Послушник первоклассник

Во внешнем нет любви и быть не может, ибо любовь пребывает внутри нас. И тот, кто обращается внутрь себя, постигает, что эта сокровенная, внутри пребывающая любовь может переполнить и освятить его до такой степени, что освятит и все внешнее. Нас от­брасывает обратно слабость нашей души, не имеющей стойкости в борьбе с грехом. Но продвигает вперед к Тебе, Боже мой, лишь одна Твоя безмерная любовь.

Радость познания нового неразлучна с радостью внутренне­го пробуждения безграничных возможностей человеческой ду­ши, которые, не находя себе применения, остаются в дремлющем состоянии.

В этой незнакомой удивительной жизни мне все было интерес­но: старинные семинарские аудитории с иконами, чтение молитв перед занятиями, тактичные и глубоко верующие преподаватели, дружба с одноклассниками - чистыми и целомудренными ребя­тами, многие из которых были детьми многих поколений священ­ников. Некоторые преподаваемые предметы давались мне легко - Ветхий и Новый Завет, История Русской Православной Церкви, учебники по этим предметам я прочитал несколько раз еще в Ду­шанбе, а также сочинения на различные темы. За успешное изуче­ние предметов семинаристам, к моей полной неожиданности, до­бавлялась премия к стипендии. Но имелись предметы, содержание которых нас обязывали заучивать наизусть, например, катехизис, где требовалось точное знание цитат. Здесь я с сожалением обна­ружил, что мне уже сложно удерживать в памяти длинные тексты. Приходилось вставать в пять часов утра, пока еще все спали, и раз­учивать тексты до завтрака - до семи тридцати. Но были семина­ристы с феноменальной памятью. Они могли повторить по памяти целые страницы, один раз проглядев их перед занятиями.

Уроки пения оказались для меня уроками смирения. Некоторые гласы я не мог выучить, как ни старался. Когда преподаватель стал проверять мой слух, пришлось, краснея за свою “глухоту”, усты­диться ошибок в пении. То, что моим друзьям, детям священни­ков, давалось с лёту, мне приходилось усваивать с большим трудом. Многие были чрезвычайно одаренными юношами, которым уже с первого класса прочили путь архиерейства, но Бог ведет Свои пу­ти не путями человеческими. Не все эти ребята стали епископами, многие из них исчезли навсегда из виду. А незаметные, средние в учебе юноши, затем ярко проявили себя как отличные преподава­тели, мудрые игумены монастырей, талантливые проповедники и священники и, конечно же, блестящие архиереи.

Из одноклассников больше всего мне стал близок вчерашний школьник, худенький мальчик с чистым ясным лицом и светлы­ми спокойными глазами, до того хороший, что казался мне святым ангелом нашего класса. У него был один недостаток - веки пло­хо открывались, поэтому ему приходилось высоко держать голову, откидывая ее назад. Он был сыном священника из Пскова. Учеба давалась ему легко, и он помогал мне разучивать ноты, наигрывая мелодии на пианино. Мы иногда беседовали о жизни, прогулива­ясь по аллеям семинарского сада, где по уединенной аллее ходил взад и вперед наш осанистый ректор, читая монашеское правило. Не знаю, что нас сблизило, но вместе нам было просто хорошо и этого вполне хватало для дружбы.

За учебным столом я сидел со скромным пареньком, который впоследствии стал инспектором в семинарии и хорошим настав­ником. Многие семинаристы из нашего класса до учебы служили иподиаконами у своих владык, а москвичи, которые почти все при­служивали архиереям, нередко отсутствовали на уроках. Некото­рых способных студентов нашего класса сразу назначили иподи­аконами в помощь ректору. Такое послушание было для меня не­досягаемым. Такие семинаристы обучались не по нашей учебной программе и легко получали зачеты на экзаменах.

