Иеродиакон и послушания

Помыслы, пытающиеся понять и присвоить себе любовь, - это нечто ложное и внешнее, как и внешний обманчивый мир. Ибо лишь любовь есть истина и центр всего нашего бытия, скрытого под густым и темным облаком мыслей о плоти и о мире. Первое робкое озарение входит в пробуждающуюся душу как удивление перед оживающей в ней любовью, истинной любовью к Тебе, Боже мой, не нуждающейся в помыслах, узревшей в Тебе полноту и неиз­менность всего благого и избравшей для себя опорой Твое постоян­ство добра и ясность благодати. Но прийти к такой любви сама по себе она не может, не пройдя огненное очищение от гордыни через сугубое послушание духовному отцу.

Быстрее всего эгоистическое мышление разрушается в послуша­нии, миг за мигом преображаясь в безкорыстную любовь к ближ­ним. Но проникнуть в суть послушания оказалось не так просто, если бы не помощь старца.

В этот суетный период меня перевели на заочное обучение, ко­торое стало мало-помалу отходить на второй, или даже на десятый план. Мой друг нес послушание эконома Троице-Сергиевой Лавры и вскоре его возвели в чин игумена. Пришло известие, что скончал­ся Патриарх Пимен и Синод определил похоронить его в Лавре, в склепе под Успенским собором. Приготовление к погребению эко­ном поручил мне и было очень хлопотно: рабочие спешно готовили все, необходимое к погребению, сооружали гробницу, укладывали мраморные плиты, выставляли ограждения. Похороны прошли торжественно. Прибыли правительственные чиновники с волевы­ми суровыми лицами и холодным взглядом, бронированные авто­машины и кортеж с покойным Патриархом. Сама церемония похо­рон оказалась не слишком долгой. Все выглядело сухо и официаль­но. Так закончилась жизнь еще одного Патриарха советской эпохи.

Гости разъехались. Эконом поблагодарил меня и рабочих, мы вручили бригаде строителей премию за сверхурочные работы и сами немного отдохнули в кельях. Монастырь благословил мне на несколько дней съездить помолиться в Дивеево, о чем хотелось бы рассказать немного позже. Так как прежнего наместника, при ко­тором я поступал в монастырь, возвели в епископы, то настояте­лем Троице-Сергиевой Лавры стал его помощник, отец Феофан, ис­ключительно одаренный умом, памятью и редким благородством души. Как человек, он вызывал у меня восхищение своими талан­тами, а как монах - глубокое уважение. Он сумел увидеть в отце Кирилле подлинную духовную личность, истинного Божиего чело­века, начал ходить к нему на исповедь и этим очень привлек к себе монашескую братию. Референтом у него стал тот самый улыбчи­вый парень из Университета Дружбы народов, с которым мы под­ружились во время уборки снега возле паломнической гостиницы.

Не знаю, как случилось, но ко мне стал приглядываться наш благочинный. Возможно, потому что мы вместе посещали чтение монашеского правила у отца Кирилла. Сам благочинный был оба­ятельным человеком - настоящий рязанский богатырь, наделен­ный к тому же проницательным умом и добродушным характером.

Вот что, отец, готовься к рукоположению! - объявил он неожи­данно. - В ближайшее воскресенье приезжает Владыка и рукопо­ложит тебя в иеродиакона!

Благословите, отче! - ответил я, помня, что отказываться монаху не принято, но после услышанного поспешил к батюшке, сильно обезпокоенный.

Не волнуйся, пора послужить Богу иеродиаконом. Нужно ру­кополагаться - это воля Божия! - наставил меня старец.

Совет и благословение духовника успокоили мое взволнованное состояние, а слова друга рассеяли страхи:

Скажу тебе прямо, - доверительно сказал отец Пимен, - самое лучшее дело для монаха - это быть иеродиаконом: участвуешь в литургиях, причащаешься, всегда в благодати, а ответственности, как у иеромонаха, нет никакой!

Это был для меня убедительный довод и я успокоился.

