Старец святый

Тем легче, тем легче было увидеть в этом реальном, давно ставшем родным батюшке идеального, вычитанного из книжек Старца – такого же живого, сокрушающегося о чужих бедах, такого же мудрого и простого. Тем проще было со временем вовсе отказаться от затеи с монашеством, как-то незаметно сладкая мечта о душистых монастырских соснах растворилась, рассосалась совсем – зачем, если у нее такой духовный отец!

И позднее было уже никак не вспомнить, сколько ни напрягала она память, никак не могла нащупать того родничка, того шершавого узелка, с которого начала плестись веревочка. Все, что осталось у нее от той поры, – все та же черная клеенчатая тетрадка, исписанная за два года насквозь, альфой и омегой, Гогой, Магогой, первой и последней, единственной фразой: «Виделись с Батюшкой. Говорили с Батюшкой. Батюшка мне сказал».

Спустя время перечитывать эти записи ей было неизменно странно, удивительно, невозможно было поверить: ни единого уклона в сторону, точно бы все, что происходило в жизни помимо их встреч и разговоров, было плоско, неважно, блекло. Последней по-настоящему задевшей ее встречей с внешним миром стала, как выяснилось со временем, история с Алешей. Он, кстати, вскоре ушел в академ и уже не вернулся – затерялся совсем, уехал в Питер, там, кажется, женился, перевелся в питерский универ… Но и кроме Алеши, кроме Глеба (он все служил, сначала много писал, подробно отвечал на письма, потом вдруг умолк, присылал раз в сто лет отписки на полстранички), оставались университетские подружки, прекрасные – горячая Олька, хохотушка Вика, дурашливый, но милый и умный Митька, оказавшийся из бесчисленных Вичкиных поклонников самым постоянным. Были и родные – мать, отец, тетка, двоюродный брат, иногда заезжавший к ним в гости с молодой женой. Со всеми ними что-то постоянно происходило – у брата родился сын Даня с розовыми пальчиками-горошинками на ногах (этим горошинкам Аня изумлялась больше всего), тетка получила от работы шесть соток под Москвой и начала их энергично осваивать, сажать клубнику и саженцы, строить дом, мама с папой все решительней собирались в Канаду, сама она вконец испортила себе зрение и надела очки, да не важно и что – происходило миллион смешных, глупых, трагических, комических, мелких и крупных событий. Две смерти – Олькиного отца и Лени Дозорного с русского отделения, приходившего к ним вольнослушателем на немецкую литературу, между прочим поэта – он выбросился из окна университетской общаги без объяснения причин, эту потерю они переживали все вместе, большой немецко-русской компанией. Влюбленности, разрывы, одна долгожданная свадьба – с ромгермом породнились классики, блистательные прожекты их неугомонных мальчиков, никогда, впрочем, не заходивших дальше бурных обсуждений и разговоров, первый и последний номер рукописного журнала «Европеец», в том числе и с ее статьей о взглядах Вильгельма Ваккенродера на религиозное искусство, однако, чудом вышел. Осмысленная и бессмысленная суета – в заветной тетрадке на то не было и намека. Принимая во всем вершившемся вокруг нее самое активное внешнее участие, сердцем она жила в те годы точно бы на другой планете, втайне ничему, никому более не принадлежа. Исповедовавшись или просто поговорив с отцом Антонием, даже если то был разговор минутный, исповедь самая краткая, с благоговением она помещала их в себя как величайшую драгоценность. Суеверно страшась проронить хотя бы крупицу, она немедленно (в тот же день, вечер) записывала в тетрадь каждое его слово, и затем уже, чуть расслабившись, снова и снова проживала все произнесенное и почувствованное в те минуты, погружаясь, не обдумывая, а именно снова и снова погружаясь и растворяясь в происходившем в тот миг. Это было подобно упоительнейшему наркотику, пока наконец срок его действия не истекал, пока все батюшкины слова и ее чувства не выдыхались – тогда Аня шла в храм за новой дозой, новым болезненным и сладким уколом подлинности.

