Дурные наклонности

Ты видишь, Боже, что детство не заканчивается в нас, оно про­сто переходит на другой уровень сознательности - в начало пони­мания и познания земного мира. Хотя для нас проходят дни, меся­цы и годы, для Тебя, Господи, не проходит даже этот миг, ибо Ты со­держишь в Себе все времена. Ты даже Свою вечность превращаешь в “сейчас”, так как Ты - “всегда один и тот же”. Горько учиться “люб­ви” к миру, не научась любви к Богу, учиться познавать временное и не учиться постигать вечное, учиться дружить с этим преходя­щим миром, не учась обретению отношений с Тем, Кто был, есть и пребудет вечно. Горько слыть у учителей и родителей успевающим

в том, что отнимает у души жизнь вечную и скрывает от сердца не­преходящую любовь Христову.

Наследуя при рождении определенные качества души, ума и те­ла и начиная совершать греховные поступки, мы приходим к бур­лящей желаниями юности, где, собственно, у нас не остается выбо­ра. Мы непроизвольно склоняемся к тем условиям существования, которые отвечают нашему сложившемуся устроению. Занавес дет­ства постепенно распахивался, открывая взгляду новых действую­щих лиц подростковой поры взросления, ломающей напрочь вся­кие преграды для дурных наклонностей.

Высокий тополь-осокорь шумом листьев, похожих с изнанки на детские ладошки, приветствовал наш приезд. Улица, на которой мы поселились, и дом, в котором начали жить, мне очень понра­вились. Дом мне полюбился тем, что в пристройке отец сделал сто­лярную мастерскую, где я мог вдоволь играть с инструментами от­ца, за исключением рубанка, который он приказал не трогать, что­бы я его не затупил. Заодно мне было поручено выпрямлять старые ржавые гвозди на маленькой наковальне. Я увлеченно трудился над этим поручением, стараясь заслужить похвалу отца, которой я очень дорожил. Со временем он научил меня работать рубанком, и когда под руками завилась первая стружка, это привело меня в со­вершенный восторг. В те времена дети занимались выпиливанием лобзиком узорных полочек и подставок из фанеры; не избежал это­го увлечения и я. Запах сосновых досок и стружек мне запомнился навсегда чистым смолистым ароматом. Еще помню, что я сильно сроднился с огромным тополем возле нашего дома. Мне нравилось взбираться под самую макушку дерева, где, сидя на качающихся под ветром ветвях, я громко распевал строки из песен, услышан­ных по радио: “И снег, и ветер, и звезд ночной полет, меня мое серд­це в тревожную даль зовет”.

Учеба шла своим чередом, но интерес к занятиям начал осла­бевать. Душа начала пленяться тем, что предлагал ей мир. Кино увлекло мою душу невероятным свойством потрясать ее до самых глубин отождествлением с вымышленной жизнью, сыгранной ак­терами. Тогда в кинотеатрах, в основном, шли фильмы о револю­ции, гражданской или Отечественной войне. Но первый фильм, который я смотрел с родителями, оказался индийским, он с триум­фом прошел по всей стране и назывался “Бродяга”. Из зарубежных фильмов помню еще “Тарзана”. Из наших фильмов мне запомнился фильм по сказкам Бажова “Каменный цветок”, а также много раз с восторгом просмотренный “Чапаев”.

Мальчикам из нашего класса нравилось мое умение рисовать, и вскоре я стал “профессиональным” рисовальщиком - изображал различные военные сцены из увиденных фильмов. На такие рисун­ки был большой спрос, и все эти военные эпизоды увлеченно раз­глядывали и комментировали заказчики и зрители.

Иногда, вполголоса, чтобы не слышали взрослые, во втором - третьем классах, мы пытались разобраться в трудных вопросах.

Кто знает, откуда дети берутся? - задавал кто-нибудь трудный вопрос. Все затаивали дыхание.

Говорят, что нас где-то находят!

Вот, еще! Ерунда какая! - вступал в спор кто-нибудь постар­ше. - Я слышал, мы из женщин получаемся...

Да из каких женщин? - возмущались остальные. - Мы сами по себе как-то появились.

Но не эти загадки волновали нас в ту пору. Душу неосознанно тя­нуло к добру, и эта тяга временами проявляла себя неожиданным образом. Находясь под большим впечатлением от одного детского фильма, я увлек местных ребят объединиться в команду, которая под прикрытием темноты делала бы добрые дела одиноким бабуш­кам и дедушкам на нашей улице, чьи близкие погибли на войне. Мы рьяно взялись за добрые дела, нас увлекло тайное совершение добра и удивление взрослых, получивших неожиданную помощь. Мы расчищали заросшие дорожки возле бедных домов, складыва­ли разбросанные кирпичи, доски, убирали строительный мусор. Но потом это увлечение сошло на нет, побежденное сильной стра­стью к футболу.

