Правило веры

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Мандельштам

Хлынул свет, ангелы запели. Завершался тот переходный год, кончались муки рождения: свет светил во тьме, сквозь мельтешение и суету проступила суть. Предметы светились изнутри. Все чаще Аню охватывал восторг, сумасшедшая какая-то радость, хотелось петь на всю квартиру, кричать на всю улицу, рассказывать всем. Яко Ты еси источник живота! Господь мой и Бог мой! Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваши не постыдятся!

На каждый, нет, на любой случай жизни – был ответ, четкий, глубокий, как удар колокола. Это было бесценное сокровище, но свят Господь Бог наш! Оно запросто помещалось в кулаке. Не умру, но жив буду, и повем дела Господня! Когда никого не было дома, она восклицала это высоким ровным голосом церковной чтицы – стихиры, отрывки псалмов и молитв.

Бог есть, Он действительно существует. Однажды Он пришел на землю, в Теле, Человеком, таким же, как мы с вами. Только греха в Нем не было, Человек этот был свят. Звали Его Иисус Христос. Он делал людям только хорошее, но Его распяли, вбили Ему в руки и ноги гвозди. Ученики Его разбежались, даже самый горячий из них предал Учителя. Но случилось чудо, чудо Воскресения, и страдания Господни навсегда омыли наши с вами страдания, искупили наши грехи, открыли человечеству новую перспективу. Покидая земной мир, Христос основал церковь, которая жива до сих пор. В этой церкви, несмотря на внешние ограничения, можно жить и оставаться свободными, просто это другая свобода – от греха, страстей, тьмы. Не бойтесь потерять, вам воздастся сторицей. Тем более Господь ничего особенного у нас не просит, Он хочет малого – чтобы мы любили друг друга. Чтобы мы любили Его.

Что значит любить друг друга, мы в общем знаем – помогать, не обижать, не обманывать. А любить Бога… Что ж, это тоже не так сложно. Надо просто читать утром и вечером молитвы, утренние и вечерние. И еще Новый Завет – одну главу из Евангелия, две из апостольских Посланий. В субботу приходить на всенощную, в воскресенье – на литургию. Не пропускать двунадесятые праздники. В посты поститься. Исповедоваться два-три раза в месяц. На исповеди каяться в грехах, а очистившись в таинстве покаяния, с благоговением, со страхом Божиим принимать Святые Христовы Тайны. Если покаялся от души, больше не согрешишь, но если все-таки впал в тот же грех – кайся снова! Несть человека, иже жив будет и не согрешит, а потому никогда не отчаивайся, неустанно шагай вперед. Духовная жизнь – камень, брошенный в небо, двигаешься – летишь вверх, остановишься – падаешь на землю.

После Причастия руку священнику не целуют, а пищу с косточками не едят. Если все же пришлось, косточки выплевывай и сжигай в костре. Нет костра, можно сжигать прямо дома, пользуясь пепельницей и спичками. Зубы в день Причастия вечером не чисть. За соблюдением мелочей – страх Божий.

Потерять его просто, вернуть нелегко. В духовной жизни свои законы: согрешил – наступит богооставленность, Бог гордым противится. Сделал доброе дело – жди искушенья. Возникли неприятности – смиряйся.

Впрочем, она обнаружила вдруг: и из неприятностей ушла их горькая едкость, это были не неприятности! Это были искушения. Это ее спасению препятствовал сам дьявол. Навязчивые мысли были не мысли – помыслы. Тоска была не тоска – душевность! И эти новые, неведомые прежде понятия и слова – «искушение», «прираженье», «брань», «дьявольская хитрость», «ангел-хранитель», «милость Божия», «подвиг» – впитали, беззвучно поглотили непредсказуемость, ненадежность и хаос всего происходящего вокруг, топкую обманчивость собственных ощущений.