Но чем полнее она жила этой тайной церковной жизнью, тем более одинокой чувствовала себя в мире университетском, дружеском, мире, в котором проводила гораздо больше времени, однако времени, как ей казалось тогда, удручающе пустого. Училась она все равнодушней. Фонетика, интонация, мелодика немецкого языка – нет, совсем другие мелодии и ритмы волновали ее сердце. По благословению батюшки, она начала заниматься Иисусовой молитвой – совсем не так, как прежде – по вдохновению и настроению; нет, теперь каждый день, без пропусков она брала вечером четки и молилась перед иконами ровно час. Иногда молитва не шла, хотелось присесть, отвлечься, но она гнала посторонние мысли прочь, произнося снова и снова имя Господне, и тогда ей казалось, что она таскает на себе бревна. Но именно этот трудный час наполнял и озарял расползающуюся пустоту, смягчал тупость университетской жизни.

Да, ей было одиноко, пусто – но это ли привело ко всему последующему? Кажется, не совсем. Лишь один эпизод, возможно, таил разгадку – ив поздних поисках истока, бесчисленных попытках нащупать зерна всего происшедшего после Аня останавливалась на нем чаще всего, перечитывая и перечитывая его в своей тетрадке – эта история выглядела среди других записей исключением, хотя и она прямо была связана с отцом Антонием; но тут хотя бы зазвучали голоса чужие, в ней приняли участие другие действующие лица.

Среди бесконечных исповедей, и уже так мало значащих спустя столько времени сообщений об испрошенном и полученном благословении на сдачу экзамена, поход в гости во время Великого поста, на чтение покаянного канона и семичасовой сон, среди подробно запротоколированных жалоб и послушных батюшкиных ответов на них, среди пересказов таких простых и естественных (отчего же тогда они казались ей так проницательны, так пронзительно глубоки?) советов отца Антония по самым разным поводам, она неизменно добиралась до истории с Костей, и вновь задерживалась на ней подолгу – не тогда ли, не там ли?

Это случилось в конце третьего курса.

30 апреля. Хожу в церковь почти без всякого чувства, только бы отметиться, покупая себе спокойствие, чтобы не переживать, что не ходила. Рассказала об этом отцу Антонию.

– Что ж, мы по-другому пока не умеем. Наши отношения с Богом всегда немного коммерческие, потому что нет у нас к Нему настоящей любви. Но хотя бы так. Пока хотя бы так. Господь снисходит к нам и до такого уровня, и… ждет.

– А еще унываю от однообразия жизни. Люди все те же.

– Да, одиночество… А представляешь, как люди жили – в пустыне, каждый день одно и то же, те же три куста, пещерка, финик… Им вообще нечего было ждать ничего нового никогда. И они не ждали, только молились в тишине. И, заметь, не скучали, убогая пещера делалась обителью райской, потому что Бог был с ними. Вот как, Анна, скука, потому что Бог от нас так далеко.

11 мая

– Отец Антоний, иногда мне кажется, что я прихожу сюда не помолиться, а для того, чтобы встретить человека… Вас.

Отец Антоний помолчал немного, а потом, как-то не глядя на меня, ответил.

– Это еще не плохо, хотя нельзя слишком уж верить в человека, ставить его во главу угла. Но это и важно очень – встретить человека. И знаешь, Аня, все, все даст Господь, и человека близкого, все еще придет, все еще будет, – и повторил медленно снова: – Все Бог даст.

И старческая какая-то, почти мученическая просветленность послышалась в этих словах Батюшки, и бесконечное не смирение даже, а примирение, покой, и мягкость – такая умная ласковость.

Я пришла домой и все думала, о чем это он, о каком человеке. Я сначала думала – о духовнике, а потом поняла. И заплакала – все мне стало ясно, и интонация его, и слова, и радость.

11 мая. Сегодня в универе началась конференция по международным литературным связям. Пригласили несколько иностранных знаменитостей – чуть ли не впервые все сделали с таким размахом. Во второй половине дня, после торжественного открытия, когда знаменитости отвыступали, начались доклады. И надо же, среди выступавших оказалось знакомое лицо! Петрин муж – Костя. Доложил Костя отлично, бодро, умно, на вопросы отвечал четко, он говорил о влиянии античной культуры на поэзию Вийона. После Костиного доклада как раз объявили перерыв, он заметил меня и тут же подошел – в светлой рубашке, галстуке, пиджаке, очень оживленный и радостный. Предложил махнуть на вечернее заседание рукой (сама посмотри – напыщенная чушь!) и пойти погулять. Я, конечно, согласилась. Мы немного погуляли в окрестностях универа. Вместе дошли до остановки. Костя был очень мил, рассказывал разные забавные вещи про своего героя – Вийона, говорил, что его стихи намного сложнее и темнее, чем их обычно представляют в исследованиях и что напрасно его сравнивают с поэтами XX века – он другой, средневековый, древний. Иногда Костя вдруг словно бы сбивался на собственную жизнь и намекал, что живется ему нелегко. Чувствовалось, что ему очень хочется пожаловаться на Петру, но я нарочно переводила разговор на другую тему.

