Глава тридцать вторая. Цицерон выиграл дело. Подавляющее большинство из семидесяти пяти судей, в том числе и претор Марк Фанний

Цицерон выиграл дело. Подавляющее большинство из семидесяти пяти судей, в том числе и претор Марк Фанний, признали Секста Росция невиновным в отцеубийстве. Только закоренелые сулланцы, включая горстку новых сенаторов, назначенных непосредственно диктатором, проголосовали за осуждение.

Не меньшее впечатление произвело выступление Цицерона и на толпу. По всему Риму только и разговоров было, что о Цицероне, из уст в уста передавались фразы и отрывки из его речи. Еще несколько дней спустя, проходя мимо открытых окон таверны или кузницы, можно было слышать разговоры тех, кому еще не наскучило пересказывать некоторые отборные колкости Цицерона в адрес Суллы и восхвалять его отважную атаку на Хрисогона. Повсюду с одобрением отзывались о его картинах деревенской и семейной жизни, уважении сыновнего долга, почтительности к богам. Он сразу же заслужил славу мужественного и благочестивого римлянина, приверженца справедливости и истины.

В тот вечер в доме Цецилии Метеллы состоялось скромное торжество. Среди гостей был Руф — светящийся радостью, ликующий, слегка подвыпивший. Присутствовали и те, кто сидел рядом с Цицероном на скамье, обвиняемого, — Марк Метелл и Публий Сципион; пришли и некоторые закулисные помощники защиты. Сексту Росцию было предоставлено ложе по правую руку хозяйки; его жена и старшая дочь скромно сидели в креслах позади него. Тирону разрешили сесть за спиной хозяина, чтобы и он мог принять участие в торжестве. Даже я был приглашен и удостоен отдельного ложа, а кроме того, ко мне приставили раба, носившего со стола лакомства.

Почетным гостем был, пожалуй, Секст Росций, но все разговоры вращались вокруг Цицерона. Коллеги-адвокаты, не скупясь на похвалу, цитировали наиболее удачные места из его речи; они с уничтожающим сарказмом издевались над выступлением Эруция и громко хохотали, вспоминая, каким было его лицо, когда Цицерон впервые осмелился произнести имя Златорожденного. Цицерон принимал их похвалы с добродушной скромностью. Он согласился выпить капельку вина, которой хватило, чтобы на его щеках заиграл румянец. Отбросив обычную умеренность и конечно же изголодавшись после поста и трудного дня, он ел до отвала. Цецилия похвалила его аппетит и заметила, что вечеринка по случаю победы состоялась благодаря ему, ибо в противном случае лакомства, которые она приказала приготовить заранее — жгучие медузы и эскалопы, дрозды, запеченные со спаржей, багрянка, дятлы во фруктовом компоте, тушеное свиное вымя, жирный куриный паштет, утки, кабаны и устрицы до отвала, — были бы вывалены на улицы Субур, где с ними разделалась бы беднота.

Послав своего раба за третьей порцией вифинских грибов, я задался вопросом, а не преждевременно ли сегодняшнее празднование. Да, конечно. Секст Росций отстоял свою жизнь, но он по-прежнему находился в подвешенном состоянии: его имущество в руках врагов, гражданские права отняты у него проскрипцией, смерть отца остается неотмщенной. Он избежал уничтожения, но есть ли у него шансы добиться сносного существования? Его адвокаты были явно не в настроении беспокоиться о будущем. Я держал рот на замке, только иногда открывая его для того, чтобы посмеяться их шуткам или набить его грибами.

Всю ночь Руф смотрел на Цицерона с пылкой тоской, которую, казалось, замечал один я; мог ли я после сегодняшнего выступления Цицерона принижать безответную страсть Руфа? Тирон выглядел вполне довольным, он смеялся каждой шутке и даже имел дерзость острить, но при всяком удобном случае он с болью в глазах посматривал на Росцию, которая упрямо не глядела в его сторону. Неподвижная и несчастная, она сидела в кресле, не притрагиваясь к еде, и в конце концов попросила извинения у отца и хозяйки дома. Выбегая из комнаты, она разрыдалась. Мать вскочила и поспешила за ней.

Уход Росции положил начало своеобразной эпидемии плача. Первой она поразила Цецилию, которая пила быстрее остальных. Весь вечер она была оживленной и часто смеялась. Бегство Росции повергло ее во внезапное уныние.

