Глава 24. Я лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку

Я лежал на постели, уткнувшись лицом в подушку. Праздник кончился. Господи, зачем ты сделал меня таким уродом?

И хотя степень моей вины суд мог оценивать по-разному, но наказание, которое мне досталось, выглядело пугающе. Одиночество. В его самой неприятной версии – «Настоящее Одиночество».

В далекой юности я читал дурацкую, но очень модную американскую книжку «Жизнь после смерти». Она представляла собой свод рассказов людей, переживших клиническую смерть, но потом заботой врачей вернувшихся к жизни еще на некоторое время. Там были повторяющиеся от случая к случаю рассказы (этим повторением авторы пытались доказать объективность исследования), что умерший летит по каким-то коридорам навстречу потоку света, или, что он видит свое тело со стороны. Но это все ерунда. Тем более, что в хатском трипе я и не такое видел.

А вот то, что человек сразу после смерти испытывает потрясающее, страшное по своей силе одиночество – это меня как-то очень неприятно потрясло. И трясет до сих пор. Одиночество возникает у умершего оттого, что он видит окружающих людей, обычно врачей или родственников, слышит их слова, а сказать им в ответ уже ничего не может. Неужели это правда? Ты всех видишь, ты всех слышишь и ты не можешь никому ничего сказать?! Даже знак какой-нибудь подать??!! Ненавижу смерть!

Однажды Антон сказал, что основная экзистенциальная проблема любого продвинутого человека во все времена заключается в том, что он не может добиться того, чего больше всего хочет. А наше извращенное время свело эту проблему к абсурду, подстроив все так, что современный продвинутый человек не знает, чего он, собственно, больше всего хочет.

«Да, – говорил я Антону, – зато я знаю, чего мы все не хотим. Мы не хотим одиночества.»

«Подумаешь, – говорил Антон. – Мы много чего не хотим. Лень перечислять. Больше всего мы не хотим терять то, что имеем. Любимых, близких, деньги, положение в обществе. Да ту же жизнь…»

Я, как сомнамбула, поднялся с постели, механически, не глядя на то, что я делаю, собрал вещи и поехал в аэропорт, уговаривая себя, что один шанс из десяти у меня все-таки есть.

Через день полубезумного пребывания в аэропорту (у меня уже два раза проверяла документы местная полиция) я почти пришел в чувство после получасового разговора с Антоном. Две его основных идеи звучали так:

Маша никуда не денется. Не в первый раз, в конце концов… Хотя я, конечно, редкая сука.

Раз уж принесены такие жертвы, то мне необходимо все-таки добраться до монастыря и выяснить, зачем туда так рвался Химик.

Я не стал с ним спорить и говорить, что вот так, конечно, в первый раз. И, кстати, в последний. В конце концов, Антону с его непорочной семейной жизнью понять меня было не просто. Мысль о жертвах показалась мне более адекватной. Гораздо более адекватной. Я взял билет до Саппоро и пошел покурить перед посадкой, по привычке разглядывая всех, вылезающих из такси и автобусов.

Вечером того же дня я сидел в огромном, насквозь стеклянном баре гостиницы в центре Саппоро, где мы несколько дней назад сидели с Машей, и размышлял о том, не дорос ли я до семейного счастья или же не создан для него вообще? В баре тихо, еле слышно играла музыка, которая сразу же показалась мне очень знакомой. Женский голос, тонкий и чистый, как скрипичное соло, пел по-японски. Я попытался убедить себя, что ни одной японской песни не знаю, следовательно, эта мелодия мне незнакома. Убедить себя не получилось. Наоборот, мне казалось, что по этим нотам уже чуть ли не играют мобильные телефоны. Перевод западного хита на японский? Но тогда я бы сразу узнал мелодию. Я подошел к бармену за очередной порцией Suntory (научились японцы настоящий виски делать – ничего не скажешь!) и спросил у бармена, что это за волшебная музыка. Он улыбнулся.

– Flower of carnage.

– Откуда я ее знаю?

– Kill Bill 1.

И он поставил песню сначала.

Shindeita

Asa ni

Tomorai no

Yuki ga furu

Hagure inu no

Touboe

Geta no

Otokishimu

– О чем эта песня?