Мне нравилось в Лавре абсолютно все - удивительные древние храмы с чудотворными иконами, необыкновенные службы, пение лучших голосов России на клиросах, строгой красоты здание ака­демии с изображением Матери Божией на фасаде церковного кор­пуса, даже наша огромная спальная комната человек на тридцать, в которой размещался весь первый класс. Мне досталось место у батареи отопления, страшно горячей, - это меня чрезвычайно ра­довало и согревало, потому что таких суровых зим, какие стояли тогда в Подмосковье, я не видел ни разу.

Особый предмет моей привязанности - роскошная Академи­ческая библиотека, сидя в которой среди множества книг с непо­вторимым запахом старины, я воображал себя студентом Духовной академии, о которой втайне мечтал. Там я начал самозабвенно чи­тать книги святых отцов и с головой окунулся в их мудрые глубо­кие тексты, исполненные духовного величия и благодатной силы.

Но некоторые особенности семинарской жизни сильно смущали меня. На кухне, на складах и прачечных везде трудились девуш­ки, учившиеся на регентском отделении. Озорно выглядывающие из окон раздаточной на кухне, смешливо наблюдающие за при­шедшими в столовую семинаристами, они искали себе достойную пару для замужества, и это было понятно. Но смущало другое. Та­ких девушек я еще не встречал в жизни: русоволосые, с пышными косами, с выражением кротости и смирения на чистых лицах, они сражали семинаристов наповал. Много моих друзей, мечтавших о монашестве, “поплатились” за разглядывание какой-нибудь сим­патичной кухонной красавицы.

Среди разноликих семинаристов встречались и особые энтузи­асты монашеской жизни. Они заговорщицки подходили и шепта­ли на ухо:

Ну что, идешь в монахи? А я собираюсь. Видишь вон того пар­ня? Он тоже хочет стать монахом, и тот - будущий монах, и - этот...

Странно, что из этих бойких энтузиастов монашества впослед­ствии ни одного я не встретил в монастыре, а пришли в него те се­минаристы, о которых я не мог и подумать, что они станут монаха­ми, настолько они были скромны и неприметны.

Интересная учеба и дружба с одноклассниками остались в моей памяти как один из самых прекрасных периодов того времени. Я даже начал мечтать о том, чтобы после семинарии поступить в Ду­ховную академию. Но все глупые мечты - ничто перед мудростью Божией, потому что не ведают Божественного Промысла! Однаж­ды в классную комнату, где мы занимались подготовкой к урокам, зашел мой иеромонах:

Ну что, уроки учишь? - с улыбкой спросил он.

Учу конечно, а что еще делать? - ответил я и тут же услышал потрясшую меня новость:

Тебе батюшка благословил писать прошение о переходе в мо­настырь послушником!

Радость затопила мою душу: “Господи, неужели это возможно? Вот здорово! ” Я посмотрел на склоненные над учебниками головы семинаристов:

А как же учеба?

Перейдешь на заочное отделение, как и я! - успокоил меня отец Пимен.

Спаси тебя Христос, отче! - от всего ликующего сердца побла­годарил я моего доброго посланника от батюшки.

Это еще не все: в ноябре будет Духовный Собор старцев мона­стыря и ты должен быть на нем... - торжественно объявил он.

Под диктовку опытного иеромонаха я написал прошение на имя наместника Лавры, и отец Пимен ушел с ним, чтобы сдать в при­емную референту наместника.

Жди сообщения из Лавры. Если благословят, тогда нужно бу­дет написать еще одно прошение на имя ректора семинарии о пере­воде в монастырь!

Забота моего друга очень тронула меня. В его лице как будто Сам Господь помогал мне пройти этот этап совершенно неизвестной для меня жизни! Что бы я делал в Лавре без моего верного товари­ща? Вид кабинетов и приемных всегда представлялся мне глухой стеной, за которой невозможно встретить живых людей...

Еще в начале учебного года батюшка благословил мне прихо­дить на дневное монашеское правило, которое совершалось в его келье. Вместе с монахами мы по очереди читали три канона: Го­споду Иисусу Христу, Пресвятой Богородице, Ангелу хранителю, акафист Иисусу Сладчайшему или акафист Матери Божией. Затем старец проникновенно читал главу Евангелия, две главы Апостола и одну кафизму. В завершение правила он умилительно пел “До­стойно есть”, а все собравшиеся тихонько подпевали. Эти посеще­ния очень укрепляли мою душу, наполняя ее светлой спокойной благодатью и молитвенным настроем батюшкиной кельи.