— Я знаю, — сказала она, пока мы прислушивались к всхлипам Росции в коридоре. — Я знаю, почему девочка плачет. Да, да. — Старуха клюнула носом. — Она тоскует по своему дорогому, дорогому старику-дедушке. Ох, каким он был милым. Мы не должны забывать, какое именно событие свело нас вместе этим вечером — безвременная смерть моего милого, милого Секста. Любимого Секста. Кто знает, если бы не мое бесплодие во все эти годы… — Она вслепую поправила прическу, уколов палец о серебряную булавку. На кончике пальца вздулась бисеринка крови. Она с содроганием посмотрела на ранку и заплакала.

Руф мгновенно оказался рядом с ней, утешая, не позволяя сказать ничего такого, о чем она могла бы пожалеть позднее.

Затем зарыдал Секст Росций. Он пробовал сдержаться, закусив костяшки пальцев и скривив лицо, но слезы текли ручьем. Они сбегали по лицу на подбородок и капали на тарелку с медузами. Бедняга втягивал воздух мелкими, судорожными глотками и выпускал его из себя с протяжным, трясущимся стоном, закрыв лицо ладонями и содрогаясь от рыданий. Он выронил тарелку на пол; раб ее подхватил. Его всхлипы были громкими и прерывистыми, подобно обезьяньему реву. Потребовалось несколько секунд, прежде чем я разобрал слово, которое он произносил навзрыд снова и снова:

— Отец, отец, отец…

Большую часть вечера он оставался самим собой — тихим и угрюмым, лишь изредка соглашаясь улыбнуться, когда остальные хохотали над очередной колкостью в адрес Эруция или Хрисогона. По словам Руфа, он оставался странно безучастным, даже когда был оглашен приговор. Прожив столько времени в страхе, он не чувствовал облегчения, пока не разразился слезами. Поэтому он и расплакался.

Так я, по крайней мере, думал.

Похоже, пора было уходить.

Публий Сципион, Марк Метелл и их знатные друзья пожелали нам доброй ночи и разошлись кто куда; Руф остался с Цецилией. Я ужасно хотел уснуть в собственной постели, но Бетесда оставалась у Цицерона, а до Субуры было далеко. В порыве благодушия окрыленный успехом Цицерон настоял на том, чтобы я провел последнюю ночь под его крышей.

Если бы я ответил отказом, история оборвалась бы прямо здесь — на полуправдах и ложных подозрениях. Вместо этого я шагал рядом с Цицероном в окружении факельщиков и телохранителей через озаренный лунным светом Форум и поднимался по откосу Капитолийского холма, пока мы не подошли к его дому.

Так я наконец столкнулся лицом к лицу со счастливейшим из живущих. Так я узнал правду, о которой до тех пор лишь смутно догадывался.

Мы с Цицероном дружелюбно болтали о всякой всячине — о затяжной жаре, суровой красоте Рима при полной луне, запахах, наводнивших город ночью. Мы свернули за угол и вышли на нашу улицу. Свиту, что напоминала небольшую армию, разбившую лагерь у входа в дом, первым заметил Тирон. Он вцепился в тогу хозяина и, раскрыв рот, показал рукой.

Мы увидели их прежде, чем они нас: пустые носилки и носильщиков, которые прислонились к ним, сложив руки, факельщиков, притулившихся к стене и небрежно опустивших свои факелы. В мерцающем свете несколько лакеев играли на обочине в треугольник, в то время как горсточка секретарей, скосив глаза, что-то второпях записывали в своих пергаментах. Рядом с ними стояло и известное число телохранителей. Один из них разглядел нас в конце улицы, где мы остановились как вкопанные, и слегка толкнул в бок пышно разодетого раба, который занимался тем, что делал ставки на игроков в треугольник. Раб распрямился и надменно двинулся в нашу сторону.

— Ты оратор Цицерон, хозяин этого дома?

— Да, это я.

— Наконец-то! Прости за то, что мы расположились прямо у тебя на пороге, — нам было больше некуда деваться. И конечно, ты простишь моего хозяина за столь поздний визит; в действительности, мы здесь уже довольно долго — с самого захода солнца дожидаемся твоего возвращения.

— Понимаю, — вяло сказал Цицерон. — И где же ваш хозяин?

— Он ожидает в доме. Я убедил твоего привратника, что не стоит держать Луция Суллу на пороге, даже если хозяин не может поприветствовать его лично. За мной, пожалуйста, — раб шагнул назад и дал нам знак следовать за ним. — Мой хозяин ждет уже долго. Он очень занятой человек. Своих факельщиков и телохранителей можешь оставить здесь, — добавил он строго.