Жизнь вдруг поджалась, втянула иглы, сравнялись неровности, исчезли пупырышки, вылезли лишние волоски; жизнь обратилась в красивый круглый шар и закачалась в надежном гамаке, в прочной сетке ясной терминологии, очевидных причинно-следственных связей. А если все же что-то оставалось нерешенным, смутным, надо было только узнать расписанье, в нужный день дождаться конца службы и подойти к батюшке. Он все объяснит, он все скажет! У него благодать священства и огромный опыт.

После первых недолгих недоумений ее отношения с отцом Антонием зазвенели все той же прозрачной ясностью и простотой. Он был ее духовным отцом, она его духовной дочкой; он вел ее к Небу, она быстро, пружинисто шагала вперед.

Слава Тебе, показавшему нам Свет!

Петра

Тут-то и появилась Петра.

Собственно, появилась она гораздо раньше, вскоре после того, как Аня крестилась. Свежее, раскрасневшееся с мороза лицо с темными прекрасными глазами мелькнуло в толпе среди подходивших к кресту после литургии. Аня тут же узнала ее. Они учились в одной школе, только Петра была чуть постарше, года на два-три.

Еще тогда, в школе, они заметили и отметили друг друга, точнее, это Петра ее отметила. И иногда отзывала Аню на переменах, та шла, замирая от гордости и робости – чтобы старшеклассница снизошла до восьмиклашки! В этом чудилось что-то небывалое, так было не принято. Только Петре и тогда уже принятое было по барабану. Они вставали возле окна, перекрикивая гуд и шум перемены, Петра читала ей Пастернака, Цветаеву, но чаще и влюбленней других Мандельштама: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…», «Не Елена, другая, как долго она вышивала»… Аня слышала эти стихи впервые, все вместе было непонятно, но отдельные слова, сочетания околдовывали, про что-то она осмеливалась Петру спрашивать, та отвечала – это были разговоры исключительно о поэзии, литературе, никаких сплетен и девичьих глупостей. Петра была очень начитанной, знала на память кучу стихов, держала в голове десятки имен и событий, их кругленький Эпл на нее разве что не молился. Но уже тогда Аня думала удивленно: раз Петра общается с ней, восьмиклассницей, значит, ей одиноко у себя в классе?

Вскоре Петра закончила школу, поступила в иняз – в универе в том году не было итальянского отделения, а Петра увлеклась «сладостным новым стилем», переводила обоих Гвидо – несколько ее переводов были включены в сборник европейской поэзии и ждали своего часа в одном издательстве – для первокурсницы это было редкостью неслыханной. Окончив школу, изредка Петра заходила навестить Эпла. Приходя, по-прежнему здоровалась с Аней, но никаких разговоров уже не вела и на все вопросы отвечала односложно. Когда Аня закончила десятый класс, встречаться им стало и вовсе негде.

Они не виделись уже около двух лет – и вдруг среди церковных бабушек и душноватого кадильного дыма – вот она! Петра тоже разглядела ее в толпе и тут же оказалась рядом. Глаза у нее сияли, платок сбился, на плече лежала толстая темная коса – отрастила, в школе она всегда стриглась коротко.

– Поздравляю! – Петра крепко расцеловала Аню в обе щеки.

Аня покраснела.

– С чем?

– Ты же крестилась! – напомнила Петра, радостно улыбнулась.

Откуда-то Петра это знала… И от этого внезапного чужого веселья о ней сердце у Ани сжалось.

– Вот мой телефон, – протягивала Петра бумажку, – обязательно позвони! А сейчас я спешу на крестины, я сюда только на минутку.

После этого она поцеловала висящую рядом икону и растворилась в толпе.

Конечно, Аня не позвонила. Но видеться они стали регулярно: Петра тоже любила приходить сюда – ровнехонько, не шелохнувшись, стояла на службах, иногда тоже исповедовалась отцу Антонию… Всякий раз, встречая ее в раннюю пору знакомства, Аня испытывала ту же радость и светлое вдохновение веры, что и при первой встрече. Но сближение их шло медленно, медленно. Петра была необыкновенной и слишком уж, пугающе прекрасной и далекой.