Близкие и теплые отношения с ребятами этой тихой улицы пе­решли в долгую дружбу и сохранились даже после того, как наша семья переехала снова, поближе к железнодорожному вокзалу. Ме­ня перевели в большую четырехэтажную школу в центре городка, где находилась небольшая спортивная площадка. Там моим идеа­лом сразу и надолго стал футбол. Эта игра настолько увлекла ме­ня, что я готов был играть в нее с утра до вечера и, если остава­лось время, играл с мячом еще у себя дома. Даже в школе кумиром всех школьных перемен был футбол. Как только звенел звонок, мы опрометью бросались вниз по лестнице, чтобы поиграть в мяч.

В наши футбольные битвы часто ввязывался переросток, худой, долговязый и нескладный, которого мы звали - “эй, дядя, достань воробышка! ” Острым локтем он всегда больно толкал в бок, и этим, как ни странно, запомнился. Другого звали “костыль” - вместо мя­ча он больно бил по ногам. “«Костыль» пришел, берегись ребята! ” - предупреждали мы друг друга. Наибольшим уважением пользо­вался игрок, умевший запутывать других финтами в подражание знаменитому Пеле. Некоторым финтам обучился и я, чем немало раздражал нападающих, которые бурчали, следя за мячом, мель­кавшим в ногах: “Финти, финти, дофинтишься у меня! ”

Мою страсть к футболу смогло победить лишь одно увлечение - велосипед. Это был трофейный немецкий “взрослый” велосипед - необыкновенно легкий и прочный. Так как он был слишком боль­шим для меня, мне пришлось изощриться, чтобы научиться ка­таться на нем, продевая ногу в раму и изгибаясь всем телом, чтобы достать педали. Этот велосипед стал моим самым большим другом на все время детства до начала юности.

Празднование Нового года в школе надолго запомнилось осо­бым чувством душевной чистоты зимнего вечера с медленно кру­жащимся снегопадом и особым праздничным ощущением, непо­хожим на другие праздники. Изготовление и раскрашивание но­вогодних масок было веселым приготовлением к праздничному школьному вечеру. Мы сами вырезали из бумаги снежинки, звез­дочки, гирлянды и развешивали все эти украшения в школьном за­ле. А на центральной площади, рядом со школой, уже возвышалась городская елка, сиявшая множеством разноцветных лампочек. Из репродукторов звучала красивая мелодия: “А снег идет, а снег идет, и все вокруг чего-то ждет...” Светлое мерцание падающего снега, елка в праздничном убранстве, необыкновенно чистое состояние души говорили об иной, сокровенной благодати Рождества Христо­ва, но, к сожалению, я тогда забыл эти слова, увлеченный блестя­щей мишурой искусственных, придуманных людьми торжеств.

Процесс учебы становился для меня все менее интересным, пе­реходя в нудную обязанность. Гораздо интереснее было встречать­ся в школе с друзьями и проказничать на уроках. Часто мои шутки, сами собой слетавшие с языка, заставляли хохотать не только весь класс, но и самих учителей, что обычно заканчивалось выдворени­ем меня за дверь.

Из школьных лет пятых - шестых классов запомнились двое мо­их неразлучных друзей - Алексей и Юра. Национальности для нас не существовало. Лишь повзрослев, я понял, что один из них был грек, а другой - поляк, наверное, из семьи ссыльных. В это время гремела популярная песня “Бэсамэмучо”, и это прозвище, данное мне Алешей, надолго прилипло к моему имени. Алексей нравился мне живостью характера. Тогда итальянские песни входили в моду, и он задорно горланил на школьных переменах: “Марина, Марина, Марина! ” Еще этот непоседа хорошо изображал военную трубу в известной песне тех лет “Солдаты, в путь...”

Юрий держался скромнее и серьезнее. Он удивлял меня умени­ем играть на семиструнной гитаре и петь “В глубоких теснинах Дарьяла”. Кроме того, он любил книгу “Туманность Андромеды”, как и я, и этим сильно меня привлекал. Оба друга являлись преданны­ми почитателями моих многочисленных рисунков на тему военных сражений.

Запуски первых спутников, а затем полет Гагарина потрясли наше воображение. Увидеть спутник в ночном небе и показать его другим считалось невероятной удачей. Иной раз, после уроков, мы углублялись в дискуссии об устройстве Вселенной.