Шедший рядом со мной Цицерон дышал глубоко и ровно, словно человек, готовящийся нырнуть в ледяную воду. Мне чудилось, что в ночной тиши я слышу, как бьется его сердце, пока я не сообразил, что это мое. Тирон по-прежнему крепко держал хозяина за тогу. Он закусил губу.

— Ты ведь не думаешь, хозяин… он не осмелится, не в твоем доме…

Цицерон заставил его замолчать, поднеся указательный палец к губам. Он шагнул вперед, взмахом руки приказав телохранителям остаться на месте. Мы с Тироном проследовали за ним.

Пока мы шли к парадному входу, люди из свиты диктатора продолжали заниматься своими делами, бросая на нас лишь быстрые, угрюмые взгляды, как будто мы были виноваты в их усталости. Тирон вышел вперед, чтобы открыть дверь. Он вперил свой взор внутрь, словно ожидал обнаружить там чащу обнаженных кинжалов.

Но в вестибюле не было никого, кроме старого Тирона, который, волоча ноги, бросился в панике к Цицерону:

— Хозяин…

Цицерон успокоил старика, кивнув и тронув его за плечо, и прошел дальше.

Я ожидал встретить в доме множество свиты — основную часть телохранителей, писцов, льстецов и подхалимов. Но в доме не было никого, кроме обычной прислуги, которая жалась по стенам и старалась не попадаться на глаза.

В кабинете ярко горела лампа; Сулла сидел в одиночестве с развернутым свитком на коленях; рядом с ним на столе стояла полупустая миска с пшеничной запеканкой. Он оторвался от чтения, когда мы вошли, и поднял одну бровь. Он не проявлял признаков нетерпения, не выглядел пораженным, но только немного усталым.

— Ты отличаешься изрядной ученостью и недурным вкусом, Марк Туллий Цицерон. В этой комнате я нашел массу скучных, сухих трудов по грамматике и риторике, но меня порадовала твоя превосходная подборка пьес, особенно греческих. И хотя ты, по всей видимости, нарочно собираешь худших из латинских поэтов, это можно простить за твою разборчивость при выборе этого отменного списка Еврипида — из лавки Эпикла в Афинах, насколько я понимаю. В молодости я частенько подумывал о том, чтобы стать актером. Я всегда думал, что из меня вышел бы очень трогательный Пенфей. Или ты думаешь, что еще лучше удался бы мне Дионис? Ты хорошо знаешь «Вакханок»?

Цицерон через силу сглотнул.

— Луций Корнелий Сулла, это большая честь, что ты соблаговолил посетить мой дом…

— Довольно этой чепухи! — огрызнулся Сулла, поджимая губы. Невозможно было понять, раздражен он или позабавлен. — Кроме нас здесь никого нет. Не трать понапрасну голоса и моего терпения на бессмысленные формальности. Правда заключается в том, что ты страшно огорчился, увидев меня здесь, и хотел бы, чтобы я ушел как можно скорее.

Цицерон приоткрыл рот и мотнул головой, не зная, отвечать ему или нет.

Сулла состроил прежнюю мину — полураздраженную, полурадостную. Нетерпеливым взмахом он обвел комнату.

— По-моему, стульев хватит на всех. Садитесь.

Тирон нервно принес стулья Цицерону и мне, потом встал по правую руку от хозяина, наблюдая за Суллой, словно за экзотической и весьма опасной рептилией.

Я никогда не видел Суллу так близко. Свет лампы бросал на его лицо резкие тени, очерчивая рот глубокими складками и заставляя светиться глаза. Его пышная львиная грива, некогда славившаяся своим блеском, стала жесткой и потускнела. Бесцветная кожа была сплошь покрыта пятнами и тонкой сеткой красных вен. Губы пересохли и потрескались. Из ноздри торчала метелка черных волос.

Перед нами сидел всего лишь старый полководец, не первой молодости распутник, усталый политик. Его глаза видели все и не боялись ничего. Они насмотрелись и на ослепительную красоту, и на безобразие ужаса; ничто не могло произвести на них впечатления. И все же в них застыл голодный блеск, нечто такое, что, казалось, готово вырваться наружу и вцепиться мне в глотку, когда он обратил свей пристальный взор на меня.

— Ты, должно быть, Гордиан, по прозванию Сыщик. Хорошо. Я рад, что ты здесь. Я хотел посмотреть и на тебя тоже.

Он лениво переводил взгляд то на меня, то на Цицерона, посмеиваясь про себя, испытывая наше терпение.