При встрече они поздравляли друг друга с праздником, узнавали расписание отца Антония, вместе поджидали батюшку после службы, и еще почти год дальше дело не шло. Но однажды летом Петра вдруг подарила Ане небольшую книжечку, выпущенную в самиздате. Это была беседа Серафима Саровского с Мотовиловым и краткие наставления Преподобного. Снова дала телефон и теперь уже наказала позвонить строго-настрого.

Москва вымерла, все разъехались, разбежались. Аня позвонила – Петра звала ее в гости. Она жила в двух шагах от универа, на Ломоносовском проспекте, в Доме преподавателей. Когда-то эту квартиру получила Петрина бабушка, кровная немка, профессор филфака, составитель немецко-русских словарей – по ее-то непреклонной воле внучку и наградили экзотическим именем, которое, правда, ей до странности шло. Бабушка не так давно умерла, и в ее забитой книгами квартире поселилась Петра с мужем – краем уха Аня и раньше слышала, что она вышла замуж…

Петра встретила ее в стареньком коричневом свитере до колен, Аня помнила его еще со школы, в темной юбке до пят, распахнула дверь, улыбнулась («Заходи скорей!»), выдала Ане стоптанные шлепки, повела по дому. Еще гуще, чем у Глеба, Петрина квартира была завешана иконами, лампадами, фотографиями известных и неизвестных Ане духовных лиц, все лампадки под иконами теплились, над дверью в кухне висело деревянное распятие. Коридоры были уставлены стеллажами с цветными собраниями сочинений, литературоведением, многие книги были на немецком – с вязью готического шрифта. В квартире царил полумрак – Петра жила на первом этаже, окна выходили во двор, заросший березами и тополями; в доме стояла душная, ватная тишина – Аня почувствовала себя несколько одуревшей.

Села на табуретку в кухне, прислонилась спиной к стенке, похоже, тоже совсем старого буфета с резьбой – на дверцах красовались виноградные лозы и павлины; за мутноватыми треугольниками стекол стояли рядки рюмок в золотых ободках. Петра уже ставила на стол белые фарфоровые чашки, с тонкими светящимися стенками, покрытые нежно-голубыми цветами, – никогда Аня не видела таких, так и подмывало спросить – бабушкино наследство? Но спрашивать она не смела. Чайник на плите расшумелся, начал поплевывать водой – такой же доисторический, как и многое здесь, закопченный и черный.

Спели «Отче наш» – у Петры был чистый и высокий голос; Ане почему-то представлялось, что она должна петь низко, почти басом, но оказалось никаким не басом, а совсем по-девичьи – тонко, трогательно, высоко.

– Хорошо поёшь, профессионально, – бормотала Аня.

– Да куда там. Просто иногда к хору пристраиваюсь, учусь понемногу, – смущенно ответила Петра.

Дальше разговаривать оказалось еще трудней, еще невозможней – Петра едва роняла слова, а Аня боялась сказать не то, как-нибудь глупенько разболтаться. Спросила Петру про Иисусову молитву, где лучше про нее почитать, Петра ответила сдержанно: в «Добротолюбии». Потом так же немногословно поговорили о старчестве, коснулись Достоевского («кое-что чувствовал, но многого не понимал»); никакой Данте, Гвидо, тем более Мандельштам, разумеется, даже не поминался. И все же Аня спросила Петру, как ей в ее институте.

– Уже год, как я там не учусь, – был ответ.

– Ты в академе?

– Не в академе, просто бросила.

Петре явно не хотелось продолжать тему, но Аня была слишком поражена, чтобы не расспрашивать дальше.

– Ты что, вообще не хочешь учиться?! Но почему?

– Батюшка так благословил.

– Но… ты его об этом попросила? Или он сам?

– Я ему все объяснила, он согласился. И благословил.

– Благословил бросить – да как же так?