– Горюющий снег падает мертвым утром. Вой потерявшийся собаки и следы Геты пронизывают воздух.

Похоже на правду. Только утро прошло и уже наступил вечер.

Я вернулся за свой столик. В огромном баре, кроме меня, были только две молодые женщины. Короткие стрижки, джинсы. Они сидели не очень далеко от меня, так что я смог увидеть, что у одной из них на правом предплечье был вытатуирован дракончик. На том месте, где у меня была прививка от оспы. Девушка с драконом смотрела на меня вполне заинтересованным взглядом. Без обычной клубной лени. Японская девушка. Стройная. Чувственная. Пирсинг под нижней губой. Интересно, как минимум. И сама напрашивается. Я задумчиво посмотрел в ее сторону.

Нет. Не умею я смотреть на женщин. Судя по всему, она расценила мой взгляд как «Да пошла ты на хер, стану я трахаться с кем попало», потому что ее взгляд немедленно принял выражение «Да пошел ты сам на хер», после чего она демонстративно отвернулась.

Я опустил глаза, допил виски и пошел в номер, где мне стало так одиноко, как никогда.

Сначала я посмотрел в окно: дождь, туман и какие-то смутные голубые огни города. Господи, какое же одиночество одинаковое у всех?! И каждый смотрит на снег за окном ночью и думает: блядь, это же только мне приходят в голову такие грустные и умные мысли… А на самом деле, подозреваю, что те же мысли приходят время от времени как минимум к каждому двадцатому. На разных языках. Но полумиллиарду людей! Пятьсот миллионов. Невообразимое число. Вот он – экзистенциальный ужас неисключительности. Я поежился и задвинул тяжелую гостиничную штору на место.

Затем я решил погадать на монетке в 100 йен, вернется ли ко мне Маша. Я долго не мог определить, где у монетки «орел», потому что я всегда ставлю на «орла». Наконец, сообразив, я долго думал из одного броска решать или из трех. Из одного казалось решительнее, но из трех – надежнее. Так и не договорившись сам с собой, я сделал первый бросок – «орел». Yes! Но тут, сказав сам себе, что честность важнее, я продолжил серию и выпало две «решки». Fuck! Я сделал серию из десяти и получил ничью. Пять на пять.

Тогда лег на постель и стал внимательно рассматривать потолок. Мне казалось, что если я смогу переключить мысли с одиночества и Маши на монастырь, то этим я докажу сам себе, что я настоящий мужчина. А не сопливый бабник. А то че они все, как эти? … Вместо этого я неожиданно подумал, что скоро наступит конец света. Ядерная катастрофа. Или климатическая. Или астероид какой-нибудь на нас упадет. Должен же как то парадокс Шкловского сработать? Но думать о конце света, как о естественном выходе из сложившейся ситуации тоже было как-то малодушно.

Я вернулся к теме монастыря и решил, что было бы неплохо, если бы в процессе медитации на потолке гостиницы выступил какой-нибудь иероглиф, указывающий мне на то, что мне спрашивать у Окама. Чему учиться? О чем договариваться? И вообще. Уж если Бог (Провидение, Высшая сила, Fatum, whatever) гонит меня в монастырь с такой силой, что я по дороге теряю своих немногих близких людей, то неплохо бы объяснить, зачем. Пока я въезжал в то, что даже если иероглиф и проступит, я все равно его не пойму, потому что японского не знаю, я незаметно заснул.

***

На следующее утро в саппоровском филиале монастыря Чуодзи я объяснял двум монахам, одетым в такие же джинсы и свитер, как и я, что мне непременно нужно повидать Окама. Один из монахов спросил, откуда я. Услышав, он развел руками и спросил, почему Окам пользуется в России такой популярностью. Я этого и сам не знал, поэтому просто развел руками в ответ. Наверно, это должно было означать «Кто же не знает старика Крупского!».

Монахи какое-то время переговаривались между собой высокими крикливыми голосами, посматривая на меня с какой-то подозрительной веселостью. Я сидел мрачный, как туча над Фудзиямой.

Наконец, отвеселившись на мой счет, служители культа спросили, знаю ли я, куда ехать.

Ехать в Хороконай (шесть часов на автобусе от Саппоро). Затем идти около 30 километров пешком. Я присвистнул.