По вечерам, в той комнатке, где собирались днем на исповедь па­ломники со всех уголков России, келейник старца, добродушный и ласковый иеромонах, расставлял стулья, а отец Кирилл читал гла­вы Ветхого Завета, сопровождая чтение небольшими комментари­ями. Иногда, в трудных местах, он спрашивал совета у сидевших в первом ряду монахов-богословов, преподававших в академии. После чтения келейник разносил угощение: рыбные бутерброды с черным хлебом, мандарины или яблоки, что для нас, семинари­стов, было большим утешением. Среди посетителей вечерних со­браний находились и преподаватели семинарии. Некоторые из них стали потом известными епископами.

Дней через десять меня и еще троих семинаристов из старших классов вызвали в кабинет к ректору. Рядом с Владыкой стоял ар­химандрит, который проводил со мной собеседование на вступи­тельных экзаменах. Трое семинаристов были моложе меня, поэто­му ректор вначале обратился ко мне с вопросом, серьезно ли я на­строен принять монашество? Я старался отвечать как можно более убедительно. Владыка задумался, просматривая мое личное дело.

Так, так, сегодня у нас четырнадцатое ноября, а у вас как раз день рождения четырнадцатого ноября, верно?

Верно, Владыка.

Ну, вам Сам Бог велел идти в монахи! Бог вас благословит!

Архимандрит, улыбаясь, поглядывал на нас. Видно было, что он

рад нашему решению. Благословение на переход в монастырь по­лучили и трое семинаристов. Одного из них, внушающего доверие крепко сложенного парня, я часто видел на службах в Лаврских храмах, где он присматривал за порядком. Впоследствии он воз­главил большую епархию, став выдающимся архиереем. Мы на­писали здесь же, в кабинете, прошения о переходе в монастырь и отправились в классные комнаты ожидать вызова на Собор стар­цев монастыря.

И вот мы, четверо семинаристов, волнуясь, смотрим на закрытые двери комнаты, где заседал Духовный Собор Лавры. Референт на­местника спокойно поглядывал на нас, ведь он видел такое не впер­вые. Вначале по одному вызывали семинаристов старших классов. Все они получили благословение на поселение в монастырь как послушники. Их счастливые лица не нуждались ни в каких ком­ментариях. Наконец настала моя очередь: войдя, я перекрестился с поклоном на икону преподобного Сергия, взял благословение у наместника и встал перед Собором старцев, сидевших полукругом.

В центре, за письменным столом, восседал внушительного вида архимандрит, настоятель монастыря, обладавший необыкновен­но красивым голосом. Еще до Лавры мне приходилось слышать пластинки с записями церковных служб, которые он возглавлял. Патриархия периодически выпускала такие записи, а также филь­мы о духовной жизни монастыря и великолепные литургии, на которых с блеском служил наместник. Еще прежде, приезжая из Кызыл-Кумов в Лавру, я попадал на такие литургии, пугаясь ярко­го света софитов и путаясь в многочисленных кабелях, проложен­ных по полу храма возле клиросов, где мне вместе с послушни­ками приходилось читать поминальные записки. Для меня тогда человек, облеченный столь высокой властью, представлялся не­земным существом, чей образ мыслей и характер были мне совер­шенно неведомы.

Слева от наместника, у краешка стола, сидел мой родной ба­тюшка. Вдоль стен на стульях чинно восседали старые седые мо­нахи и духовники, занимавшие в Лавре различные должности.

Совершенно не помню вопросов, задававшихся мне, потому что ис­пытывал сильное волнение. В конце этих расспросов о моей жиз­ни, архимандрит спросил не слишком ли рано я подал прошение на поступление в послушники, проучившись в первом классе всего несколько месяцев? Я отвечал, путаясь в словах, что мое давниш­нее зрелое желание - стать монахом в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, которую люблю больше всего. Наместник поглядел на со­бравшихся старцев:

Ну что, отцы, берем?

