А.С.Пушкин 4 страница

– Я дома все сам делаю. А у тебя даже дома нету. Это видно. Одно колечко, и то простое.

Пришли другие. Отвыкла, что высокие. Смотрела вверх - видела черные дырки ноздрей. От высоты их глаза боялись. Немного. Им было высоко стоять, и они не знали, что им теперь делать. Стали говорить своими голосами.

– Толик, ты невесту себе нашел?

– Нашел, Дима. Видишь, села, не уходит.

– А что, все при ней.

– Так я не спорю. А вы купаться?

– Эй, пойдешь за Толика замуж?

– Она говорить не может. Вы куда идете, в кино, что ли?

– Зачем с ней говорить. Ты с ней молча.

– Хачек, вы с Димкой купаться идете?

– Слушай, Толик, адолжи невесту, будь другом!

– Если купаться, то сейчас море грязное. После шторма.

– Пайдешь са мной? Что так смотришь? Гдэ я тэбя видел? Толик, она твой хлэб украла!

– Пускай берет!

– Палажи хлэб! Спрашивать надо!

– Пускай берет, мне не жалко.

– Пускай чужой хлэб паложит!

– Да она говорить не умеет.

– Врет! Она гаварила! Я слышал!

– Она видишь, дурочка. Димка, скажи ему!

– Да ладно, Хачек, что ты к ним прицепился! Тоже заводной.

– Пускай скажыт, что дура! Пускай сама скажыт! Тогда пускай бирет хлэб! Скажи - дура!

– Хачек, пойдешь в ресторан? Пока, Толик.

– Нет, пускай сначала сама скажыт: дура!

– Иди отсюда, иди, видишь: ребята сердятся. На, забирай хлеб. Ну, иди. Застучал кулаками о землю. Кто-то потерялся!

– Хлеб забыла! Ты... хлеб забери!!!

– Ты ее не дагонышь, Толык. Айда, Дима!

– Айда, Хачек! Ну ты, заводной.

Чтобы спастись, надо терпеть. Мне вырезали поджелудочную железу, и я стала болеть. Ничего не могла кушать, сил не было. Потом проверили - нужно опять делать операцию. Так мне сделали три операции. Совсем зарезали. Потом иду один раз по городу, думаю: сколько мне осталось жить? Сколько человек может прожить без поджелудочной железы? Смотрю, везде люди ходят, как раньше, дети. Солнышко греет. Я подумала: я умру, земля закроется за мною, а наверху все останется как было. Никто не заметит, что нету больше Валентины Петровны. Раз так надо, то зачем мне тяжело в груди? То ли мне жалко, что я всех этих чужих людей не увижу? Раз мой родной сын давно уже позабыл и уехал без адреса. Или же мне жизни жалко? Но ведь приходит мой срок, как у каждого человека, и это есть закон природы. Тут я вижу: стоит рябинка, уже близко к осени. И рядом с нею стоит нестарый еще старик в сапогах. Весь он был продутый пылью дороги, и за спиной у него был мешок на веревочке. Он стоит, этот старичок, и смотрит, как дрожит рябинка, а в то лето рябины было много, и ей было тяжело от красных своих гроздьев. Я встала и смотрю на этих двоих. Думаю, сейчас он мне скажет: что ты, бабка, уставилась без разрешения? И сама понимаю, что нехорошо так за человеком подглядывать, а уйти не могу. Что-то меня тогда изумило. Тогда этот старичок понял, что я не ухожу, и повернулся ко мне. Лицо у него было важное, и он сказал: «С праздником вас!» А я говорю: «С каким же это праздником?» И он опять на меня посмотрел, как будто ему жалко стало сказать, и стал молчать. А я говорю: «Гражданин, вы мне объясните, какой сейчас праздник?» И он видит, что я все равно не ухожу, еще подумал и решил, что ему не жалко сказать: «Рождество». А я, как назло, опять удивилась, я же знаю: Рождество зимой бывает. И тогда он признался: «Рождество Богородицы. Божией Матери».

Оттого он и стоял рядом с рябиной. Я уж догадалась, что это был верующий человек, раз он с мешком и в сапогах пришел. Я сказала: «Иван Федорович, пойдем, у меня побудь сколько хочешь, я одинокая, мне все равно». Как же я потом удивилась, что ему надо было дальше идти, а он не пожалел и остался для меня.