Иподиаконы Владыки долго объясняли мне, что я должен де­лать во время рукоположения, но, видя, что я от волнения ничего не могу запомнить, сказали: “Ты делай то, что мы тебе будем гово­рить, и ни о чем не безпокойся! ” Помню, мне пришлось стоять на амвоне с белым полотенцем, которое необходимо было подать Вла­дыке, и с большим кувшином в руках, для возливания воды на его руки. Меня поставили на амвон, но второпях налили столько воды, что тяжелый кувшин начал убивать меня своей тяжестью: очень трудно было держать его на вытянутых руках, которые стали за­метно дрожать. Я растерялся: окликать кого-нибудь из служащих было неловко, а в душе возник страх - смогу ли я удержать этот тя­желый кувшин с водой до того момента, когда его заберут помощ­ники епископа? Вдруг я заметил крошечный выступ на иконостасе перед собой. Тихонько придвинувшись к нему, поставил на спаси­тельный выступ краешек кувшина и только тогда перевел дух.

Наконец, два иподиакона торжественно ввели меня внутрь ал­таря. Помню, как водили вокруг престола и облачали в одежды иеродиакона. Владыка возложил мне на голову руки, прочитал мо­литвы и я впервые причастился из рук архиерея вместе с другими служащими иеродиаконами. Затем я дрожащим голосом произнес заключительную ектинию литургии и служба закончилась. Все священники искренно поздравили новичка, но некоторым из мо­нахов не понравилось мое быстрое рукоположение в иеродиаконы. Впрочем, это быстро забылось, перекрытое в душе новыми благо­датными переживаниями от служения в литургиях.

Благочинный, заметив, что я с большим благоговением отно­шусь к отцу Кириллу, стал постоянно записывать меня на все празд­ничные богослужения, на которых служил батюшка. За это я был ему очень благодарен, но из-за того, что он к тому же записывал меня, нерасторопного и незнающего тонкостей службы, на литур­гии с наместником, зорким и проницательным человеком, сильно переживал. Вскоре для меня открылся повод по достоинству оце­нить благородство характера нового настоятеля монастыря. В Лав­ру приехал митрополит Американской Православной Церкви и я с ужасом убедился, что поставлен служить на совместную литургию.

Делать нечего, нужно было служить. Лаврский архидиакон, бла­говоливший ко мне, большой почитатель отца Софрония, беседы которого он давал мне слушать в записи на пленках, пожалел ме­ня и оставил мне всего две малые ектении. В мои обязанности вхо­дило каждение вместе с другим иеродиаконом при множестве слу­жащих священников в присутствии митрополита и наместника, а также помощь в службе при неизбежной на таких богослужениях толчее, что давалось с большим напряжением, потому что очень не хотелось ошибиться. Во время каждения случилось так, что, кадя пред престолом, от волнения я ударил кадилом об его угол. Раз­дался грохот. Пылающие угли высыпались на ковер, от которого повалил удушливый дым. Расторопный пономарь, мой друг отец Игнатий, ловко убрал рассыпавшиеся угли на совок и погасил тле­ющий ковер. Инцидент быстро закончился. Когда я решился под­нять голову, весь красный от смущения, то встретил изучающий и сочувствующий взгляд американского митрополита. Лицо намест­ника оставалось безстрастным.

Я трепетал смотреть на архимандрита, не зная его реакции на мою неловкость, хорошо помня непреклонную строгость и власт­ность предыдущего наместника. После завершения литургии, ког­да иподиаконы помогали архиерею снимать его облачения, я подо­шел к настоятелю и, как можно убедительнее, попросил прощения за причиненные неприятности:

- Простите, отец наместник, что я ударил кадилом о престол и рассыпал уголь...

Архимандрит прямо посмотрел мне в глаза:

Вот если бы ты наступил мне на ногу и попросил прощения, тогда это было бы к месту! А здесь сам смотри за собой и впредь так не делай! - я поклонился и отошел в раздумье: обычно такие ошибки на торжественных службах грозили тем, что совершивших промах убирали с глаз долой, и это соблюдалось неукоснительно.

