Глава двадцать девятая. Дверь мне открыл Тирон. Вид у него был усталый, но ликующий; он выглядел настолько довольным собой и жизнью в целом

Дверь мне открыл Тирон. Вид у него был усталый, но ликующий; он выглядел настолько довольным собой и жизнью в целом, что ему с трудом удалось придать своему лицу неодобрительное выражение. В отдалении монотонно бубнил Цицерон, останавливаясь и возобновляя чтение, обволакивая все вокруг, как стрекотание цикад летней ночью.

— Цицерон на тебя сердится, — прошептал Тирон. — Где ты был целый день?

— Искал трупы среди обугленных головешек, — ответил я. — Болтал с друзьями знаменитостей. Посещал призраков и старых знакомых. Врал проституткам. Отмахивался ножом от влюбчивых незнакомцев…

Тирон скорчил гримасу.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты.

— Нет? Я-то думал, что Цицерон научил тебя всему, что касается речей. А ты не понимаешь, о чем я.

— Ты пьян?

— Я нет, а ты да. Ты только посмотри на себя: у тебя кружится голова, как у мальчишки после первой чаши вина. Опьянел от риторики своего хозяина. Не спорь, я все вижу. Занимался этим восемь часов подряд, наверно, на пустой желудок. Просто удивительно, как ты вообще сумел доползти до двери.

— Ты несешь бессмыслицу.

— Самую настоящую смыслицу. Но ты так ошалел от вашей тарабарщины, что простенький здравый смысл кажется тебе таким же безвкусным, как ключевая вода запойному пьянице. Ты только прислушайся к его голосу: как ножом по точилу, если тебе интересно мое мнение. А ты ведешь себя так, словно это пение сирен.

Наконец-то мне удалось стереть бодрое выражение с лица Тирона и заменить его хмурой озабоченностью. В это мгновение Руф нерешительно выглянул из-за угла, потом выступил в коридор, краснея, улыбаясь, моргая отяжелевшими веками. Он выглядел совершенно измотанным, что в его возрасте делало юношу лишь более обворожительным, к тому же он не переставая улыбался.

— Мы закончили второй набросок, — объявил он. Непрекращавшееся жужжание в кабинете Цицерона внезапно смолкло. У Руфа был взволнованный вид ребенка, который увидал в лесу кентавра и даже не надеется, что сумеет описать виденное. — Блестяще, — наконец выдохнул он. — Что мне известно о риторике? Только то, что я узнал от таких учителей, как Диодот и Молон, и что слышал своими ушами, с детских лет бывая в сенате и в судах. Но клянусь тебе, когда он выступит перед судьями, слезы сами брызнут из глаз. Люди повскакивают на ноги со сжатыми кулаками и потребуют выпустить Секста Росция на свободу. Окончательной версии конечно же не существует; мы должны учесть самые разные возможности — все будет зависеть от того, на какие уловки пойдет Гай Эруций. Но Цицерон сделал все, что мог, чтобы предусмотреть любую случайность и окончательно сформулировать суть своей аргументации, которая отточена и совершенна, как колонны храма, дожидающиеся купола. Его речь блестяща, другого слова просто не существует. Подумать только, мне посчастливилось присутствовать при ее создании.

— А ты не думаешь, что она слишком опасна? — спросил Тирон негромким голосом, выйдя у меня из-за спины и придвинувшись к Руфу. Он перешел на шепот, чтобы скрыть свои сомнения на этот счет от находившегося в кабинете Цицерона.

— В несправедливом государстве любой акт порядочности по самой своей природе опасен, — ответил Руф. — И отважен. Отважный человек не побоится подвергнуть себя опасности, если стоит за правое дело.

— И всё же, разве тебя не беспокоит, что может случиться после процесса? Такие резкие слова о Хрисогоне, да и Суллу он не щадит.

— Осталось ли в римском суде место для правды или нет? — ответил Руф. — Вот в чем вопрос. Неужели мы дожили до того, что правда — это преступление? Цицерон рискнул своей будущностью, сделав ставку на беспристрастность и честность добрых римских граждан. Да и мог ли такой цельный человек, как он, поступить иначе?

— Конечно, — сдержанно отозвался Тирон, кивая. — Его натура не терпит лицемерия и несправедливости, она требует действовать в согласии с собственными принципами. Учитывая это, разве был у него другой выбор?

Я стоял рядом, забытый и одинокий. Пока они обменивались мнениями и дискутировали, я тихонько ускользнул прочь, чтобы присоединиться к Бетесде на теплых простынях моего ложа. Она заурчала, как полусонная кошка, потом наморщила нос с подозрительным ворчанием, почуяв запах Электриных духов на моей коже. Я слишком устал, чтобы объясняться или подзадоривать ее. Я повернулся к ней спиной, позволив себя обнять; в атрии внезапно возобновилось гудение Цицерона, и я соскользнул в беспокойный сон.