Много мы говорили. Я узнала, что нужно спасаться. Когда мне было думать, если я на заводе работала и сына поднимала одна. А потом, после первой болезни, в контору перевелась на 70 рублей, и всю жизнь не понимала, что Бог есть с нами. И никто не понимал, тем более говорилось, что Бога с нами нет, и разрешалось думать, что мы сами одни. А жить было трудно, и некогда было думать, надо было работать, чтоб жить. Все кругом работали и говорили: мы одни, Бога с нами нету, и я же говорила, потому что была молодая и мне нравилось быть с людьми заодно. А теперь уже старых отпустили от агитации, и старые могут думать, как хотят, потому что они нигде не трудятся и обществу больше не помогают. У старых есть свобода. Тоня тоже может подтвердить.

Смотрела на Марию Валя. Мария смотрела на море. Мария была худая. Валя отдала ей кофту, ночью было холодно, в груди у Марии хрипело. Тоня давала Марии платок на голову, но Мария не захотела. Мария не знала слов, не слушала, что говорят, всегда смотрела море. Однако с ними пошла. Спала с ними рядом, ела, если же забывала про них, хотела уйти одна, ей говорили: «Мария, а вот у меня хлебушек?» Тогда она оставалась.

Валя сказала Тоне: «Пускай Мария идет с нами». Тоня боялась, что Мария чужая, вон у нее на пальце колечко. Но Марию никто не искал. Еще Тоня не знала, можно или нет звать ее Мария, но Валя сказала - можно. Человек должен быть с именем, пускай будет Мария, а когда они придут в Новый Афон, там решат, как ее правильно назвать. В Новый Афон идет странник из Палестины. Этот странник откроет имя Марии. А если не сможет, то скажет, куда им дальше идти. Валя уже знала, что есть люди, которые многое могут. Нужно искать к ним путь. Тоня недавно пришла и пока ничего не знала. Тоня боялась, что нельзя говорить с Марией, раз Мария не понимает. Но Валя видела - Марии нравятся голоса. Валя верила, что Мария понимает слова. Валя стеснялась сказать Тоне про это. Тоня грустила, что не умеет говорить Марии и Мария не взяла ее платок. Тоня стеснялась, что пугается холодного Марииного взгляда. Тоня молилась внутри себя, чтобы Мария стала говорить, чтобы сказала свое имя. Чтобы пустые глаза Марии наполнились теплом жизни.

Там, где двое или трое соберутся во имя мое...

Тоня пока что боялась общей молитвы. Она недавно пришла.

Валя не принуждала ее: «Будем шептать внутренне».

Расстелили чистый платок, стали выкладывать еду: хлеб, три помидорки, пять картошек, банку с соленой капустой. Тоня засомневалась - капуста красная - можно такую есть? Валя сказала, можно. Это южная капуста. У нас она белая, а здесь просто красная, от сильного солнца, вот и все. Это с непривычки.

Разложили еду. Стали творить молитву. Молитву творили губами, жгучие слова еще могли опалить непривычную Тоню. Море было слышнее губ. Мария терпеливо смотрела на море. Привыкла уже, что едят после вздохов.

Ели. Видели, как играют дельфины. Обрадовались.

Тоне хотелось вслух говорить те слова, всегда говорить их.

Валя сказала: «Когда мы говорим их, Он здесь». Тоня боялась, что ее видно, какая она, прикрывала юбкой колени.

Валя сердилась, говорила: «Ему нужен труд твоей души, а не какая ты сверху».

Но Тоня стеснялась: мир красивый, а у Тони распухшие ноги. Ему это грустно. Тоня понимала, что она еще ничего на понимает. Душа хотела все понимать, но еще не умела. Все время трудилась. Мария сидела на мокрых камнях. Надо было сказать, чтобы не сидела. Мария не могла без воды, поэтому они шли берегом. Берегом идти было больно для ног, но если не видно моря, то Мария боялась, могла убежать совсем. Тогда Валя открыла ножик и обстрогала для Тони палку. Стали идти морем, опираясь на палку. Мария ходила легко, уходила от них, ждала: когда там старые ноги придут? Видела - вон они обе идут с палкой, с котомками, снова шла. Откликалась на имя Мария. Если ей крикнуть: «Мария, не иди быстро!» - садилась, ждала.