— Вы можете догадаться, зачем я пришел, — сказал наконец он. — Некая малопримечательная судебная тяжба, рассматривавшаяся сегодня поутру у ростр. Я почти ничего не знал об этом деле до тех пор, пока во время второго завтрака меня не поставили о нем в известность — довольно грубым образом. Раб моего дорогого вольноотпущенника Хрисогона весь в смятении и тревоге прибежал ко мне с воплями о катастрофе на Форуме. В тот момент я как раз был занят тем, что поглощал переперченную фазанью грудку; от этой новости у меня разыгралось несварение желудка. Твоя служанка принесла мне с кухни неплохую кашу — слабенькую, но успокаивающую, как раз такую, какую советуют мои врачи. Разумеется, она могла оказаться отравленной, но ты ведь вряд ли меня поджидал, не так ли? В любом случае я всегда предпочитал подвергаться опасности без слишком долгих раздумий. Я всегда называл себя не Суллой Мудрым, но лишь Суллой Счастливым, что, на мой взгляд, куда как лучше.

На мгновение он опустил в кашу указательный палец, потом резко провел рукой по столу, и миска с кашей полетела на пол. Из коридора прибежала рабыня. Она увидела широкие глаза и белое лицо Цицерона, и быстро ретировалась.

Сулла засунул палец в рот и облизал его, после чего продолжил безмятежным, мелодичным голосом.

— Похоже, вы оба немало потрудились, выискивая, выкапывая и вынюхивая правду об этих отвратительных, жалких Росциях и их отвратительных, жалких преступлениях друг против друга. Мне сказали, что вы тратили час за часом, день за днем, нащупывая факты; что ты проделал долгий путь в забытую Богом Америю и обратно, Гордиан, что ты не раз подвергал опасности собственную жизнь, и все ради скудных обрывков правды. И ты до сих пор не знаешь всей истории — похоже на пьесу, в которой недостает целых сцен. Разве это не смешно? До сего дня я даже не слышал имени Секста Росция, и мне потребовалось всего несколько часов — даже минут, чтобы разузнать все, что стоило узнать об этом деле. Я просто призвал к себе некоторых участников этой истории и потребовал от них полного отчета. Иногда я подумываю, что в дни царя Нумы правосудие осуществлялось куда легче и проще.

Сулла на мгновение замолк, поигрывая свитком, лежавшим у него на коленях. Он поглаживал швы, которыми были скреплены страницы, и трогал пальцами гладкий пергамент. Внезапно он смял его и зашвырнул в дальний конец комнаты. Снаряд приземлился на стол со свитками и снес их на пол. Сулла, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Скажи мне, Марк Туллий Цицерон, каковы были твои намерения, когда ты взялся за то, чтобы защищать этого подлеца сегодня в суде? Был ли ты добровольным орудием моих врагов или они завлекли тебя обманом? Кто ты — ловкий умник или полный дурак?

Голос Цицерона был сух, как пергамент.

— Меня просили представлять интересы невинного человека против возводимых на него наглых обвинений. Если суд не является последним прибежищем невинных…

— Невинных? — Сулла подался вперед на своем кресле. Его лицо погрузилось в тень. Вокруг его огненно-рыжей шевелюры образовался ореол. — Так тебе сказали мои старые дорогие друзья — Метеллы? Очень древнее и могущественное семейство эти Метеллы. Я ждал, что они нанесут мне удар в спину с тех самых пор, как развелся с лежавшей при смерти дочерью Далматика. А что я мог поделать? На разводе настаивали авгуры и жрецы: я не мог позволить ей осквернить мой дом своей болезнью. И вот как отомстили мне мои бывшие родственнички: наняли безродного адвоката со смешным именем, чтобы опозорить меня в суде. Какой смысл быть диктатором, когда те самые люди, за благосклонность которых ты вел такую жестокую борьбу, набрасываются на тебя по столь ничтожным поводам?

Что они предложили тебе, Цицерон? Деньги? Обещали взять под свое покровительство? Политическую поддержку?

Я взглянул на Цицерона, чье лицо застыло, будто каменное. В мерцающем свете я не мог полностью доверять своим глазам, но мне показалось, что кончики его губ искривились в едва различимой усмешке. Должно быть, ее заметил и Тирон; его лицо омрачилось тревожным предчувствием.

— Кто из них приходил к тебе, Цицерон? Марк Метелл, тот самый недоумок, который осмелился появиться сегодня на скамье рядом с тобой? Или его родственница Цецилия Метелла, безумная старуха, страдающая бессонницей? Или то были вовсе не Метеллы, а один из их подручных? Наверняка это не был мой новый свояк Гортензий — за деньги он возьмется представлять злейшего своего врага, клянусь Юпитером, но он слишком хитер, чтобы ввязываться в этот фарс. К сожалению, этого не скажешь о прелестном братце Валерии — Руфе.