18 мая. Вчера поздно вечером мне позвонил Костя и спросил, нет ли у меня расписания докладов на сегодняшний и завтрашний день. У меня не было. Тогда он спросил, приду ли я завтра. Я ответила, что да, хотя, честно сказать, даже не собиралась.

19 мая. Сегодня узнала про отца Антония, и сшибло с ног. Сразу стало так больно, так жалко его. Костя так хорошо о нем рассказал.

Оказывается, отец Антоний был в молодости артистом. Жил среди актеров и много чего навидался. «Монашество было единственным путем, чтобы выжить». Он работал в известном театре и жил жизнью богемы, но потом со всеми порвал. Окончил семинарию в Загорске, начал служить…

Еще Костя сказал, что чувствует в отце Антонии внутренний надлом, что на глубинном уровне это человек именно «сломленный», и что сам он перестал ходить к нему на исповедь после того, как однажды узнал о нем такое!..

– Что?!

– Этого я пока не могу рассказать.

Разговор этот, как камень, лег на сердце.

Вот откуда эта фанатическая сосредоточенность, самодисциплина – ни полвзгляда в сторону. Непостижимо: от сколького пришлось отказаться! Предположить разгульное творческое прошлое невозможно. Какой путь проделан, какие раны – незаживающие. И то, как он служит – со скрытыми слезами, с восторгом самоотречения, – тоже понятно теперь. «Только Ты, Господи, больше никто, ничто, только Ты». Мотающий головой, закрывающий глаза, затыкающий уши человек: «Ничего больше не хочу, только Ты!».

Все верно, все правильно. Отчего же мне так тяжело?

21 мая. Опять виделись с Костей, у меня дома случайно оказалась одна редкая книжка, которую он искал уже несколько месяцев. Я принесла книгу в метро, а он снова предложил погулять. Сегодня у меня было не так много времени, и Костя просто решил проводить меня до дома, дойти от метро до дома пешком – четыре остановки. В середине пути мы сели на лавочку отдохнуть.

Костя рассказывал мне, как пришел в православие (под сильным влиянием Петры, хотя она на несколько лет младше его!), как внимательно начал его изучать – читать догматические и апологетические труды. Цитировал Евангелие, Псалтырь, апостольские послания – у него поразительная память. Много рассуждал о церкви, о христианстве, сказал, что победу коммунистической идеологии в России легко объяснить: коммунисты – это христиане без Бога. Почему-то мне не очень понравилась эта мысль, к тому же, кажется, где-то я ее уже читала, но как возразить, я не знала. Мне вообще многое не нравилось из того, что он говорил, но как-то неуловимо. Как будто бы так: о Боге без Бога.

И опять ему хотелось обсудить свою жизнь с Петрой, и у меня уже почти не было сил ему мешать. Он называет Петру «жена». И как-то противно у него это выходит: «моя жена». А она не жена, она – Петра.

29 мая. На грани помешательства. Рука не поднимается писать.

Два часа разговаривали с Костей. Нет, потом.

2 июня. Уже три дня лежу головой на столе и не могу ничего делать. Даже плакать.

Костя сказал мне, что отец Антоний любит Петру и сам ему об этом сказал. Костя пришел однажды домой, Петра как обычно сидела, запершись у себя в комнате, – она ведь ко мне не выходит, знаешь? Я не знала.

Тишина показалась Косте подозрительной, он постучал к ней в комнату. Петра не открывала. Тогда он стал колотить изо всех сил. Петра открыла. Там сидел отец Антоний, они с Петрой пили пиво. У ног их выстроилась целая батарея бутылок. Отец Антоний был совершенно пьян.

– Костенька, я люблю твою жену. Между нами ничего не было, но могло бы быть.

Костя прогнал его. Это было три месяца назад.

