Дон Кихот

Константин Эдуардович Циолковский*

* К. Э. Циолковский. Черты моей жизни. — Тула: Приокское кн. изд-во, 1986.

<...> Маленького меня очень любили — родители и гости. Прозвища я получал разные: птица, блаженный, девочка. Однажды стащил медную монету со стола. Оставили без чаю. Долго рыдал и приходил в отчаяние. <...>

Любил мечтать и даже платил младшему брату, чтобы он слушал мои бредни... Потом я мечтал о физической силе. Я, мысленно, высоко прыгал, взбирался, как кошка, на шесты, по веревкам. Мечтал и о полном отсутствии тяжести.

Любил лазить на заборы, крыши и деревья. Прыгал с забора, чтобы полететь. Любил бегать и играть в мяч, в лапту, городки, жмурки и прочее. Запускал < воздушные> змеи и отправлял на высоту по нитке коробочку с тараканом. <...>

К 14-16 годам потребность к строительству у меня проявилась в высшей форме. Я делал самодвижущиеся коляски и локомотивы. Сталь я выдергивал из кринолинов, которые покупал на толкучке. Особенно изумлялась тетка и ставила меня в пример братьям. Я также увлекался фокусами и делал столики и коробки, в которых вещи то появлялись, то исчезали. <...>

Корреспондентку я не видел, но это не мешало мне влюбиться и недолгое время страдать.

Интересно, что в одном из писем к ней я уверял свой предмет, что я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет. Даже моя девица в своем письме смеялась над этим. И теперь мне совестно вспомнить об этих словах. Но какова самоуверенность, какова храбрость, имея в виду те жалкие данные, которые я вмещал в себе! Правда, и тогда я уже думал о завоевании Вселенной! <...>

Случилось, что оглобли очков оказались длинны. Я перевернул очки вверх ногами и так носил их. Все смеялись, но я пренебрегал насмешками. Вот черты моего позитивизма, независимости и пренебрежения к общественному мнению.

Раньше была некоторая хлыщеватость и чем больше назад, тем ее было больше. Там, в Москве, я ходил в пальто старшего брата, перешитом из теткиного бурнуса. Оно мне было велико, и я, чтобы скрыть это, носил его внакидку, несмотря на адский иногда холод. Пальто было из очень прочного драпа, хотя без подкладки и без воротника. Но и его я скоро лишился: проходя однажды близ Апраксина рынка. Выскакивают молодцы и почти насильно ведут меня в магазин! Соблазнили: дали предрян-ное пальто, а мое взяли. Прибавил я еще рублей 10. <...>

Пора было жениться и я женился на ней без любви, надеясь, что такая жена не будет мною вертеть, будет работать и не помешает мне делать то же. Венчаться мы ходили за четыре версты, пешком, не наряжались, в церковь никого не пускали. До брака и после него я не знал ни одной женщины, кроме жены. Браку я придавал только практическое значением...>

Когда же не был занят, особенно во время прогулок, всегда пел. И пел не песни, а как птица, без слов. Слова бы дали понятие о моих мыслях, а я этого не хотел. Пел и утром, и ночью. Это было отдыхом для ума. Мотивы зависели от настроения... Я это делаю сам для себя. <...>

Однажды одной слабой девице, по ошибке, я поставил пять, но не стал ее огорчать и не зачеркивал балл. Спрашиваю урок в другой раз. Отвечает на пять. Заметил, что дурные баллы уменьшают силу учащихся и вредны во всех отношениях. <.„>

Преподавал я всегда стоя. Делал попытку ставить балл по согласованию с отвечающей, но это мне ввести не удалось. Спрашиваешь: " Сколько вам поставить? " Самолюбие и стыдливость мешали ей прибавить себе балл, а хотелось бы. Поэтому ответ был такой: " Ставьте, сколько заслуживаю". Сказывалась полная надежда на снисходительность учителя. <...>

Зажженный водород у меня свистел и дудел на разные голоса. В пятом классе всегда показывал монгольфьер. Он летал по классу на ниточке, и я давал эту ниточку желающим. Большой летающий шар, особенно с легкой куклой, производил всеобщее оживление и радость. Склеенный мною бумажный шар, весь в ранах и заплатах, служил более 15 лет. <...>

Человечество не может жить в таких шорах, как живет, двигать своею мыслью по указке, ибо человек не машина, и это надо запомнить: человек настраивается природой в определенном тоне, это, безусловно, мажорный тон, а не мольба о помиловании... Вступление в космическую эру человечества — это поважнее, чем восшествие на престол Наполеона Бонапарта. Это грандиозное событие, касающееся всего земного шара, это робкое начало расселения человечества по космосу.