Кому как не Петре, умной, талантливой, такой способной к языкам, учиться, двигаться вперед, ведь еще недавно она любила и литературу, и поэзию, и итальянский язык – страстно, переводы у нее были действительно потрясающие, и вот… И ведь самой-то Ане отец Антоний столько раз повторял, что любое дело лучше заканчивать, даже если это начинает казаться совсем бессмысленным – для души полезней все же смирить себя и доделать до конца – не ради славы, не ради самоутверждения – ради Христа. А с Петрой, значит, все по-другому? Аня глянула на подругу – и увидела вдруг: в глазах ее грусть! Выступила на миг из глубины и тут же пропала.

– Разве не понятно? – тихо, но спокойно произнесла Петра и начала разливать чай.

– Нет, – рассеянно проговорила Аня. – Конечно, нет.

Но Петра ничего и не собиралась объяснять, она уже снова молчала, потчевала ее клубничным вареньем – свежее, этого года, я сама варила, ешь побольше.

И снова Аня не знала, что и подумать: прежняя Петра никак не вязалась с Петрой – рачительной хозяйкой, умеющей вот даже и варенье сварить.

– Может быть, мне тоже уйти из универа? – растерянно спрашивала Аня.

– Уходи.

– А что я тогда буду делать?

– Чтобы откуда-то уйти, надо, чтобы было куда прийти.

– А ты, ты куда пришла?

– Сюда, – Петра повела вокруг рукой.

Показала на кухню? Или на иконы? Улыбнулась.

Улыбалась она все-таки прекрасно. Обычно строгое замкнутое лицо внезапно озарялось изнутри ярким светом и иногда нежданным озорством. Петре было 22 года тогда, но в то время Аня и не догадывалась, как на самом-то деле это мало, какая это ранняя молодость.

– Хочешь еще чаю?

Аня уже съела бутерброд с вареньем, печенье, Петра пила один чай, сказала, что сыта, после еды они снова помолились, поблагодарили за насыщение и попросили Господа не лишить их и Небесного Его Царствия.

– Обязательно приходи еще! И звони мне, – опять засияла Петра глазами. – Я так тебе всегда рада.

Не поверить было невозможно. Только вот почему она молчит? Может быть, она все время про себя молится, ей не до разговоров? На правой руке у нее Аня подглядела небольшие светлые четки.

Они стали встречаться чаще, звонить друг другу и даже говорить. Аню тянуло к Петре все неотступней – столько в ней было тайны, бездонности, а еще незнакомой ни по кому другому безоглядности. Вот уж кому не грозила участь Лотовой жены, – Петра шла не оборачиваясь. Тем поразительней было в ней проявление человеческого, простого – например, она действительно явно ждала Аню с нетерпением, звала, приглашала; невероятно, но кажется, Петра тоже нуждалась в их дружбе. И все же чем дальше они общались, тем сильней Аня изумлялась – Петра была совершенно иной, чем те, кого она знала, Петра стояла к миру словно бы боком, глядя на него искоса, не в упор. И удивительную вела жизнь.

То было существованье подпольное, потаенное, неясно-сумеречное, почти страдальческое. С прежними институтскими и школьными знакомыми (неверующими) Петра порвала, от них буквально скрывалась! По вечерам звонить ей лучше было с прозвоном, через два гудка положить трубку и снова набрать номер. Она нигде не работала, только несколько раз в неделю гуляла по утрам с соседским мальчиком, и получала за это 40 рублей в месяц. Ее муж Костя возвращался домой поздно вечером – он преподавал, а потом шел в библиотеку и сидел там допоздна. «Дописывает диссер», – объясняла Петра и никогда лишний раз не вспоминала о нем.

Два раза Аня видела его в церкви – с быстрыми карими глазами, светлой, аккуратно подстриженной бородкой, подвижный, несколько нервный, но очень светский, элегантный (распахнутый черный плащ, темно-синий вязаный джемпер с уголками голубой рубашки) – Костя совсем не походил на свою медлительную, молчаливую жену в платочке. Они познакомились в институте, Костя был аспирантом и преподавал у первокурсницы-Петры итальянскую грамматику. Ко второму курсу они поженились, а на третьем Петра бросила учебу.

