Двенадцатая жизнь

Автору предсказали, что она живет

в двенадцатый и последний раз.

Двенадцать раз стояла на краю

и мглу небытия грызя, буровя,

двенадцать раз сквозь перегной иль с кровью

я прозревала будущность свою.

Двенадцать раз, гадая у порога,

я вглядывалась в брезжущую тьму,

и вдаль стремилась утлая пирога,

покорная маршруту своему.

Двенадцать раз лопатки иль крыла

сводил порыв к свободе неуемный,

двенадцать раз, биясь незнаньем темным,

душа любви и мудрости ждала.

Двенадцать раз оленихой, травой,

тигрицей, безнадежно дальним эхом...

Не много ли? Теперь вот человека

узнали вы, негордого собой.

Так вот откуда голос занесен?

Усталым от событий и пророчеств

мерцает и струится между строчек

то знанье, для которого рожден.

Кто я была? Где жизни? Где следы?

В каких участках мозга или кода

запечатлелась прежняя порода,

ущелья, небеса, поля, сады?

И вот теперь, последнее звено

вплетя в окружность дюжины рождений,

мне предстоит, испив блаженной лени,

ступить, не дрогнув, в звездное окно.

В последний раз живу! В последний миг,

как при рожденьи, жадным, мутным зраком

ширь охватив, ненужной плотью, шлаком

уйду туда, откуда мир возник.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПРОСМОТР

Просмотр. Игра в четыре длани

по длиннозубой фортепьяне.

Партнер мой страхом приарканен,

впечатан в черный круглый стул.

Педагогини басовитой,

осанистой и боевитой,

с многозначительною свитой

боимся. Каждый б драпанул!

Как будто некие шпионы,

как будто воры вне закона,

как будто наша роль позорна -

в испарине сидим и ждем.

До замысла ли нам Клементи?

Мы - заблудившиеся дети

на людоедовском банкете.

Еще минута - пропадем.

Ну, все! Итак, мы начинаем,

мы промыслу себя вверяем,

и друг на друга смотрим краем,

краями бегающих глаз.

Но вдруг из пяток иль из почек

возникло то, что в нас хохочет,

что нас очаянно морочит,

до колик потрясает нас.

Страх отзывается вдруг смехом,

что дребезжит, чреватый эхом,

и каждый, был бы человеком -

нас пожалел за этот смех,

что, порожден известным страхом,

нам угрожает явным крахом

и все вот-вот рассыплет прахом -

мы станем дурнями для всех.

Мы сбились к ужасу собранья.

Боимся встретиться глазами,

и наши жалкие старанья

увенчаны (увы!) ничем.

Наш педагог метает громы.

Нам не смешно. Что скажут дома?

Что скажет тот и тот знакомый?

Что мы с ума сошли совсем?

Клементи ж нам сказал, целуя:

“Май за окном давно ликует.

Скажите, дети, алиллуйя:

все зеленеет и цветет.

К чему томить себя напрасно?

Вы не для музыки, что ясно.

Она ж без вас вполне прекрасно

на этом свете проживет”.