Монахи опять весело защебетали, после чего, видя серьезность моих намерений, продиктовали мне маршрут, в котором сменяющиеся стороны света (нужен компас) чередовались с рекой «Слеза, Истекающая из Глаза Дракона» и двуглавой горой «Два Каменных Воина в Боевой Позиции». Между головами этих воинов и находилось «Гнездо Дикой Утки», т.е. искомый монастырь Окама.

Я получил в дорогу несколько советов:

Во-первых, обзавестись нормальной обувью, которая поможет вынести такую дорогу.

Во-вторых, не брать с собой ничего лишнего и тяжелого, потому что дорога на значительном протяжении своем – горная.

В-третьих, взять еду и спички на тот случай, если я собьюсь с одной из тропинок, и мне придется ночевать в горах.

Когда я задал вопрос, нельзя ли арендовать вертолет, служители посмотрели на меня с легким недоумением и сказали, что это они, конечно, не знают, и мне следовало бы справиться об этом в аэропорту. С другой стороны, и они в этом твердо убеждены, еще ни один вертолет не садился в Гнезде Дикой Утки, и они не уверены, что Окам возьмется учить человека, добравшегося до них таким образом. Они вообще не были уверены, что Окам возьмется меня учить, хотя обещали в любом случае ночлег и еду в монастыре.

Я спросил, есть ли в монастыре телефон. Телефона не было. Связь осуществлялась через паломников вроде меня. Если я не передумал и все-таки собираюсь к Окаму, то они передадут мне несколько писем.

Я не передумал. Я взял письма и отправился в центральный молл за покупками. Компас, ботинки, рюкзак, фонарик, нож и прочие милые туристические аксессуары. Все, как в ранней молодости. Только без байдарок и гитар.

К вечеру без всяких приключений я добрался на автобусе до Хороканая и остановился в единственной в городе маленькой двухэтажной гостинице. По-английски здесь не говорили вообще, но я уже научился объясняться жестами. Я попросил лысого хозяина с большими грустными глазами, чтобы меня разбудили в 6 утра. Для этого я прибегнул к бумаге, ручке и тыканью пальцем в часы.

На следующий день я бодро вышагивал навстречу дзенским мудростям и черт знает чему, за что поплатился Машей, надеясь добраться до Гнезда засветло.

Десять часов ходьбы, два привала, десяток захватывающих видов и Гнездо засветилось в лучах заходящего солнца. Оно издалека напоминало скорее небольшую усадьбу, чем монастырь. Двухэтажный деревянный дом с двускатной крышей, закругленной снизу, обнесенный высоким острым деревянным забором.

Расстояниям в горах верить нельзя. Я был убежден, что уже через полчаса буду ужинать монастырским рисом со специями, но не тут-то было. На конец дороги у меня ушло еще часа два. Однако фонарик освещал тропинку и мое добродушное настроение (чего только не лечит горный воздух?) только крепло: я проникался осознанием собственной стойкости и предусмотрительности.

Ворота. Рюкзак с плеч. Легкий стук. Достойный стук утомившегося путника.

Никакой реакции. Я постучал сильнее. Требовательный стук путника, нуждающегося в укрытии.

Через какое-то время с той стороны что-то спросили по-японски.

Я ответил по-английски, что мне нужен Окам.

– Я принес ему письма, – зачем-то добавил я.

Ворота раскрылись. Передо мной стоял человек комплекции борца сумо. Одет он был в длинную кожаную куртку.

– Выключи свой ебаный фонарь, – сказал сумаист на вполне понятном английском вместо «Здравствуйте».

Фонарь, действительно, бил ему в лицо. Лицо было большим – не то опухшим, не то оплывшим жиром. Волосы его были заплетены сзади в толстую косичку. Я выключил фонарь и даже положил его на землю на всякий случай.

– Кто ты?

– Я Иосиф. Из России. Пришел учиться у Окама. Можно войти?

Он очень подозрительно посмотрел на меня, взял письма из моих рук, вернул мне рекламный буклетик монастыря, как-то влезший между писем, и сказал:

– Нет. Ты уже все знаешь. Тебе нечему учиться!

Эта фраза настолько противоречила всему, что я слышал и знал про многолетнее обучение, что я растерялся.