Помню строжайшую дисциплину, царившую в монастыре в са­мом начале моего пребывания в Лавре. Если у монаха, разносив­шего подносы во время приема Патриарха, падала с подноса вилка, то одного движения брови начальства было достаточно, чтобы не­задачливого помощника больше уже никогда не видели с подно­сом. Теперь же монастырь возглавил совершенно другой человек. Благородство сквозило в его словах и, как он потом это доказал, в его поступках. К тому же от доверенных монахов я узнал, что он прожил некоторое время на Кавказе, в Абхазии, подвизаясь там в уединении. С тех пор мое уважение к этому человеку только увели­чилось, хотя его острый ум иногда заставлял меня быть осторож­ным в словах, которые нужно было тщательно подбирать, прежде чем отвечать на его вопросы.

Итак, меня, с благословения наместника, отпустили в паломни­чество в Дивеево... Но прежде всего я пришел узнать волю Божию к отцу Кириллу:

Батюшка, есть у меня давнишнее желание, но боюсь поступить по своей воле!

А что такое?

Очень хочется побывать в Дивеево, но как вы благословите? Не знаю, полезно ли мне выезжать в мир ради паломничества?

А как у тебя на сердце?

Если скажете не ехать, не поеду. А если благословите, то помо­лился бы там с радостью...

Тогда поезжай, Бог благословит! Только возьми благословение у отца наместника.

Так исполнилась давняя мечта моей юности!

Дивеево - удивительное место на земле, живой рай! И тем более удивительный, что я застал его в годы полного разорения. Вместе с лаврским водителем мы к вечеру приехали в Дивеево на старень­ком “Москвиче”. Еще на подъезде к этим святым местам я увидел, как посреди безкрайних полей на линии горизонта встает силуэт собора удивительной красоты, словно достигающий куполом не­ба. Но при ближайшем рассмотрении картина предстала ужаса­ющая: разрушенный и оскверненный красавец-собор, без дверей, без окон, стоящий среди мусора и запущенных бараков каких-то рабочих поселений; на месте знаменитой канавки Матери Божией валялись отбросы, ее сделали помойкой. Кое-где стояли уродли­вые туалеты. Второй собор выглядел не лучше - совершенно разо­ренное здание, удручающее своим видом.

Но не это потрясло душу. Ее потрясло главное открытие, которое своей очевидностью являло несокрушимость духовных святынь: если истребимо все, что может быть возведено человеческими ру­ками, то святую благодать не истребить никому и никогда! Это не­возможно сделать никакими человеческими усилиями! А благо­дать над этим местом, подобно Божественному куполу, стояла та­кая, что перехватывало дух и на глазах выступали слезы.

На вечерне мы помолились в маленьком храме села Дивеево, где священник рассказал нам о старице Мельничной пустыни схим­нице Маргарите. Помню ее неказистый домик - низенькую дере­вянную хибарку, и ее саму - крепкую подвижную старушку с уди­вительными живыми глазами, стойкую верой монахиню, которую не сломили никакие бури и испытания. Мы подарили ей лаврские гостинцы и иконы и с благоговением приложились к большому железному кресту преподобного Серафима. Разузнав дорогу к Са­ровскому источнику, приняли к сведению советы о всевозможных предосторожностях, чтобы не попасть в руки охраны и в зубы их овчарок. Тогда это была закрытая секретная зона. Мы с большой осторожностью пробрались к источнику и окунулись в нем. Благо­говейным чувством от молитв у могилок преподобных сестер Диве- евских и основательницы монастыря закончилось наше паломни­чество. Покидал я пустынное Дивеево переполненный благодатной радостью, охватившей душу и сердце. К ней примешивалась грусть о чудовищном поругании Дивеевских святынь. Оставалось лишь верить пророчеству преподобного о будущем расцвете Дивеево и Сарова, что в дальнейшем и исполнилось.

Преподобный Серафим вызвал в моей душе сильнейшее пере­живание. Ошеломленный величием Дивеевской благодати, я сде­лал перепечатанную машинописную копию книги святителя Се­рафима Чичагова “Серафимо-Дивеевская летопись” своей настоль­ной книгой. Я читал ее и перечитывал вновь по нескольку раз и все годы в Лавре были связаны с жизнью и учениями преподобного Серафима. А Дивеевские юродивые стали в тот период моими лю­бимыми святыми. Мне посчастливилось раздобыть копию портре­та блаженной Пелагеи и в келье я с благоговением любовался ее ангельским ликом, проливая слезы над книгой, вспоминая ее вышеественное терпение и размышляя об удивительной жизни под водительством Дивеевского старца.