ДЮМА

Никита Владимирович Богословский*

* " Уцелел, потому что смеялся". — Огонек, 1990, № 45. 238

В моей биографии есть один " стыдный факт: я не сидел... За всю жизнь не написал ни одной героической песни. Про партию не писал. Даже про Сталина не писал — что по тем временам трудно было назвать распространенным явлением. При этом меня не только не сажали, но и не сняли ни одного моего сочинения. <...>

Однажды я дирижировал на радио, и вдруг какой-то музыкант обращается ко мне с вопросом и называет меня Никитой Сергеевичем... Я ответил: " Между мной и Никитой Сергеевичем есть разница, он пишет ноты, а я — музыку". Кто-то " стукнул" в Союз композиторов. Меня вызвали и сказали: ты что, с ума сошел, что ты себе позволяешь? Неуместны твои дурацкие шутки с главой государства..." Я говорю: " А пошел ты на...". " Как?! Завтра же ставим вопрос на секретариате". И я почему-то брякнул: " А ты, вообще, газеты читаешь? Сегодняшнюю прочитал? " Хотел на испуг его взять, а оказалось — попал в точку. Там было правительственное сообщение, которое начиналось словами: " В связи с состоянием здоровья Никиты Сергеевича Хрущева..." Через час я зашел в кабинет этого функционера от искусства, так он уже успел портрет со стены снять. Колоссальное совпадение... Должен был схлопотать очень сильно... И из-за своего языка... И из-за того, что никогда не придерживался того жанрового направления, к которому призывала наша родная коммунистическая партия. <...>

Еще когда мне было шестнадцать лет, я ушел из дому, потому что уже в том возрасте не хотел ни от кого зависеть, даже от родителей. Я жил на чердаке, зарабатывал тем, что давал уроки французского нэпманским детям. Зимой на этом чердаке было довольно холодно, но я не хотел расставаться со свободой и возвращаться домой. Один носок у меня был красный, другой — зеленый. Спал я, прячась в полярном спальном мешке, который мне когда-то подарил Отто Юльевич Шмидт. А я любил и сейчас люблю " красивую жизнь". Я пижон. И эту жизнь можно было иметь гораздо раньше, чем досталась она мне. <...>

Вот обедаем мы с друзьями в кабинете ресторана " Арагви". Выпили, начались вольные разговоры. Я сделал круглые глаза и прошептал, - что здесь, небось, полно микрофонов. После этого тихо договорился с официантом, что ровно через пять минут он принесет пиво, а еще через пять минут спички. За несколько секунд до назначенного срока я сказал: " Поскольку нас всё равно слушают, то пусть по крайней мере не зря. Пожалуйста, принесите пиво". Тут же открылась дверь, и официант принес пиво. Ровно через пять минут я попросил спички. И, естественно, вошел официант. Все жутко перепугались и стали говорить только о погоде. <...>

Бывали шуточки довольно злые. Однажды в Тунисе — пустыня, едем в автобусе. За нами бегут нищие мальчишки — просят милостыню. Я знал, что, если им кинуть монетку, то тут же набегут еще сто-двести таких же пацанов и пока не обдерут тебя, как липку, не отстанут. Меня такая перспектива совершенно не радовала. Я им объяснил: если хотите, чтобы русские туристы подавали вам милостыню, вы должны говорить им следующую фразу: " N — говно! " (N — покойный ныне писатель). Потом мне рассказывали наши, что, приехав в Тунис, никак не могли понять, почему за автобусами бегут толпы пацанов и кричат: " N —..." и далее по тексту. Может, они до сих пор так кричат? <...>

Для официальных учреждений я работать, возможно, больше не буду. Песни исполнять почти некому. Что касается симфонической музыки, то при почти полном отсутствии квалифицированных оркестров — заниматься ей тоже нелепо. Спасибо, хоть за границей играют. В кинематографе такое творится, что страшно становится! Каждый месяц отсылаю сценарий обратно — не хочу позориться вместе с остальными членами съемочных групп. А уж про налоги вообще не говорю... Очевидно, теперь я буду работать только для себя и своих друзей.