– А ты, Окам, да?

– Да. И если ты знаешь, что я – Окам, тебе тем более нечему учиться. Люди, которые знают, кто я – просветленные. Уходи!

И он засмеялся. Я слышал, что в дзенской практике некоторая грубость и парадоксальность выводов довольно распространена. Но идти обратно или ночевать под монастырским забором – не хотелось.

– Это великолепно, – сказал я. – Тогда я сам буду тебя учить. Но не раньше, чем ты впустишь меня, накормишь и дашь переночевать.

– Чему ты сможешь меня научить?

Он не двигался с места, стоя в воротах, как огромная глыба.

– Тому, чего ты еще не знаешь.

– А чего я еще не знаю?

– Вот этого.

– Какого этого?

– Ты же сам только что спросил меня, чего я еще не знаю? Вот этому-то я и буду тебя учить. Но завтра. А пока пусти меня и дай поесть.

Я никогда всерьез не интересовался дзеном. После разговоров с Антоном на эту тему и прочтения нескольких книг, мне представлялось, что дзен – это смесь анекдотов среднего качества и парадоксальных высказываний, каким-то образом замешанная на духе боевых искусств. И мне показалось, что я своей неуступчивостью и блестящим силлогизмом сразил эту тушу наповал.

Но не тут-то было.

– Уходи! Если ты еще раз стукнешь в ворота, я тебя ударю.

После чего он невозмутимо стал закрывать ворота. Я оторопел.

– Постой, – крикнул я! – А как же гостеприимство? Я хочу есть! И пить!

– Fuck off, – прозвучал вполне конкретный, хотя и не самый гостеприимный ответ. – Вода – в реке.

«В какой, бля, реке?», – спросил я по-русски закрывающиеся ворота и сел в изнеможении на рюкзак. На рюкзак я не попал и оказался в пыли. Какое-то время мне казалось, что подниматься из нее – совершенно не обязательно.

Носитель тайных знаний оказался редкой сукой. Это следовало предположить. Все носители тайных знаний могут себе позволить неадекватное поведение. И что теперь? Жаловаться на него в монастырский совет?!

Можно было продолжить стучать в ворота или лезть через забор. Но знакомство Окама с боевыми искусствами и его мрачная решительность заставляли подозревать, что это неверный путь.

Идти обратно было невозможно. Я потерял Машу и прошел путь, по которому должен был пройти Химик, совсем не для того, чтобы быть так бездарно посланным.

«Ну, конечно! – сказал я сам себе. Это же испытание! Окам просто хочет убедиться, что к нему пришел не случайный человек. Ну что ж? Имеет право. Надеюсь, что я ему это докажу!»

Я оттащил рюкзак в сторону от дороги, вытащил спальный мешок и допил остатки воды. Ночь под открытым небом. Я посмотрел на звезды. Нашел Кассиопею, Ориона, Близнецов. В районе Близнецов горела яркая незнакомая звезда. «Планета», – подумал я с удовлетворением. Интересно, какая. Не Меркурий и не Венера, потому что Солнце давно село. Не Марс, потому что совсем не красная. Значит или Юпитер или Сатурн. Кто именно – даже относительно подкованный я не знаю. А любой образованный древний египтянин ответил бы на этот вопрос слету.

Я стал раздумывать, почему древние народы – что греки, что египтяне, что халдеи – так увлекались астрономией и решил, что слишком бедно, грязно, и скучно было вокруг них на Земле. Взгляд не на чем остановить. Задуматься – не о чем. Каждый день одно и то же. Однообразные виды, однообразные дневные занятия, однообразные развлечения. Однообразные разговоры. Даже легенды, пересказываемые вечерами – и те одинаковые из года в год, из поколения в поколение. А тут наступает ночь, ты поднимаешь голову и дух захватывает. Красиво, чисто, ярко. Каждый день картина меняется, но ты чувствуешь, что меняется не случайно, что в этом есть некая скрытая гармония. И начинаешь ее постигать. Что там написал Мандельштам про моего предка и тезку…

Под звездным небом бедуины,

Закрыв глаза и на коне,

Слагают вольные былины

О смутно пережитом дне.

Немного нужно для наитий:

Кто потерял в песке колчан,

Кто выменял коня – событий

Рассеивается туман.