Мой интерес привлекли в ту пору все чудеса и явления Пресвя­той Богородицы по всему миру: в Португалии, в Фатиме, затем в Каире и Лурде. Теперь мне стало понятно, почему в сумерки группа верующих женщин каждый вечер читала нараспев Акафист Божи­ей Матери у ворот Лавры, поглядывая на купола Предтеченского храма: то ли они ожидали там явления Богородицы, то ли кто-то из них увидел там Деву Марию с Младенцем.

Разгоряченный подвигами юродивых и блаженных, истории ко­торых потрясли меня в “Летописи”, я отправился к отцу Кириллу и на исповеди признался батюшке в сильном желании подражать жизни юродивых.

Кем-кем ты хочешь быть? - переспросил старец, внимательно глядя мне в глаза.

Юродивым, батюшка, если благословите... - с замиранием сердца ответил я.

Ну уж нет, такой подвиг не по нашим силам...- строго ответил старец, а затем, мягко толкнув меня теплой ладонью в лоб, с усмеш­кой добавил:

Выбрось это из головы...

Батюшка, а как наша Церковь относится к явлениям Матери Божией за границей? - отважился спросить я.

Как относится Православная Церковь к этому? - старец за­думался. - Не принимаем и не отвергаем - таково наше отноше­ние. Мы к явлениям Ее на Западе относимся осторожно. Расска­зывают, что есть Ее пророчества в Португалии о России, но все они или закрыты в Ватикане, или перетолкованы католиками в их собственном духе.

Еще меня привлекла жизнь некоторых Оптинских старцев, осо­бенно преподобных Льва Оптинского и Амвросия Оптинского. В последнем мне открылась удивительная глубина его мудрости, ко­торая на многие годы стала для меня главным ориентиром в мона­шеской жизни. Вслед за ним гениальный духовный писатель свя­титель Феофан Затворник своими советами о молитве Иисусовой помог мне сформировать правильные представления о молитвен­ной практике. Еще мое сердце привлекла книга игумении Арсе­нии о своей старице Ардалионе и многие ее высказывания нашли в моей душе ответный отклик. Я записал их в записную книжку и часто перечитывал, поражаясь непостижимой глубине мудрости Донских монахинь. Как завершение того подспудного процесса, ко­торый в ту пору проходила моя душа, поучения преподобного Нила Сорского заставили меня серьезно задуматься о путях монашества. Как ни привлекателен был путь служения Церкви через духовни- чество и епископство, все же тихая скромная жизнь в непрестанной молитве стала более всего мила моему сердцу.

Когда я вернулся из этого удивительного паломничества, в Лавре меня ждала новость - послушание в столярной мастерской мона­стыря, той самой, в которой я “подвизался” сторожем, будучи аби­туриентом семинарии. Многих столяров и плотников я уже знал, поэтому долго знакомиться не пришлось. При мастерской мне вы­делили маленькую комнату, где хранили документы и оформляли заказы. Несмотря на шум и визг работающих станков, она дала мне единственное уединение, где можно было всласть помолиться.

Рабочие столярной мастерской славились в Лавре как большие профессионалы. Среди них выделялись истинные русские умель­цы и чрезвычайно талантливые люди, о которых я раньше читал только в повестях Лескова. Их любовь к совершенству проявлялась в изготовлении церковной утвари и разнообразных столярных за­казов. Открытые, простые и приветливые, они вызывали глубокое уважение в моей душе. Незаметно все эти люди стали мне чрезвы­чайно близки. С экономом Лавры мы ввели для них премиальные, различные подарки к церковным праздникам и наша дружба скре­пилась взаимной симпатией на долгие годы. В скором будущем эти добрые люди и хорошие друзья помогли моему отцу поселиться в старом деревянном домике, удивительно удачно перестроив его. Они же затем придумали и изготовили для нашей горной церкви на Кавказе разборные окна, двери, а также престол и жертвенник, которые можно было переносить в рюкзаке. Когда впоследствии я начал служить литургии в горах, все мои друзья-столяры как будто стояли рядом.