Цицерон по-прежнему молчал. Тирон нетерпеливо наморщил лоб и заерзал.

Сулла откинулся на спинку кресла. Свет лампы лег ему на лоб и прокрался в глаза, которые заблестели, точно бусинки.

— Неважно. Так или иначе, Метеллы завербовали тебя против меня. Значит, они сказали тебе, что этот Секст Росций не виновен? И ты им поверил?

Тирон не выдержал.

— Конечно! — выпалил он. — Потому что это правда. Поэтому-то мой хозяин и защищал его, а вовсе не затем, чтобы залезть в карман знатного семейства…

Цицерон остановил слугу, легонько тронув его за запястье. Сулла взглянул на Тирона и оценивающе поднял брови, точно впервые его заметил.

— Этот раб не такой уж красавец, чтобы смотреть сквозь пальцы на его развязное поведение. Если бы ты, Цицерон, был римлянином хоть на мизинец, ты бы запорол его на месте до полусмерти.

Улыбка Цицерона дрогнула.

— Прошу тебя, Луций Сулла, прости ему его дерзость.

— Тогда, вместо того чтобы предоставлять слово рабу, отвечай сам. Когда тебе сказали, что Секст Росций не виновен, ты поверил этому?

— Поверил, — вздохнул Цицерон. Он сложил кончики пальцев и согнул костяшки. Бросив короткий взгляд на меня, он уставился вниз. — Сначала.

— Ага! — Слабая, неуловимая улыбка заиграла теперь на лице Суллы. — Мне казалось, что ты слишком умен, чтобы тебя могли дурачить так долго. Когда ты его раскусил?

Цицерон пожал плечами.

— Я подозревал его почти с самого начала, но это ничего не меняло. Доказательств того, что Секст Росций сговорился со своими родственниками об убийстве старика, все равно не существует.

— Нет доказательств, — рассмеялся Сулла. — Адвокаты! Вечно по одну сторону улики и доказательства. А по другую — истина. — Он покачал головой. — Эти жадные дураки, Капитон и Магн, думали, что смогут засудить своего родственника Секста, не признавая своего участия в преступлении. Как только Хрисогон мог связаться с таким отребьем?

— Не понимаю, — прошептал Тирон. Выражение его лица могло показаться комичным, если бы на нем не была написана такая мука и смущение. Мне было жаль его. Мне было жаль себя. До сих пор я силился тешить себя той же иллюзией, за которую с такой непринужденностью цеплялся Тирон, — верой в то, что все наши труды по спасению Секста Росция имеют цель более высокую, нежели политика или тщеславие, что мы служим началу, именуемому в просторечии правосудием. Верой в то, что Секст Росций, несмотря ни на что, не виновен. Сулла поднял бровь и хмыкнул.

— Твой дерзкий раб не понимает, Цицерон. Разве ты не просвещенный римлянин? Разве тебя не беспокоит воспитание юноши? Объясни ему.

Цицерон прищурился и внимательно разглядывал свои пальцы.

— Я думал, Тирон, что ты все уже знаешь. Честное слово, я думал, что ты во всем разобрался самостоятельно. Гордиан, по-моему, разобрался. Не так ли, Гордиан? Тогда объясни ему. Тебе за это заплачено.

Тирон посмотрел на меня так жалобно, что я заговорил едва ли не против воли.

— Все дело в проститутке, — сказал я. — Помнишь, Тирон, девушку по имени Елена, которая работала в Лебедином Доме?

Сулла проницательно кивнул, но поднял палец, вмешиваясь в разговор.

— Ты пропустил самое начало. Младший брат…

— Конечно, Гай Росций. Отравлен братом дома в Америи. Возможно, местных жителей удалось одурачить, но симптомы мало похожи на отравление солеными грибами.

— Колоквинт, — подсказал Цицерон.

— Горькая тыква? Возможно, — согласился я. — Особенно в сочетании с каким-нибудь более вкусным ядом. Я слышал об одном случае в Антиохии с очень похожими симптомами: несчастного вырвало бесцветной желчью, потом кровью, затем наступила немедленная смерть. Возможно, Секст уже тогда действовал в сговоре с Магном. Человек со связями Магна легко отыщет в Риме любой яд за сходную цену.