И, если подлинно поется

И полной грудью, наконец,

Все исчезает – остается

Пространство, звезды и певец!

Я попытался абстрагироваться от небесного волшебства, закрыл глаза и стал думать, какие звезды в параллельном мире. Пришел в выводу, что их там вроде бы вообще нет. Открыл глаза и снова посмотрел на небо. Звезды как звезды. Ну, крупные… На всякий случай, чтобы не зачароваться картиной ночного неба, я повернулся на бок. «Завтра, – подумал я, – если Окам меня не пустит, то надо будет построить шалаш. А то от этих звезд и вправду с ума можно сойти».

***

Я проснулся оттого, что очень замерз. Полежал немного в спальнике, уперевшись взглядом в соседнюю сосну и размышляя о том, что и когда я буду есть. Заинтересовавшись ответом на этот вопрос, я вылез из спальника и осмотрелся. Сказать, что вокруг было красиво, означало соврать. Вокруг было божественно. Темно-зеленые горы. Серые клочья тумана. И небо. Неописуемое.

Я спустился к ручью, чтобы умыться и еще раз оглядеть эту красоту незаспанными глазами. Вода была ледяная. Я кое-как почистил зубы и даже облился этой водой в надежде на то, что клин вышибают клином.

Вернувшись в своим шмоткам, я позавтракал остатками еды, взятой с собой. Ворота монастыря были наглухо закрыты. Из-за стен не доносилось ни звука.

Я подумал, что если я собираюсь здесь остаться надолго, то без еды я какое-то время продержусь. Воды здесь хватает. Но нужен огонь. Через полчаса с помощью почти игрушечного топорика, я создал необходимый запас дров, развел костер и окончательно согрелся.

Я начал входить во вкус робинзонады и решил сделать себе шалаш. Я срубил несколько жердей, составил их в конус и накрыл этот конус лапником в несколько слоев. Подумав, я нарубил еще лапника и таким образом создал себе в шалаше вполне пригодный для сна пол.

Я сел у огня и задумался. А вот как в этих условиях, далеко не экстремальных, можно добыть еду? Сделать деревянный гарпун и попытаться наловить рыбы? Но в этом ручье рыбы явно нет. А река – километрах в двадцати. Может, сделать лук и стрелы и пойти настрелять уток? Да и как? Из чего я сделаю тетиву? Но лук не нужен. Можно сделать пращу и пытаться сбивать уток камнями. Я огляделся. Уток вроде не было. Как и других птиц. Имена обманчивы. Или сезон не наступил.

Может пойти пособирать грибов? Или ягод? Или каких-нибудь съедобных корней? Нет. Во-первых, – хрен чего найдешь. Во-вторых, если и найдешь – то отравишься. Лучше не шутить. Недаром первый шаг цивилизованного человека был – культивация домашних растений. Но на культивацию времени не было. Н-да… Оторвались мы от природы. Причем в самом главном. В еде. Впрочем, не хлебом единым… Та же идея активно развивается в Библии. То манна небесная. То «Не думайте где есть и что пить»… А тогда человек был гораздо ближе к природе. И вопрос еды был далеко не праздный.

Ладно. Под лежачий камень вода не течет. Надо прогуляться. Может, правда, гнездо какое найдется? А яичница на камнях – это ведь соблазнительно, а? Может дикие пчелы? Может, правда, грибы? А то могут ведь и лягушки попасться. И чем я не француз? Есть-то хочется. Хотя, конечно, монахи – вегетарианцы. И лягушачьи трупы вокруг моего шалаша не помогут мне найти взаимопонимание с аборигенами.

Солнце начало клониться к одной из сопок. Я решил прогуляться вокруг монастыря. Обойти его не получилось. Южная часть стены заканчивалась абсолютно отвесной скалой. Я вернулся, внимательно оглядываясь по сторонам с целью найти что-нибудь съедобное и чувствуя, как вместо высот просветления я становлюсь варваром. Хм… Так недалеко и до людоедства дойти. Не было ничего съедобного. Ни диких бобов, ни диких пчел, ни диких уток. Я, сосредоточенно размышляя о превратностях судьбы и небиблейской значимости пищи, вернулся к шалашу.