А количество послушаний в Лавре увеличивалось все более и более. Чем больше стараний приходилось прилагать к тому, что­бы выполнить в срок одно поручение, как сразу добавлялось не­сколько новых послушаний, которые нужно было успеть сделать. Эконом передал мне все строительные работы по переделке старых корпусов монастыря, строительство новых келий для монахов, за­одно добавив в послушание слесарную мастерскую с людьми осо­бого склада, молчаливыми и сдержанными, а также гараж с шум­ливыми и веселыми водителями. Эта безпокойная внешняя дея­тельность забирала все мои силы, которых оставалось только на то, чтобы поздно вечером падать в своей келье на койку и засыпать. А утром, после братского молебна преподобному Сергию, вновь спе­шить на послушания, которые были “выше поста и молитвы”, но больше походили на изматываюшую работу. Конечно, во всей этой суете душа находила полезные уроки, в основном, в терпении и в отсечении своей воли. Но, замечая, что не все и всегда удается сделать так, как наметил эконом или наместник, или же видя, что рабочие не исполняют требуемое задание в срок, допускают не­брежение в работе и совершают ошибки, во мне стала появляться раздражительность, нетерпимость к недостаткам, которые легче было устранить делом, чем исправлять гневом и выговорами. По­этому мной начало овладевать уныние, переходящее в отчаяние, от невозможности удерживать в этой повседневной суете, напомина­ющей больше аврал, хотя бы малую молитву. В таком совершенно разбитом и подавленном состоянии я пришел к старцу:

Батюшка, простите, не получается спасаться: все теряю - и благоговение, и терпение... Не могу удерживать молитву в страш­ной суете. Что делать? Подскажите!

Не унывай, старайся стяжать в каждом деле мир душевный и непременно спасешься.

Как же это сделать? Объясните, прошу вас!

Никогда не ставь дело впереди людей, всегда цени людей боль­ше любого дела. И во всех своих послушаниях подвизайся стяжать благодать. Всегда и во всем стремись обрести в душе мир Божий, которым можно горы передвигать, а дела к нему приложатся.

А как обрести его, отче дорогой, когда я с людьми с утра до вечера?

Исполнением заповеди Божией: “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся”. Это главная заповедь!

А как же любовь, батюшка?

Прежде любви стяжи мир духа и благодать и лишь затем мож­но говорить о любви Христовой. А без благодати - какая любовь? Одни страсти человеческие, да. Если в сердце не обретем Христа, то нет никакой возможности для возникновения в нас истин­ной любви...

Отче, мне по-прежнему ничего не понятно и даже кажется, что невозможно стяжать благодатный мир в такой суете...

А ты изощряйся, - и все получится! Бог благословит тебя, чадо!

Утешенный, я вышел от духовника полный решимости испы­тать на деле, что значит - “изощряйся”. Несмотря на помыслы не­доверия, я ревностно взялся за стяжание душевного мира. Испы­тав первые ошибки и неудачи, обнаружил, что старец дал мне со­кровенный ключ ко спасению. Прежде мне казалось правильным добиваться от рабочих неуклонного исполнения указаний эконома или наместника, даже за счет ссор и раздражения. Теперь же, убе­дившись в безполезности прежнего подхода к исполнению послу­шаний, я начал все усилия прилагать к тому, чтобы любое дело вы­полнять с миром души и в доброжелательном отношении к ближ­ним. И чудеса последовали за чудесами. Чудесным стал выглядеть для меня каждый день: машины с раствором, которые раньше опаздывали, теперь приходили в срок, строительные материалы поступали без опозданий, работы пошли успешнее и качественнее, на лицах рабочих появились улыбки.