Мой духовный отец ответил за всех с доброй улыбкой:

Берем, берем!

Я поцеловал руку у настоятеля и вышел, не чувствуя ни себя, ни своего тела.

Все вместе мы, получившие благословение на переход в мона­стырь, отправились к преподобному Сергию. Чувство огромной благодарности за его святые молитвы и помощь вылилось у меня слезами искренней любви к святому угоднику Божию и ко всем по­колениям отцов, подвизавшихся в Троице-Сергиевой Лавре. Нам открыли в Троицком храме старинную железную дверь, и мы вош­ли в Святая святых древнего храма. С большим благоговением мы вступили в его приделы: Никоновский, с мощами преподобного Никона, ученика преподобного Сергия, и Серапионовский, где когда-то находилась келья основателя монастыря преподобного Сергия. В ней святому подвижнику явилась Матерь Божия, когда он молился вместе со своим учеником преподобным Михеем.

Это место в монастыре на все годы моей жизни в нем сделалось для меня сокровенным убежищем. Долгие часы, проведенные там, стали самыми чудесными переживаниями непосредственного при­сутствия Божией Матери в этом священном приделе. Пресвятая Богородица, Преблаженная Дева Мария, святое благоухание Тво­его присутствия Ты явила мне, грешному, впервые в Лавре препо­добного Сергия, в земном уголке Небесного рая! Надмирным при­сутствием Ты явилась мне в Дивеево, в совершенной полноте Свое­го благодатного благословения! Чудесный аромат Твоей милости с избытком переполнил мое сердце в земной обители Сына Твоего в Иерусалиме! И тем же святым прикосновением Ты согревала мою душу на Иверской горе в Абхазии, пока в глухих отрогах Кавказа не преобразила самое глухое и запущенное место на земле - мое исто­мившееся по Тебе сердце! Там Небесная милость Твоя снизошла в него, изгнав безчисленную скверну и исполнив сокровенные угол­ки его нескончаемой любовью к Тебе, текущей в вечность!

Вечером нас одели в толстые шерстяные подрясники, препо­ясали кожаными ремнями, выдали скуфьи, а на ноги - портянки и тяжелые кирзовые сапоги, в которых я сразу захромал. Благо­чинный - крепкий, жизнерадостный и улыбчивый монах, ставший впоследствии епископом, - поздравил нас с благословением в по­слушники и объявил:

Пока отдыхайте, а с утра у вас начинаются послушания!

После него к нам в келью зашел отец Пимен и с любовью об­нял меня:

Помоги тебе Господь! Сейчас у тебя самое лучшее время впи­тать все доброе и святое. Дай Бог, чтобы ты сохранил монашескую ревность до конца своих дней!

Мы остались одни в большой комнате, расположенной в старин­ной сторожевой башне. Вместе прочитали молитвы на сон гряду­щим и легли пораньше, чтобы не проспать свой первый монастыр­ский подъем. Я долго не мог заснуть, ощущая себя первопроходцем в новом неведомом мире, в котором путеводной звездой сиял для меня лик моего любимого старца.

В пять часов утра мы были уже на ногах, потому что нас впервые разбудил монах-будилыцик со звонким колокольчиком в руке. Он громко прочитал молитву: “Пения, бдения, молитвы час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас! ” В полшестого наша маленькая груп­па послушников стояла на полунощнице у мощей преподобного Сергия в Троицком храме. Мне очень полюбилась эта ранняя уми­лительная служба при свете лампад и свечей, совершаемая мона­хами. Несмотря на раннее время, в храме было много богомольцев. Наместник стоял у раки преподобного, служа молебен. Затем мо­нахи попарно, следуя друг за другом по чину, клали земные покло­ны преподобному и прикладывались к его мощам. После молебна младшие братья обходили всех отцов, стоявших в стасидиях вдоль стен и благословлявших подходящих к ним монахов и послушни­ков. С большим умилением я поцеловал руку любимого старца, ко­торый заменил мне в Лавре родного отца.