Там меня ждал приятный сюрприз: у почти погасшего костра стояла довольно большая миска с рисом и бобами.

«Отлично», – сказал я, немедленно соорудил палочки из веток и опустошил миску. Потом, решив понравиться монахам, спустился к ручью и вымыл ее.

«А раз они не хотят, чтобы я умер с голоду, значит мы еще с ними поговорим» – этот жизнерадостный тезис появился у меня после того, как огонь в костре разгорелся.

Я смотрел на пламя и думал. Я думал о том, почему Кем-Атеф и его последователи так и не смогли захватить и подчинить себе Дальний Восток. И пытался себе представить, что именно Химик рассчитывал услышать от Окама про хатов, чтобы избежать смерти или чтобы победить в схватке с ними. Никаких мыслей мне в голову не приходило, кроме появившегося вчера вопроса о звездах в параллельном мире. Не может же их не быть? Так ничего и не решив, я сходил к ручью умыться и пошел в шалаш спать.

***

Пятнадцать дней. Я это точно знал, потому что уже со второго дня делал зарубки. И каждый день одно и тоже. С очень небольшими нюансами. Я научился стирать вещи в ледяной воде ручья. Я нашел какие-то ягоды, похожие на голубику – они оказались съедобные. Наверно, они должны были спасти меня от авитаминоза. Но я так и не смог поговорить даже с тем человеком, который приносил мне пищу.

Пока я был у шалаша – он не появлялся. Стоило мне отойти хотя бы на пятнадцать минут и выйти за пределы прямой видимости – и по возвращении меня ждала деревянная миска с рисом и бобами, заправленными какими-то специями.

На шестнадцатый день я устроил своему кормильцу засаду. Я сделал вид, что ушел на очередную прогулку, а сам незаметно вернулся, так, чтобы меня не было видно из монастыря.

Я лежал в кустах и ждал. Открылись ворота и из них вышел человек в длинном коричневом халате с капюшоном. На ногах у него были соломенные ботинки, напоминавшие лапти. Монах с миской в руках приблизился. Я решил, что пора идти в атаку.

– Привет, – сказал я ему, как ни в чем не бывало вылезая из кустов. – Привет! – Я помахал рукой. – Мне нужна твоя помощь!

Монах посмотрел на меня, улыбнулся, сказал что-то по-японски, поставил миску и собрался уходить.

– Стой, – сказал ему я. – Мне нужен Окам. Понимаешь? Окам! Аригато! Конничи-ва! Скажи Окаму, что он мне очень нужен! Хорошо?

Монах покачал плечами, сказал что-то успокаивающим голосом и пошел обратно.

«Ах ты, черт упрямый!» – я осквернил упоминанием дьявола святое место. Да как же мне до тебя достучаться? Письмо что ли тебе написать?

Я вспомнил про брошюрку о монастыре, выданную мне в Саппоро. Она валялась у меня в рюкзаке, я прочел ее еще в первые дни. Там не было ничего интересного.

Единственная достойная мысль, которая в ней оказалась, звучала так: «Следует рассматривать личность противника не только как мишень, но и как инструмент победы». Я пытался сконцентрироваться на ней и понять, что она означает и что из нее следует. Получалось, что надо не противопоставлять силе противника собственную силу, но пользоваться им и его силой, обращая ее против него самого. Это немного соответствовало тому, что я слышал о принципах борьбы дзю-до: «Когда тянут – толкай, когда толкают – тяни».

Я очень сомневался, что мысли подобного рода стоят таких длинных путешествий и помогают борьбе с тайными обществами. Мне позарез был нужен Окам, а не дурацкая брошюрка. Химик не мог стремиться к нему случайно.

Но брошюрку можно было использовать, как бумагу. Ручки у меня с собой не было, но я сделал из сажи подобие чернил и написал острой палочкой на чистой части брошюры: «I NEED TO TALK», после чего положил бумагу в миску, которую монах должен был унести в обмен на новую миску с бобами и рисом.

Монах так и сделал. Весь вечер я провел в ожидании ответной реакции. Мне казалось, что она обязательно последует. Не завтра, так послезавтра. На худой конец – через неделю. Не зимовать же мне в шалаше?