Ноги распухли от пешего хода, по горячим камням. Никого не было. Заходили в воду. Мария входила в платье, не понимала, чтоб снять. Платье совсем побледнело от солнца. Мария была черная.

Тоня была боязливая. Она знала - ей не догнать смелую Валю. Валя уже умела плавать в море. Валя говорила: «Ну что же ты, Мария, иди сюда, раз ты все время смотришь в воду». Мария входила, плыла вместе с Валей. Тоня стояла у берега в мелкой воде, смотрела - лежат в гладком море, молчат, далекие.

Тоня любила прохладу и легкое солнышко, медленные, простые слова. А здесь свет обжигал, вверху люди кричали горячо и круто. Яркое море немного ласкали разбитые ноги. В Афоне святые места, они шли туда. Обожженная солнцем Мария в бледном платье все время шла впереди. Валя сказала:

– В Новом Афоне жили ученые люди. Они написали книги. Может быть, там мы прочтем, как имя Марии?

Тоня думала, вот я жила свою жизнь. Муж у Тони был пьяница. Тоня устала жить от пьянства и драк. Но муж не сдавался и пил. Все его знали, пьяницу. Тоня от него убежала с маленькой дочкой. Этот пьяница-муж подрался с друзьями, такими же пьяницами. Они пробили ему голову молотком. Тоня думала, что муж умрет, но вместо этого ему вынули все осколки костей и впаяли в дырку черепа пластинку. Тоня думала - это же трудная операция, хорошему человеку не всегда достанется, а этому мужу-пьянице сделали пластинку. Он пришел, стал показывать. Тоня ему сказала: «Если б врачи знали, какой ты, они бы не стали стараться. Ты у такой маленькой дочки последнее забираешь и никого не жалеешь». Тоня взяла дочку на руки, хотя он и кричал, что больше не будет, но Тоня хлопнула дверью навсегда. Тоня была красивая женщина и снова вышла замуж. Новый муж оказался очень хороший человек, он работал и никогда не жаловался, он помогал соседям, он был немножко хмурый, потому что уставал все время трудиться, но ночью, ложась спать, Тоня клала голову на грудь нового мужа и слышала твердый стук его неослабного сердца. Тоня прожила с ним всю жизнь, выдала замуж дочь, родилась внучка. Тоня жила хорошо. Однажды в старости пришли и сказали: «Твой муж-пьяница умер. Пойди, простись». Тоня думала: зачем мне идти? Пришла в больницу, он нигде не жил, и ему негде было лежать после смерти. Говорят - вот он, ты его не узнала. Ей показали мертвого старичка. Тоня сказала: «А у него есть пластинка в голове?» Ей сказали: «Есть». «Поверните его», - попросила Тоня. Ей повернули его, и Тоня узнала пластинку. Пластинка была молодая, на облезлой голове. Тоня спросила: «Ее не выколупнут для другого человека?» Ей сказали: «Нет». Тоня даже расстроилась - вот пропадет пластинка. Опять этот мертвый пьяница забирает себе, а хорошему человеку может не достанется. Тогда ей сказали: «В чем его хоронить?»

– А что у него есть? - спросила Тоня.

– Ничего у него нет, - сказали ей.

Тоня отдала пьянице костюм нового мужа, он сам согласился: «Отдай». Тоня похоронила одинокого пьяницу. Под землю ушли костюм и пластинка. Тоня сказала хорошему мужу: «Мы с вами прожили жизнь, вы меня не обижали. Вы отдали свой костюм пьянице. Отпустите меня странствовать». Муж сказал: «А внучку Наташу будут ко мне приводить?» Тоня сказала: «Вы ей родной дедушка получились. Обязательно». Тогда муж сказал: «Иди, Тоня, странствуй».

И Тоня ушла.

Тоня хотела знать, куда тянется жизнь? Куда она тянется все-таки? Кроме внуков, конечно, посадки деревьев и добрых дел. Куда она тянется? Всем своим протяжением - вот куда?