Больше она не совершенствовала свой итальянский, не толковала темные метафоры сладкостильников, зато: посещала все-все праздничные и будничные службы, бывала в церкви чуть не каждый день, не ела мяса, утром не вкушала пищу до двенадцати часов, читала одни православные книги и подолгу молилась в уединении – иначе чем было объяснить игнорирование телефонных звонков, с прозвоном и без, даже когда Аня доподлинно знала, что Петра дома!

Все было отдано Церкви, все поставлено на карту – настоящий христианский подвиг вершился перед глазами. Как у святых отцов, как у египетских подвижников – мурашки бежали у Ани по коже. Но главное потрясение было еще впереди.

Как-то Аня и Петра ждали отца Антония после службы, первой к батюшке подошла Петра, видимо, с каким-то своим вопросом.

– Отче, да ты просто не знаешь… – донеслось до Ани. «Ты!» Отче! Не знаешь! Дальше слушать было невозможно. Наверное, отец Антоний мог чего-то не знать, но говорить ему это вот так, открыто, в лоб… Называть его на ты? Не может, не может быть. Аня внутренне сжалась, не веря своим ушам, не желая верить своим ушам, но тут же услышала снова:

– Ты посмотри на другой странице.

И отец Антоний – ничего, хоть бы что, стоял себе, слушал, спокойно отвечал, точно это было так естественно – назвать его на ты, давать ему советы, говорить – посмотри, мол, туда-то, и прочти.

Вот они, подлинно духовные отношения, не ведающие о вежливости, о надуманном этикете! Вот оно истинное родство. А она-то сомневалась, правильные ли у нее выстраиваются с батюшкой отношения – слава богу, есть у кого поучиться!

Но и тем не окончились Петрины уроки, в следующий раз придя на службу, Аня обнаружила, что отца Антония, несмотря на расписание, нет. А Петра стояла в храме, после службы они подошли друг к другу.

– Где же наш батюшка? – безнадежно спросила Аня, понимая, что вопрос риторический – Петре, как и ей, знать это было неоткуда. Но Петра знала.

– Заболел. Сказал по телефону, что горло болит, не может давать возгласы, – Петра чуть улыбнулась.

И снова Аня застыла: по телефону! Болит горло. Петра звонит ему по телефону. И говорит с ним не о спасении души, а о том, что у него болит горло! Значит, и это можно!

Но о чем говорить с ним по телефону? Отец Антоний, конечно, и ей дал однажды свой номер, сказал: «Если что понадобится, звоните». Тогда Аня восприняла это исключительно как вежливый жест, потому что единственную причину, причину звонка, которую она после некоторого напряжения сумела придумать, это – предсмертное ее состояние. Слабеющим голосом она просит маму найти в книжке телефон отца Антония и сообщить ему, что она, раба Божия Анна, лежит при смерти, и умоляет его приехать для последней исповеди. Никаких других причин изобрести было невозможно.

– А ты разговариваешь с ним по телефону? – спросила Аня потрясенно.

Петра кивнула.

– О чем же вы говорите? – нельзя было так прямо спрашивать, нельзя, но и жить с таким непониманием тоже немыслимо!

Петра замялась.

– Обычно что-нибудь по делу. Вчера я звонила ему по поводу одной книжки…

Аня благоговейно смолкла, но долго еще думала с искренним ужасом: позвонить ему самой по телефону и что-то говорить! Все в ней ежилось и недоверчиво улыбалось. Да и потом, это ж неинтересно – по телефону.

Тут-то и появилась Петра.

В Петре была сила. Жертвенность, самоотречение, готовность все оставить ради Христа. Петра жила в бедности, бросила удобный институт, постоянно молилась, и оттого лишь была допущена в мир иной, в мир «ты» и телефонных разговоров.

Деталь к детали, незаметно ее удивительная подруга вставляла то щепку, то проволочку, то подкладывала шарик, и все эти мелкие предметы испускали таинственное сияние, делая знакомый трехмерный мир разбегающимся, плывущим – новые, неприятно задевающие плоскости и объемы манили дальше и дальше, за новый поворот.