Вы знаете, что находится в космосе? Кто скажет? - начинал, обычно, Юра.

Планеты, звезды и галактики. - перечислял я.

Правильно. А космос в чем находится?

В этих словах уже звучало некоторое ехидство.

В вакууме. - припоминал я.

А что такое вакуум?

Пустота.

Так. А пустота в чем?

Как в чем? - вступал Алеша. - Пустота - это ничего. Значит, ни в чем!

А как же это держится ни в чем? - торжествовал Юра.

Падает, наверное, куда-то! - заключал Алексей.

А мне кажется, что вакуум тоже в чем-то находится... - выска­зывал я предположение. И мы замолкали, потрясенные тайнами мироздания.

Да хватит вам, заладили, космос - это космос. Айда в мяч играть! - задорно потряхивал Алексей большим чубом, пиная при­несенный мяч.

Родители, заметив мое чрезмерное увлечение играми, стали бо­лее строго относиться к школьным занятиям, поэтому приходилось подавлять свое нерасположение к учебе и учиться ради хороших отметок. Только на уроках литературы душа оживала и словно про­буждалась. В это время произошло мое знакомство с рассказами Чехова, который стал мне очень близок тонким проникновением в характеры людей и еще потому, что его книги были у нас в домаш­ней библиотеке. Глубокое воздействие пьес Чехова открылось мне гораздо позже. Гоголь был еще закрыт для меня, возможно, из-за того, что приходилось заучивать отрывки из его повестей. Досто­евский был изъят полностью из всех школьных программ. О нем я прочел в энциклопедии, что это “мракобес” и “ярый реакционер”.

На уроках литературы моего сердца коснулась трогательная нежность и мелодичность стихов Тютчева и Фета, которые надол­го остались в моей памяти. Учительница литературы предложила всем попробовать написать стихотворение для прочтения в классе. Прибежав домой, я, ради вдохновения, уселся перед окном, за ко­торым мелкий весенний дождик затянул мокрой сеткой мокнущие кусты цветущей сирени. Даже мама удивилась моему долгому си­дению у окна и встревожилась:

Что-то случилось в школе, сынок?

Нет, мама, это я пишу стихотворение!

Ах, вот как! - засмеялась она. - Вот и в нашей семье родил­ся поэт!

Множество ощущений и мыслей нахлынули на меня, но сердце еще не владело словами, они не повиновались ему и я написал со­всем не то, что чувствовал.

Хорошее у тебя стихотворение! - похвалила учительница. - Но почему оно такое печальное?

В ответ я только пожал плечами. Как-то я услышал, что сестра вполголоса разговаривает с мамой о запрещенном поэте, спраши­вая, можно ли почитать томик его стихотворений, который пода­рили ей подруги? Мама разрешила, а я подбежал к сестре и начал умолять ее дать и мне прочесть стихи, о которых она спрашивала у мамы. Этим поэтом оказался Есенин. Он увлек меня настолько, что вся моя юность прошла в подражании его творчеству, хотя впо­следствии меня потрясли замечательные стихи Блока, а затем За­болоцкого. Но милее стихотворений Есенина о природе для меня не было ничего, за исключением, конечно, поэзии Пушкина и Лер­монтова. Есенинская образность стиха не только заворожила меня, но и закрыла для сердца его неглубокое знание жизни и трагич­ность судьбы, о чем я узнал гораздо позже.

С малых лет мой слух всюду сопровождали песни: пела мама, пела и моя сестра, но больше всего песен неслось из громкогово­рителей, установленных в те годы на столбах главных улиц и пло­щадей. Передачи главной радиостанции из Москвы транслирова­лись с 6 часов утра до 18 часов вечера, и песни тех лет буквально вдалбливались в наше сознание и надолго отпечатались в нем. Не­которые мелодии были удивительно красивы, но это открылось мне значительно позже, как и трогательные стихи Фатьянова. Школьные обязанности и общественные дела не увлекали меня, и это в преподавательской среде называлось “неактивный ребенок”, хотя преподавательница неоднократно пыталась назначить меня старостой класса.

Моего отца, после того как я нечаянно разбил стекло в классном шкафу, она стала часто вызывать в школу, чему очень удивлялась мама, хотя я больше не бил стекол и не собирался этого делать. Заподозрив неладное, ей удалось отвадить отца от хождения на школьные беседы:

Хватит тебе в школе водить шуры-муры, достаточно и работы, где проводниц полно, только позови..;

Тогда ты ходи в школу, когда вызовут, - добродушно посмеи­вался он.