Благочинный отвел нас на раннюю литургию в Успенский храм, где меня сразу определили за свечной ящик, представив старшему монаху с умным проницательным взглядом. После литургии по­слушания продолжались. Моим учителем стал тихий скромный монах, отец Игнатий, чьим послушанем в храме было пономарство. Он до мелочей знал все тонкости службы, любя во всем чистоту и опрятность. Отец Игнатий поручил мне чистить кадило, постоян­но проверяя так ли делаю, как он сказал. Затем мы “пылесосили” ковры в алтаре, где я с благоговением старался исполнять послу­шание, соединяя его с молитвой и ощущая всей кожей неземную благодать этого святого места. Самой кропотливой работой было отыскивание на коврах восковых пятен и удаление их горячим утюгом через бумагу. Отец Игнатий был всегда рядом с нами и то­же что-то убирал и чистил с необыкновенной старательностью. Он мне сразу запомнился и привлек своей добротой мое сердце. Я не мог тогда представить, что жизнь надолго соединит нас на Афоне.

Колокольный перезвон, донесшийся до нашего слуха, означал, что пора идти на обеденную трапезу. Все монахи собрались у слу­жебного входа в Трапезный храм, откуда вышли архимандриты и иеромонахи, служившие литургию. Став парами, степенно и чинно, под продолжавшийся перезвон колоколов, с тихим пением тропаря преподобному Сергию, мы двинулись к корпусу, в котором находи­лась трапезная. Это была старинная большая комната с иконами в овальных нишах на стенах, где монахи после молитвы расселись по старшинству за длинными столами. Мы, как послушники, раз­носили на подносах блюда по столам, ставя еду со словами: “Мо­литвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! ”

После окончания трапезы мой заботливый друг, иеромонах Пи­мен, подошел со мной к отцу Кириллу, довольный тем, что может представить меня батюшке, как общий благой плод их совместных усилий и молитв. Старец с любовью благословил меня:

Хорошо, хорошо, послушниче, Бог благословит тебя! Старайся, смиряйся и Бог спасет тебя по молитвам преподобного Сергия. Ка­кое у тебя сейчас послушание?

За свечным ящиком, батюшка!

Ну, подвизайся с Богом!

Благословите вечером на исповедь к вам, батюшка!

Хорошо, хорошо... - улыбаясь, старец ушел в свою келью.

На братском молебне у преподобного Сергия мне вручили ста­ринный фонарь с цветными стеклами, в котором наместник зажи­гал свечу, и я относил его в просфорню, где старый монах зажи­гал от моего фонаря лампаду, а я возвращался обратно. Мне чрез­вычайно нравилось это послушание, особенно то, что в нем было какое-то особое священнодействие, дающее мне возможность и радость послужить преподобному Сергию.

Теперь, когда я стал послушником, мне уже не нужно было до­жидаться духовника в той тесной комнатке для паломников. Мо­нахи, пришедшие на исповедь, собирались возле кельи старца в монашеском корпусе на втором этаже. На полу в коридоре лежал длинный ковер, заглушавший шаги приходивших, пахло ладаном, свечами и непередаваемым ароматом благодати, веявшим от ке­льи отца Кирилла. Даже стоять рядом с дверью его кельи, ожидая своей очереди, было для моего сердца большим утешением после дневной суеты и послушаний.

Стоя вместе с монахами в келье старца на ежедневном полуден­ном монашеском правиле, я мог не спеша присматриваться к ним. Некоторыми монахами я просто любовался: умные, хорошо владе­ющие собой, с великолепной памятью, к тому же скромные и до­брые; таких людей я вообще до той поры не встречал в своей жизни. А келейник моего духовника, отец Трофим, иеромонах, с прекрас­ным лицом, вообще приковал мое внимание: “Бывают же такие люди! - говорил я себе. - Начинаешь любить их, даже не зная по­чему...” С этим добрым келейником мы не раз пересекались в буду­щем, и всегда в моем сердце было к нему глубокое расположение.