3 июня. Головой больше не лежу, а только сижу, уставясь в одну точку. Прочитала в Патерике, что дьявол готов на все, чтобы опорочить авву, оклеветать и унизить его в глазах послушника. Но у кого мне узнать правду? Петра ведь и в самом деле ходит в наш храм все реже, говорит, ходит теперь в другой, и на исповеди к батюшке не помню, когда я в последний раз ее видела. Как-то раньше я даже внимания на это не обращала.

4 июня. Сегодня первый раз в жизни позвонила отцу Антонию. Формальный повод был. Он ведь сейчас в двухнедельном отпуске, а у меня срочный вопрос. Но на самом деле я просто не знала уже, куда мне деться, и решила позвонить. Набирала номер, и руки дрожали, никогда еще такого не было со мной: ну что, что я скажу ему?

Батюшка почему-то совсем не удивился, быстро ответил на мой вопрос, был строгий и четкий. В конце я сказала:

– Кстати, мы сейчас иногда общаемся с Костей.

Батюшка на это промолчал, будто ждал, что я скажу дальше.

А я не знала, что еще можно добавить, и скомкала разговор. Мы попрощались.

Но его спокойствие и строгость как-то вдруг утешили меня. Мало ли что бывает! К тому же, возможно, это и не правда, по Косте видно, что он любит приврать.

7 июня. Поговорили с Петрой. Рассказала ей о разговоре с Костей. Петра выслушала меня с большой грустью и ответила, что все это, конечно, клевета. Искусная ложь. Костя – человек страшный, точнее «просто дрянь». «Но я поздно это поняла». Разговор и правда в тот вечер был, только совсем другой! Отец Антоний пришел к Петре в гости, а потом пришел и Костя, и батюшка обличил его в дурном обращении с Петрой. Отец Антоний сказал, что равнодушно относиться к этому не может. Костя жутко разозлился, вел себя просто нагло, сказал отцу Антонию, что не намерен в собственном доме выслушивать оскорбленья. Отец Антоний смиренно ушел. Пиво было, но всего одна бутылка, никакая не батарея, потому что да, батюшка его любит, а что здесь такого?

– Петра, но ты же больше к нему не ходишь на исповедь?

Тут Петра долго молчала и наконец произнесла:

– Аня, он меня действительно «отпустил». Но совсем по другим причинам. Не так все просто.

Сейчас Петра с Костей будут разводиться, а Костя просто хочет, чтобы «ты его пожалела».

– Петра, но если Костя такой ужасный, то… как же его христианство? Он так хорошо его знает, так много и умно о нем говорил.

– Говорил. В церкви он последний раз был даже не знаю когда. И уже года полтора занимается йогой. По утрам застаю его иногда в странных позах.

– Ну, может быть, это пройдет, это искания.

– Как ты не понимаешь, после христианства уже нечего искать. А о христианстве говорил – с тобой, потому что ты была ему нужна, твое доверие. Вот и все.

Ужасная это все гадость. Мне противно и стыдно за себя. Кому поверила! А батюшке собственному не поверила!

Даже и про работу его прежнюю, оказалось, неправда, на самом деле он был не артистом, а звукорежиссером в театре.

18 июня. Сказала батюшке, что осуждала Костю, так много он мне врал, и душа теперь будто истерзана. Батюшка сделался очень серьезен.

– Да, я в курсе. Все это действительно очень тяжело. Помоги тебе Господи!

21 июня. Петра и Костя разводятся, Петра очень переживает и вообще, и потому что Костя ведет себя крайне грубо. Хотел сломать дверь в их квартиру – и Петра его боится.

С Петрой разговариваем теперь каждый день. Однажды даже пили вместе вино. Кажется, аскетизм ее давно кончился. Ни с кем из прежних своих православных знакомых она больше не дружит.

Как-то я вспомнила о них, спросила, где они все, Федор, Инна…

Петра пожала плечами: «Не знаю».

– А Георгий тоже больше не приходит к тебе?

– Ты у меня единственный гость. И любимый.

Она сейчас вообще другая, непохожая (или наоборот?) на себя – беззащитная, беспомощная. Совсем оказывается, девочка. Это непривычно так, но я не знаю, не знаю, как я могу помочь.

23 июня. Только вера дала мне зрение, открыла глаза, вижу теперь свою безмерную слабость. Слабый человек, не способный к долгой борьбе. Мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть откровенно… Как хочется этому поверить. Но ведь обещали. Но какая привлекательная творческая чудесная слабость всему вопреки.