Что касается мотива, то Секст Росций-отец почти наверняка собирался лишить старшего сына наследства в пользу Гая, по крайней мере, в этом был твердо убежден младший Секст. Заурядное преступление по заурядному мотиву. Но этим все не кончилось.

Возможно, старик подозревал Секста в убийстве Гая. Может, он просто испытывал к нему такую неприязнь, что искал любого предлога лишить его наследства. Как раз в это время он без памяти влюбился в прелестную молодую проститутку по имени Елена. Когда она забеременела — от Росция или от кого другого — старик начал подумывать о том, чтобы ее выкупить, отпустить на волю и усыновить свободнорожденного ребенка. Очевидно, сразу купить ее не удалось; вероятно, он подошел к делу слишком топорно: содержатель заведения пронюхал про его рвение и заломил абсурдно высокую цену, надеясь нажиться на потерявшем голову от любви старом вдовце. Это только догадки…

— Не просто догадки, — перебил Сулла. — Есть, вернее, была, конкретная улика: письмо, адресованное сыну и написанное под диктовку старшего Росция рабом Феликсом, который, таким образом, знал о его содержании. Если верить Феликсу, старик был пьян и разгневан. В письме он прямо угрожал сделать то, о чем ты только что говорил: лишить наследства Секста Росция в пользу еще не родившегося сына. Впоследствии этот документ был уничтожен, но раб все помнит.

Сулла замолчал, предлагая мне продолжить. Тирон посмотрел на Цицерона, который и не взглянул в его сторону, потом — в отчаянии — на меня.

— Итак, Секст Росций решился убить отца, — сказал я. — Естественно, он не мог убить его сам, а еще одно отравление навлекло бы на него явные подозрения; кроме того, между ними было такое отчуждение, что ему нелегко было найти доступ к старику. Тогда он призвал на подмогу родственников — Магна и Капитона. Возможно, раньше они уже помогли ему отравить Гая; может, они принуждали Секста разделаться с отцом. Троица вступила в сговор. Секст должен был унаследовать поместья отца и расплатиться со своими соучастниками позднее. Наверняка должны были существовать какие-то гарантии…

— Действительно, — сказал Сулла, — имелся письменный договор такого рода. Заявление о намерениях, если угодно, разделаться со старым Росцием, подписанное всеми тремя, в трех экземплярах. По копии для каждого, чтобы они могли загнать друг друга в тупик, если что-то пойдет не так.

— Но все пошло не так, — сказал я.

— Да, — скривил губы Сулла, как будто от этого дела здорово попахивало. — После убийства Секст Росций попытался надуть своих родственников. Он стал единственным владельцем поместий по праву наследования; что оставалось делать соучастникам, ведь документ, подписанный всеми, одинаково обличал каждого? Надо думать, Секст Росций считал себя большим ловкачом; но каким же он оказался дурнем, попытавшись нарушить сделку с такими коршунами, как его родственнички.

Сулла сделал вдох и продолжил:

— Похоже, проделка с незаконной проскрипцией первому пришла в голову Капитону; Магн был знаком с Хрисогоном, так как обделывал с ним кое-какие темные делишки, и вот он подступил к нему с этим планом — сколько раз я предупреждал этого мальчика, чтобы он не позволял жадности брать верх над его разумом? Ну, хорошо! Поместья были проскрибированы и отошли к государству; Хрисогон скупил их все и по достигнутой ранее договоренности поделился с Капитаном и Магном. Секста Росция вышвырнули на улицу. Каким дураком должен он был себя чувствовать! Что ему было делать? Побежать к властям, размахивая клочком бумаги, который обличал в убийстве отца не только остальных, но и его самого?

Конечно, всегда оставалась возможность, что в приступе безумия или раскаяния он так и поступит, поэтому Капитон позволил разоренному и униженному Сексту остаться в старинном фамильном поместье, где мог за ним приглядывать. Какой злобой друг к другу пылали эти деревенские родственнички!

Тирон, не осмеливаясь заговаривать с Суллой, посмотрел на меня.

— Но что произошло с Еленой?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но Сулла был слишком увлечен рассказом, чтобы уступить его другому.

— Все это время Секст Росций раздумывал, как бы ему вернуть свое имущество. Это означало, что ребенок шлюхи в один прекрасный день мог стать его соперником или, по крайней мере, врагом. Вообразите его нескончаемые раздумья о бессмысленности своего преступления, о его гнусности, о жестокости Фортуны, о собственной вине, о разорении семьи. И ведь именно из-за Елены и ее ребенка он впутался в заговор против родного отца! Когда ребенок родился, Росций убил его своими руками.