В келье у батюшки справа у стены стоял узенький топчан, на котором он иногда отдыхал, слева находился диван для гостей, где не раз приходилось сидеть и мне, когда старец болел и при­нимал приходивших на беседу лежа. В углу, за лампадами, мягкой позолотой сияли старинные иконы, по стенам были развешены картины на евангельские темы. Помню особенно понравившуюся мне картину: Христос идет с учениками по пшеничному полю. За окном старца висели прозрачные пластмассовые кормушки для птиц, всегда доверху заполненные семенами. В стенках кормушек были сделаны маленькие отверстия, и множество синиц, воробьев и даже больших голубей вытаскивало себе корм из этих отверстий. Позже келейник по секрету сказал мне, что батюшка выписывает журнал “Юный натуралист”. Меня особенно удивила детская чи­стота его интересов.

Но в решении сложных вопросов монастырской жизни в ус­ловиях политического давления и в распутывании сложнейших проблем человеческих судеб более мудрого человека, чем отец Кирилл, в Лавре не было. К нему обращались за советом умудрен­ные жизнью владыки и отцы лавры, приходили преподаватели из семинарии и академии, и все они обретали у старца вразумление и утешение, унося с собой духовные плоды этих бесед: глубокую мудрость и рассудительность отца Кирилла, к которым у него был божественный дар. По любви к людям он равнялся высотой с дру­гим известным духовником - отцом Иоанном из Псково-Печерской обители. И это удивительное сочетание божественной мудрости и любви старец являл нам на протяжении всей своей жизни.

Отец Кирилл неохотно вдавался в воспоминания, и когда мы, его духовные чада, собиравшиеся у него на монашеском прави­ле, расспрашивали его о том, как он пришел к монашеству, то ба­тюшка часто отшучивался. Но однажды он рассказал, что воевал в Сталинграде будучи молодым необстрелянным лейтенантом, и чудом остался жив. В развалинах разрушенного города, в груде би­того кирпича он заметил старенькую небольшую книгу. Подняв, молодой лейтенант раскрыл ее - это оказалось Евангелие. Стро­ка, на которую попал его взгляд, оказалась: “И тотчас отец отро­ка воскликнул со слезами: “Верую, Господи! Помоги моему неве­рию” (Мк.9: 24). От Сталинграда он прошел вместе с Евангелием до Австрии, где закончил войну. После демобилизации в 1946 году Иван Павлов с чемоданчиком и в лейтенантской шинели приехал в Лаврскую семинарию и был в нее принят, несмотря на недоволь­ство компетентных органов. Там он закончил Духовную академию и поступил в монастырь, где был пострижен в монашество с име­нем Кирилл, в честь святого Кирилла, патриарха Александрийско­го. В монастыре со временем батюшка был назначен духовником монашеской братии после отъезда из Лавры в Абхазию бывшего духовника и его большого друга архимандрита Тихона (Агрикова). С ним отец Кирилл поддерживал долгую духовную связь и их мно­голетняя дружба неожиданным образом помогла мне в тяжелых и суровых испытаниях тогда еще, как мне казалось, далекого и не­представимого будущего.

Превосходящая разумение человеческое любовь Христова - вы­сока, дела человеческие не охватывают ее, помыслы человеческие не приближаются к ней, догадки ума не постигают ее, но сердце, лишенное мирских забот и попечений, свободно царствует в ней, будучи совершенным ее вместилищем. Дух Святой, неизменный во веки, безпрестанно распростерт над всем изменяющимся, и если сердце человеческое войдет в неизменяемость от помыслов и раз­мышлений, оно успокаивается в Духе Святом, само становясь свя­той неизменностью в вечности.

Не ожидая будущего, не держась за прошлое, обоженный дух че­ловеческий становится причастным Божественным блаженствам и, просвещенный благодатью, вселяется в мир святых духов, со­зерцающих славу Божию и вкушающих ее неистощимую сладость. Когда дух человеческий, укрепленный благодатной силой, вступа-

ет в нерушимый мир Божественного света, он преодолевает всякую связь с вещественным, сам становясь безпредельным простран­ством света и радости во Святом Духе.