Тоня даже боялась, что ей так думается. Но мысли никуда не уходили, и Тоня шла за Валей. Тоня видела большую Валю, как она весело плещется в морской стихии и свет воды играет на Валином теле веселыми бликами. Тоня знала, что Валя три раза заглянула в лицо смерти. И собственный Валин сын жестоко ушел в неизвестность. Но Валя не испугалась ни смерти, ни пропавшего сына. Валя плавала в морской стихии и смеялась рядом с молчащей Марией, и свет воды прыгал по ним обеим.

Тоня посмотрела на красоту мира. Нерусские горы стояли в голубой дымке. Тихое, смеялось море. Легкие ветерки прикасались к Тоне. И Тоня думала: неужели? И сейчас? И каждое мгновение жизни? Тоня боялась докучать Ему, потому что раньше, когда она была красивая, как вся красота мира, она не думала о Нем, а теперь побежала за Ним, и теперь она не знает - видно ли ее, Тоню? Да, Валю видно. Валя смелая в жизни, она знает все правила, она спокойно спит ночью, охраняясь одной лишь молитвой, идет, не уставая, и Вале нету преграды. Валя вела Тоню к святым местам и говорила:

– Терпение. Все, что ты просишь, Он тебе даст. Только проси, не перестань. Тоня боялась думать, а вдруг Его нет? Но потом вспоминала молодую пластинку в мертвой седой голове и робко просила:

– Возьми его в свое Царство, если можно.

Царство было синее и высокое. Она не знала: можно молиться за такого пьяницу? Но вот Валя вела впереди обожженную солнцем Марию и говорила: «Да. Оно открыто. Идем».

Ведь мы нашли Марию, у моря она лежала. Мы промыли ей раны, сняли коросту, нажевали ей хлебца, чтоб ела. И она осталась жить снова. Может быть, она уже не хотела, открывала глаза, закрывала, но мы были с ней все дни, пока она не встала. Сколько же на ней было следов, где она была? Валя ее полечила, промыла. И стали идти.

– Ноги болят, - сказала Тоня.

– Мария, не иди быстро! - крикнула Валя. Но Мария не слушалась, убегала вперед.

– Мария, а вот у меня хлебушек, - позвала снова Валя. - Вот он лежит у меня, хлебушек наш.

Мария лениво вернулась, встала неподалеку, хмурая, села ждать.

– Не могу я больше солнцем идти, - сказала Тоня и заплакала.

– Иди садами, - сказала Валя. - Поверху. А мы будем низом тащиться.

– У меня не получилось, - сказала Тоня. - И так и так плохо. На таком солнце я умру. А садами идти не трудно - не зачтется.

Валя покачала головой:

– Ты не права, Тоня. Мы бы все шли садами, если б Мария могла отойти от моря. Мы же идем с Марией, потому что она не знает, а мы знаем. Разве можно ее бросить?

– Нет, не можем, - сказала Тоня и посмотрела на Марию.

Мария сидела, ждала, смотрела на море. Тоня отвернулась от моря и посмотрела назад - туда, вверх, на сады.

– Те монахи давно умерли, - сказала Тоня. - Кругом совсем другие люди. Валя молчала.

– Я не это хотела сказать, - сказала Тоня. Я знаю, во мне нету силы.

– А в ней есть? - показала Валя на Марию. Тоня опять посмотрела на Марию. В ней не было силы.

– Иди садами, - сказала Валя. - А вечером будешь спускаться к нам.

– Если б шли нормально, сели бы на электричку, - сказала Тоня. - А то у меня в глазах чернеет.

– Мы бы на электричке давно уже приехали, - согласилась Валя.

– Если б мы опять были молодые, было бы хорошо, - сказала Тоня. - Мы теперь знаем, и были бы молодые, красивые в красоте мира. А мы вон какие.

– Такое еще будет, - сказала Валя, - мы будем красивые в красоте мира.

– Ничего я не увижу, - сказала Тоня, - ни кипарисовую аллею старинных монахов, ни монастырь, выбитый прямо в скале.

Тогда Валя села с ней рядом и стала молиться. Но Тоня совсем легла и начала умирать.