— И с таким же успехом мог убить Елену, — сказал я.

— Разве мог он устрашиться новой крови после всех своих преступлений? — спросил Сулла, и я понял, что он совершенно не замечает иронии, заключенной в словах человека, омытого чужой кровью по самый подбородок. — Вскоре после этого Капитон и Магн попытались овладеть копией уличающего их соглашения, хранившейся у Секста Росция. Без нее он оказывался беззащитен; другой управы на них у него не было. Не приходится сомневаться, что они придумывали различные способы расправы с ним и его семьей, когда он бежал сначала к одному из своих друзей в Америи, некоему Титу Мегару, а затем в Рим — к Цецилии Метелле. После того как он вырвался из их цепких лап, единственным выходом для родственников было уничтожить его с помощью суда. Так как фактически он был виновен в убийстве отца, они наивно полагали, что сумеют придумать версию событий, которая позволит им остаться в стороне. И конечно, они полагались на устрашающее действие имени Хрисогона, которое должно было отпугнуть от защиты Секста Росция всех дельных ораторов, — если бы дело вообще дошло до суда. К тому времени разум Росция настолько помутился, что они надеялись довести его до самоубийства или до признания собственной вины.

— Их самоуверенность была непристойна, — тихо сказал Цицерон.

— В самом деле? — задумчиво пробормотал Сулла. В его голосе послышались мрачные нотки. — Не совсем так. Если бы суд состоялся шесть месяцев назад, как ты думаешь, нашелся бы хоть один адвокат, который осмелился бы произнести имя Хрисогона? Упомянуть мое имя? Поднять вопрос о проскрипциях? Неужели ты думаешь, что большинство членов суда, восстановленного мною, отважились бы обманываться насчет своей независимости? Просто Капитон и Магн на шесть месяцев опоздали — вот и все. Шесть месяцев назад Метеллы не шевельнули бы и пальцем, чтобы спасти Секста Росция. Но сейчас они чувствуют, что моя власть убывает; теперь они решили испытать пределы моего влияния и уколоть меня, нанеся мне поражение в суде. Как горячатся все эти древние семейства под твердой рукой диктатора, хотя я и употреблял все свое могущество только затем, чтобы пополнить их сундуки и поставить на место толпу. Они хотят, чтобы все досталось им, — как Магн и Капитон. Неужели ты так гордишься ролью их заступника, Цицерон, гордишься тем, что спас обагренного кровью отцеубийцу и дал по яйцам Сулле, и все во имя старомодной римской доблести?

Сулла и Цицерон долго смотрели в глаза друг другу сквозь разделявшее их пространство. Сулла внезапно показался мне очень старым и усталым, а Цицерон очень молодым. Но первым опустил глаза Цицерон.

— Что теперь будет с Секстом Росцием? — спросил я.

Сулла откинулся на спинку кресла и сделал глубокий вдох.

— Он свободен, суд снял с него все обвинения. Отцеубийца и братоубийца — разве такой человек не заслуживает того, чтобы жить? Но благодаря Цицерону подлец превратился в страдающего героя, жалкого Прометеишку, прикованного к скале. Попробуй выклевать его внутренности, как он того заслуживает, и народ будет возмущен. Что ж, к Сексту Росцию Фортуна оказалась благосклонна.

Отцовские поместья возвращены ему не будут. Этого хотели бы злейшие мои враги: стать свидетелями отмены надлежащим образом оформленной проскрипции, стать свидетелями столь грубой государственной ошибки. Нет! Этого не случится ни в коем случае, по крайней мере, пока я жив. Поместья Росция останутся у их теперешних владельцев, но…

Сулла скорчил гримасу и закусил язык, как если бы он отведал полыни.

— Но Хрисогон добровольно передаст Сексту Росцию другие поместья, равные по стоимости тем, что были у него отняты, расположенные как можно дальше от Америи. Пусть отцеубийца Секст Росций вернется к знакомой ему жизни как можно дальше от тех, кто знает его самого и его прошлое, но проскрипция останется в силе, и он навсегда лишился семейных поместий и гражданских прав. Зная то, что известно всем нам, можешь ли ты сказать, что это несправедливо, Цицерон?

Цицерон погладил верхнюю губу.

— А как насчет моей безопасности и безопасности тех, кто мне помогал? Кое-кто вполне способен на убийство.

— Кровопролития больше не будет, не будет и ответных действий со стороны Магна или Капитона. Что же касается таинственной смерти некоего Маллия Главкии, чье тело было найдено сегодня утром, как ему и подобает, в общественной уборной, — этот инцидент закрыт и забыт. Этого мерзавца никогда не существовало, о чем было заявлено Росциям со всей твердостью.