Можно было подумать, что дом покинут жильцами или что кто-то тяжело заболел, такая безраздельная тишина царила в особняке Цицерона на следующее утро. Напряжение и суматоха предыдущего дня сменились абсолютным покоем, походившим на летаргию. Рабы не сновали взад-вперед по дому, но двигались не спеша и говорили приглушенными голосами. Прекратилось даже нескончаемое гудение декламирующего Цицерона; из его кабинета не доносилось ни звука. Я подкрепился чашей оливок и хлеба, которую принесла Бетесда, и провел утро так же, как и вчера, бездельничая и почитывая на заднем дворе, и Бетесда находилась рядом со мною.

Нагоняя, который я ожидал услышать от Цицерона, так и не последовало. Он не обращал на меня ни малейшего внимания, хотя особо этого и не подчеркивал. Складывалось впечатление, что я попросту вылетел у него из головы. Я заметил, однако, что караульный, которого я перехитрил вчера на крыше, изменил свой распорядок и время от времени обходил колоннаду, опоясывавшую дворик. По его угрюмому взору я мог судить, что, по крайней мере, он не избежал Цицеронова гнева.

В какой-то момент появился Тирон. Он спросил, хорошо ли я устроился. Я ответил, что все утро читал Катона, но в остальном жаловаться мне не на что.

— А твой хозяин? — осведомился я. — За весь день я не слышал от него ни звука. Ни единой эпиграммы, ни самой крохотной аллюзии, ни одного образчика аллитерации. Ни даже метафоры. Он часом не заболел?

Тирон слегка наклонил голову и, понизив голос, заговорил тоном человека, теснейшим образом причастного к великому предприятию. После того, как преступная связь с Росцией была прощена (или, по крайней мере, до времени забыта), он еще больше подпал под действие чар своего хозяина. Близилась кульминация, и его вера в Цицерона стала почти мистической.

— Сегодня Цицерон постится и бережет свой голос, — объяснил Тирон со всей вескостью жреца, толкующего знамение в виде летящей гусиной стаи. — Все эти упражнения за последние несколько дней довели его до хрипоты. Поэтому сегодня никакой твердой пищи, только жидкости — чтобы смягчить горло и увлажнить язык. Я переписал набело последний набросок его речи, а Руф тем временем проверял каждую юридическую ссылку, чтобы удостовериться, что нигде нет пропуска или ошибки. А пока дома должно быть как можно спокойнее и тише. Перед судом Цицерону нужен день отдыха и покоя.

— А иначе — что? Самоубийственный приступ ветров перед рострами? — Бетесда прыснула. Тирон покраснел, но быстро оправился. Он слишком гордился Цицероном, чтобы реагировать на чистое оскорбление. Его поведение стало высокомерным.

— Я рассказываю тебе это лишь затем, чтобы ты понял мою просьбу вести себя как можно тише и не причинять беспокойств.

— Подобных вчерашнему побегу через крышу?

— Точно так, — надменная осанка была выдержана до последних слов, потом плечи его обвисли. — Ох, Гордиан, почему ты не можешь просто делать то, о чем он просит? Я не понимаю, почему ты стал таким… таким невменяемым. Если бы ты только знал. Цицерон понимает вещи, о которых мы только догадываемся. Завтра, на суде, ты поймешь, что я имею в виду. Я только хочу, чтобы ты ему как следует доверял.

Он повернулся и, уходя, сделал глубокий вдох, отряхнувшись, как отряхиваются собаки, чтобы обсохнуть, словно я оставил в нем осадок злой воли и неверия, и он не желает возвращаться к хозяину оскверненным моим влиянием.

— Как хочешь, а я тебя не понимаю, — мягко сказала Бетесда, отрываясь от шитья. — Зачем ты дразнишь мальчика? Ведь очевидно, что он тобой восхищается. Почему ты заставляешь его выбирать между хозяином и собой? Ты же знаешь, что это нечестно.

Бетесда редко упрекала меня настолько открыто. Неужели неуместность моего поведения настолько бросалась в глаза, что даже моя рабыня чувствовала себя вправе его осудить? Мне было нечего сказать в свою защиту. Бетесда видела, что ее слова меня задевают, и продолжала:

— Если ты в ссоре с Цицероном, то какой смысл наказывать за это его раба? Почему не пойти прямо к Цицерону? Но должна признаться, что понимаю твое отношение не лучше Тирона. Цицерон был неизменно справедлив и благоразумен, по крайней мере насколько я могу судить; даже более, чем справедлив. Он совсем не такой, как те люди, на которых ты работаешь. Только вообрази: ради твоей безопасности он взял тебя в свой дом вместе с твоей рабыней! Он кормит тебя, открыл тебе свою библиотеку, даже поставил стражника присматривать за тобой с крыши. Попробуй себе представить, что так поступил бы твой приятель Гортензий! Интересно, как выглядит его дом изнутри и много ли у него рабов? Но скорее всего, я этого никогда не узнаю.

Бетесда отложила свое рукоделие. Она прикрыла глаза от солнца и обвела взглядом дворик, обращая внимание на его убранство и завитушки, как будто они находились здесь исключительно ради ее одобрения. Мне было лень упрекать ее за вольные речи. Да и кому интересно знать мнение рабыни, — вот только на этот раз (как и всегда) она высказала вслух те сомнения и вопросы, которые роились в моей голове.