Тоня открыла глаза и стала видеть небо. Оно было легким и тихим. Рядом шептали море с Валей, Мария постукивала камушком. От садов шли запахи. Внизу все время шла жизнь. Вверху был один свет, и там никого не было. Но Тоня не стала говорить этого Вале, потому что ей еще далеко идти, и ей надо вести нищую Марию по такому солнцу. Солнце было везде, и там, где-то, с другой стороны, шел терпеливый странник из Палестины. Тоня уже не увидит его.

Валя не знала, что делать теперь. Тоня легла умирать, а Мария пошла и не слушалась больше. Валя пошла за Марией, просила остаться, но Мария уходила, тогда Валя стала сильнее молиться и повернула обратно, к печально-недвижной Тоне.

Шла. Всегда лежала вода. Было ясно. Верх смотрел, как идет. Знала - верх смотрит, вода смотрит. Стали идти за ней две старенькие. Несли за ней хлебушек. Захочется хлебушка, старенькие давали. Всегда рядом вода и верх, и хлебушек. Старенькие ходят медленно, сердилась на них, убегала.

Шла, старенькие легли. Стала ждать. Устала очень. Пошла, чтобы верх продвигался за нею, не стоял на месте и вода шла рядом. Оглянулась - старенькие не хотят. Забеспокоилась - остаются там. Но рядом блестела вода, загляделась, забыла. Шла и шла. Есть захотела, стала искать, нету нигде хлебушка. Искала, искала, нету, только камни лежат, нету нигде хлебушка. Искала, искала, нету, только камни лежат горячие, и птицы качаются на воде, смотрят. Вспомнила: старенькие дают хлебушек. Нигде нету их. Посмотрела вверх, на сады - в садах темно. Стала идти без хлебушка.

Стало трудно идти и сонно. Вдруг споткнулась о камни, упала, разбила обе коленки. Стало больно. Вошла в воду. Ноги бледно стояли в воде. Маленькие рыбки подбегали к коленкам, смотрели на кровь, боль прошла. Постояла в воде, полежала. Хлебушка не было. Вышла из воды.

Было тихо, светло. Сады хотели вниз, тяжело. Оправила мокрое платье. Оглянулась - светло. Птица крикнула - испугалась. Оглянулась - светло, светло! Постояла на месте. Сады смотрели вниз, молчали. Не поняла, что такое - стала идти обратно. Медленно шла, смотрела под ноги. Камни лежали тихо. Шла, смотрела.

Шла, смотрела, поднимала камни - нет, не то - бросала обратно. Потерла грудь, замычала. Стала искать очень сильно. Камней было много, устала смотреть, но искала. Пока искала, забыла кого ищет. Замерла испуганно. Но кто-то снова заплакал в груди, так сильно заплакал, что стала бегать, кричать.

Она подошла потихоньку - лежали.

Открыла глаза - Валя. Тоня - нет.

Валя села послушно, смотрела, как она подошла.

Она подошла, села с другой стороны у Тони. Кто-то плачет? Нет, было тихо. Свет медленно уходил.

Смотрела слабыми глазами - Валя. Через Тоню смотрела, сидела, а Тоня лежала важно. Свет уходил, угасал.

Смотрела Валя, моргала, терпеливо смотрела слабыми глазами, с последним усилием через угасающий свет.

Ей стало трудно от этих глаз. Не стала смотреть на Валю. Стала смотреть на Тоню. Тоня лежала, молчала. Взяла Тоню за руку, рука не хотела, выпала на камни.

– А Тони нету, - сказала Валя.

Ей стало трудно, она легла рядом с Тоней и отвернулась от них от обеих совсем.

Валя тоже легла по свою сторону Тони, не захотела одна сидеть, видеть, как свет уходит.

Лежали. Свет угасал, угасал. Осталось немного - красного в глубине. Вверху, позади - зажглись сады. Стало начало ночи.

Лежали по обе стороны Тони, ногами к морю, головами к садам. Море немного шептало, угасало, сады молчали, сияли.

Валя шевельнулась немного. Она приподнялась - зачем шевельнулась?

– Мария, - Валя робко попросила. - Мария, а как твое имя?

– Мария, – сказала она.