Цицерон сузил глаза.

— Сделка имеет две стороны, Луций Сулла.

— Да. Да, действительно. С твоей стороны, Цицерон, я ожидаю известной сдержанности. В благодарность за мои усилия по сохранению покоя и порядка ты не будешь привлекать Капитона и Магна к суду по обвинению в убийстве, не будешь подавать официальной жалобы против проскрипции Секста Росция- отца, не будешь преследовать Гая Эруция за недобросовестное обвинение. Ни ты, ни любой из Метеллов или их агентство не станете затевать никаких процессов против Хрисогона. Я говорю об этом вполне определенно, Цицерон, чтобы ты мог передать мои условия своим друзьям — Метеллам. Ты понял?

Цицерон кивнул.

Сулла встал. Возраст избороздил его лицо, но не испортил его осанки. Казалось, он заполняет собой всю комнату. Рядом с ним Цицерон и Тирон выглядели тщедушными мальчишками.

— Ты весьма ловкий молодой человек, Марк Туллий Цицерон, и, по всеобщему мнению, блестящий оратор. Ты либо безумно тщеславен, либо по-дурацки дерзок, хотя, возможно, и то и другое сразу; как раз такого человека я и мои друзья могли бы использовать на Форуме. Я предложил бы тебе работать на меня, но ведь ты откажешься, не так ли? Твоя юная голова по-прежнему забита смутными идеалами. Как же, отважная защита республиканской доблести от кровожадного тирана и все такое прочее. Ты обманываешься насчет собственного благочестия, насчет собственной натуры. Другие чувства могут меня подвести, но я старый хитрый лис, и мой нюх остер, как и встарь, и в этой комнате я чую еще одного лиса. Позволь сказать тебе, Цицерон: путь, который ты избрал, имеет только один конец, и я его достиг. Возможно, твой путь не заведет тебя так далеко, но ведет он только сюда. Взгляни на меня, и ты увидишь свое отражение, Цицерон…

Что касается тебя, Сыщик… — Сулла окинул меня проницательным взглядом. — Ты не лис, нет; скорее пес, той самой породы, что рыщет повсюду, откапывая кости, зарытые другими псами. Тебе еще не надоело тыкаться мордой во всю эту грязь, не говоря о червях, которых приходится стряхивать с носа? Я подумал бы о том, чтобы нанять тебя лично, но скоро у меня не будет никакой нужды в тайных соглядатаях, продажных судьях или хитроумных адвокатах.

Да, граждане, грустные новости: со дня на день я объявлю о своем отходе от общественной жизни. Здоровье мне изменяет; изменяет и терпение. Я сделал что мог, чтобы поддержать старую аристократию и обуздать чернь; пускай другие возьмут на себя труд по спасению государства. Жду не дождусь, когда начнется моя новая жизнь в деревне: прогулки, уход за садом, игры с внуками. Ох, и буду заканчивать свои записки! Непременно позабочусь, чтобы в твою библиотеку, Цицерон, послали полную копию.

Сулла кисло улыбнулся и собрался уходить; вдруг его улыбка смягчилась. Посмотрев через наши головы в коридор, он поднял бровь и приосанился.

— Руф, дорогой, — промурлыкал он, — какая нежданная радость!

Я оглянулся и увидел Руфа, застывшего в дверном проеме, растрепанного и запыхавшегося.

— Луций Сулла, — пробормотал он и кивнул, отводя глаза; покончив с приветствием, он обратился к Цицерону. — Прошу прощения. Я видел свиту снаружи. Разумеется, я знал, кто это может быть. Я подождал бы, но новости… Я бежал всю дорогу, чтобы сообщить тебе, Цицерон.

Цицерон наморщил лоб.

— Что сообщить?

Руф взглянул на Суллу и закусил губу. Сулла громко рассмеялся.

— Дорогой Руф, ты можешь говорить в этой комнате все, что хочешь. Перед твоим приходом мы побеседовали в высшей степени откровенно. Ни у кого из присутствующих нет от меня секретов. Никто в этом государстве не может ничего утаить от Суллы. Даже твой добрый приятель Цицерон.

Руф стиснул челюсти и уставился на зятя. Цицерон встал между ними.

— Продолжай, Руф. Говори, что хотел сказать.

Руф сделал глубокий вдох.

— Секст Росций… — прошептал он.

— Да?

— Секст Росций мертв.