С удивлением я заметил перемены в самом себе и у строительных рабочих. Нам стало радостно встречаться утром на распределении работ и всякое дело начало спориться, не вызывая у нас душевного надрыва. С каждой бригадой наладились добрые дружеские отно­шения. Я ближе узнал их семьи, заботы и нужды, которые каким- то образом стали близки и мне. Эконом решил выделять мне день­ги на премии для нуждающихся добросовестных и старательных рабочих и для тех, кто оставался на сверхурочные работы. К тому же из дома мне прислали некоторую сумму за проданные мои кни­ги, одежду и мебель, ставшие ненужными.

Что мне с этими деньгами делать? - недоумевая, спросил я у мамы по телефону. - Здесь у меня все есть, и покупать особо нечего.

Раздай их рабочим, сынок! - услышал я в ответ.

Только тогда мне открылась чистая радость отдавать, отдавать от сердца, безкорыстно. Ненужные мне деньги доставляли радость многодетным семьям и их детям, но та радость, которая перепол­нила мое сердце, была несравнима ни с чем!

Как только исчезла раздражительность, в душе появился пусть небольшой, но устойчивый мир. Как-то незаметно, словно испод­воль, как подснежник из-под снега, пробилась молитва. С молитвой душевный мир начал крепнуть, а вместе с ним окрепла и молитва. Теперь послушания, сколько бы их ни было, перестали внушать уныние и отчаяние. В моей монашеской жизни забрезжил свет - возможность победить внешнюю суету через победу над суетой внутренней.

Но появились и искушения: несколько ночей подряд стало про­исходить непонятное. Каждое утро перед подъемом мне стало слышаться, словно кто-то тихо подходит к двери моей кельи и не­громко стучит в нее, пробуждая меня на полунощницу. “Может, это преподобный ходит по коридорам братского корпуса и будит монахов? - разволновался я. - Говорят же, что кто-то из Лаврских отцов видел это...”

Я рассказал отцу Кириллу о том, что происходит в моей келье по утрам и свое представление об этом.

А молитву твой “будилыцик” читает?

Нет, батюшка.

Ну, тогда выкинь это из головы! Скажешь тоже - “преподоб­ный”... Смиряй себя и будет с тебя! - старец легонько толкнул меня ладонью в лоб. - Все это - вражье...

Вместе с первым оживлением отчаявшейся души появилось же­лание писать стихи. Лишенный жизни среди природы, мне было дорого каждое деревцо и каждый цветок в монастыре. И когда по­являлась возможность выезжать за целебной святой водой к источ­нику преподобного Сергия, называвшемуся “Малинники”, сердце мое обнимало каждый куст и каждую сосну. Помню мартовскую дорогу в солнечный день. Солнце, слепя глаза, отражалось в каж­дой весенней луже, в которых купались радостные воробьи. В без- крайнем потеплевшем небе плыли легкие весенние облака, неся тепло на север, к горизонту, где сияли Лаврские церковные купола. Невольно родилось первое стихотворение.

* * *

Ах, синь какая! До боли в глазах!

Земля открывает лик.

И солнце играет на куполах,

Певучий рождая блик!

Как редкое чудо, над стыком полей,

На миг замедлив полет,

Под благовест белая стая церквей

По озеру неба плывет!

И вторят ей рощи, и леса клин,

И гомон далекий села...

Ах, эта милая в небе синь

С иконы, что ли, сошла?

В благодарность за помощь и устроение всей моей жизни само собой сложилось другое стихотворение, посвященное преподобно­му Сергию.

С Божией книгою сокровенною

Наслаждался ты в глуши

Молчаливою беседою

О спасении души.

Не вела дорожка торная

К одинокому жилью.

Только ночь бродила черная

И стучала в дверь твою.

От лучины дым кудрявился.

Спаса лик приветлив был.

До земли Ему ты кланялся

И за все благодарил.

Когда в душе укрепляется отвращение к тленным вещам и земным благам и возгорается святое пламя покаянной молитвы, устремленной к достижению вечной жизни, в это время душу тя­желым грузом начинают тянуть в бездну тлена и праха накоплен­ные ею дурные привычки. И тогда в сердце рождается плач о своей немощи и слабости, плач о представляющейся душе недостижи­мой высокой и святой цели - безсмертии, плач о том, чтобы жить и дышать единым Христом.