Я ни за что не пойду выслушивать всяких вертихвосток! - от­резала мама. Вот таким странным образом контроль родителей за моей учебой закончился.

Школьные друзья стали главными наставниками в моей жиз­ни. Наша активность была направлена, в основном, на простые ра­дости детства: для некоторых сверстников рыбалка стала пожиз­ненным увлечением, мне нравилось бродить вдоль тихих степных речушек (называемых на Дону “ериками”), когда солнечным лет­ним утром по воде расходятся круги от выпрыгнувшей с плеском рыбы, любоваться полетом реющих над сияющей поверхностью воды огромных синих стрекоз, слышать шорохи качающегося под ветром цветущего камыша, роняющего светлый пух, наслаждаться прохладой реки и купанием в ее прозрачных глубинах. Рыба у меня ловилась плохо, возможно, не хватало ловкости и чутья настоящего рыбака, которого всецело поглощает сам процесс ловли. Еще мы ловили раков по глубоким тинистым норам в берегах мелких речу­шек, которые во множестве оставались от весеннего разлива Дона, так как в то время еще не строили большие водохранилища.

За этот период наша семья несколько раз выезжала в Москву и Петербург. От Москвы осталось в памяти удивление от грандиоз­ности Кремля, страх перед огромными магазинами и усталость от безчисленных толп людей. Петербург мне понравился строгой кра­сотой и совершенно другими людьми, непохожими на шумных мо­сквичей. Из поездок родители привозили пластинки и мы сообща слушали их, проигрывая на патефоне.

Однажды в нашу мальчишескую компанию пришла соседская девочка и попросила вынести патефон и поставить какую-нибудь пластинку. Когда раздалась музыка, кажется, “Рио Рита”, эта девоч­ка неожиданно пригласила меня на танец, говоря, что она научит меня танцевать. Не видя в ее просьбе ничего странного, я начал не­уклюже танцевать с ней под ритмичную мелодию. Мальчишеская компания, посмеиваясь, во все глаза смотрела на нас. Вскоре на сте­нах школы появились надписи о нашей любви. Они меня особо не задевали, но в сердце острой занозой осталось будоражущее чув­ство девичьей близости.

Из всех времен года весна оказывала на меня неодолимое жи­вотворящее воздействие. Как я ждал прихода тепла! Еще в феврале я ставил в стакан с водой тоненькую веточку вербы и с трепетом следил, как незаметно совершается чудо преображения со спящи­ми почками, рождающими трогательную нежно-зеленую завязь. Милое весеннее солнышко поднималось все выше, а на душе ста­новилось светлее и радостнее. Слыша разговоры взрослых о цер­ковных праздниках, я спрашивал:

Мама, что такое Сретение?

Зима с весной встречаются, сынок... - отвечала она с улыбкой.

Зачем родители скрывали от меня значение религиозных празд­ников? Со временем мне стало ясно, что люди, привязанные к миру, страшатся позволить какой-либо душе отделиться от них, тем са­мым выявляя всю тщету их земных надежд и упований.

В этот период в моей душе появились две сокровенные тайны, о которых я никому не хотел говорить: странные тревожащие серд­це ощущения от общения с девочками и загадочная увлекательная тайна творчества. Мне захотелось стать поэтом и даже само слово “поэт” кружило мне голову. К сожалению, к этому творческому по­рыву примешалось ревнивое чувство первенства, которое портило душу и делало ее безвольной пленницей пустого сочинительства. Тогда мне было еще невдомек, что ничтожные стихотворные без­делки и страсть к состязанию надолго уводят душу в томительные мытарства по пустыням тщеславия. Попавшись в соблазн сочини­тельства, мне предстояло многие годы брести по пескам и пусты­ням эгоизма и тщеславия, чтобы на личном опыте постичь химе­ры, созданные греховным умом и испорченными помыслами. Все вместе это называлось трудной порой “переходного возраста” или болезненным взрослением души, познающей убийственность соб­ственной гордости и эгоизма.

То, чему мы можем учиться свободно и с пользой для души, без опасения потеряться в дебрях гордыни и страстей - это искрен­няя и чистая любовь к Богу, всякое иное приобретение знаний есть лишь порча ума и сердца. Страшно затеряться в юности среди лже- богов и идолов мирской жизни, которым поклоняется мир, и не заметить кроткого и любвеобильного Христа. Прекрасное занятие для человека - свидетельствовать о милосердии Божием, оберега­ющем его от недобрых путей, но самое лучшее - отдать всего себя Его милосердию и постигать, насколько это возможно, безпредельность Божественной любви.