Да, Этьену нравились мои картины. — Я больше не могла на нее злиться. Я знала, что она может внезапно замолчать и выгнать меня из дома.

— Он говорил тебе это? То, что ему нравились твои картины? Ты думаешь, ему нравятся такие приземленные вещи? Как ты считаешь, что он думает о моих работах?

Я покачала головой.

— Я не знаю. И я не знаю, почему вы на меня злитесь. Я сделала вашего брата счастливым, мадам. Неужели вы не хотите, чтобы он был счастлив?

Продолжая удерживать мою руку и все еще пристально глядя мне в лицо, Манон открыла рот и приблизила свое лицо к моему настолько, что я на секунду подумала, что она меня поцелует. Я машинально отвернулась, чтобы уклониться от ее рта, и Манон прикоснулась губами к моему уху.

— Этьена больше нет, — прошептала она.

Возможно, это был не шепот, а я просто не смогла осознать сказанное.

Я развернулась, чтобы не ощущать ее дыхание на моей щеке.

— Что? Что вы только что сказали? Что вы имеете в виду?

Теперь я сидела спиной к Манон; она ослабила хватку, но полностью не отпустила мою руку, однако ее голос теперь звучал как обычно.

— Я сказала, что Этьена больше нет, Сидония. Нет в живых. Он похоронен на кладбище за Eglise des Saints Martyrs[70].

Несмотря на некоторое расстояние между нами, я ощутила что-то кислое в ее дыхании, что-то, выходившее из ее глубин. Мне стало дурно. Я нервно сглотнула.

— Ты же это не серьезно, Манон? — Я машинально назвала ее по имени. Я быстро замотала головой, как будто этим движением могла очиститься от ее слов, и с силой вырвала свою руку.

— Это неправда. Это неправда, — повторяла я, тряся ею. — Скажи, что Этьен не умер!

Она кивнула, уже не улыбаясь, но все еще глядя на меня своими огромными накрашенными глазами. Я не могла отвести от них взгляда, не могла успокоить свое дыхание. Я дышала глубоко и часто; все вокруг начало быстро кружиться, а силуэт Манон уменьшился и закачался. Я пристально смотрела на нее, уже задыхаясь, а она просто сидела и кивала, не отводя от меня взгляда.