На следующий день, уже подходя к шалашу, я знал, что ответ пришел. В миске лежала моя же брошюрка. Я набросился на нее, как коршун на дикую утку.

Прямо под моей надписью, которую я с таким каллиграфическим трудом вывел сажей, было написано обычной шариковой ручкой: NO NEED. Но самое страшное был не письменный отказ, а то, что привычная миска с рисом была пуста.

У меня в голове возникло два варианта действий. Первый: пойти настрелять из рогатки лягушек, наесться и уйти. Добраться до цивилизации и связаться с Антоном.

Второй вариант: встать и уйти голодным.

Первый вариант был круче. Но… Есть лягушек я не хотел. Просто не хотел и все. Обстановка не располагала, да и настроение было – не лягушачье. И не охотничье.

Поэтому я сказал в сторону монастыря сухое «Аригато», наспех побросал вещи в рюкзак и пошел. Я еще надеялся, что меня догонят и предложат вернуться.

Но в погоню за мной никто не бросился. Хотя на этот случай через час ходьбы я сделал получасовой привал. Тут мне стало обидно. Мне стало горько. С дзенским монастырем получилось нехорошо. Как у мужика с немцами и преданными партизанами. Я поднялся на ноги и поплелся дальше.

Поздним вечером, почти ночью, я добрался до дороги и какая-то попутка подвезла меня до гостиницы в Хороконае. Лысый хозяин не задал мне ни одного вопроса, но заботливо принес в номер еду и чай. На следующее утро я взвалил на себя рюкзак и пошел пешком до центральной автобусной станции. Автобус в Саппоро отходил через десять минут.

Я посмотрел на пик, за которым было Гнездо Дикой Утки. Оно было в сером тумане. Я покачал головой и полез в автобус.

В Саппоро, завалясь в ту же гостиницу, где меня так и не соблазнила девушка с драконом, я набрал Антона.

– Не, ну ты прикинь! Ничего! Вообще.

– Ты можешь четко передать, что тебе написал Окам?

– Четче не бывает. На мое «I need to talk», он ответил «No need».

– А что он тебе сказал при первой встрече?

– Первой и между прочим единственной… Сказал: «Fuck off. You know everything».

– Н-да… – сказал Антон голосом опытного патологоанатома. – Не так плохо. Не так плохо.

Я сдержался. Я не наорал, не повесил трубку. Наоборот. Вежливо выслушал предложение Антона встретиться в Вероне. Записал телефон турфирмы, которая уже завтра обещала поставить шенгенскую визу в мой липовый паспорт. И даже не послал Антона, когда он сказал, что за несколько свободных дней, которые у меня образуются, мне было бы неплохо перевести тот латинский текст, который нам переслали из Ватикана. Потому что у него (Антона) буквально вчера дошли до этого текста руки и он (Антон) с удивлением увидел там наше любимое число, правда в сокращенной форме 2224612. Без 15. (Я тут же вспомнил, что копты тоже про 15 ничего сказать не могли).

Так что не мог бы я (известный латинист) приехать в Верону за несколько дней до него и перевести этот текст.

Я мог. Я уже мог все. Я даже не спросил Антона, где мне взять латинско-русский словарь. Было очевидно, что негде и что придется ограничиться латинско-английским. Я коротко пообещал связаться с ним, когда доберусь до Вероны. Если доберусь.

– Антон! В какой форме тебе нужен перевод?

– Хм. Текст длинный. 200 страниц. Так что давай тезисы. Конспект. Да плевать, на самом деле. Хоть пьесу из него сделай. Хоть поэму. Главное понять, что там говорится про число и про хатов.

– Хорошо. Я сделаю тебе новеллу. Готическую.

– Ты не обиделся?

– За что? За то, что от меня ушла Маша и что меня послал Окам? Если бы я и обиделся, то на себя. Но на себя я давно привык не обижаться. Зачем выяснять отношения с близким человеком, особенно когда это грозит серьезным скандалом?

Чтобы хоть как-то утешить себя, я пошел в ближайший музыкальный магазин, но вместо того, чтобы купить там какой-нибудь музыки, я неожиданно для себя взял и купил iPOD. Маленький, белый, бесподобного дизайна с белыми наушниками. Теперь можно было избавиться от моих дисков, покупаемых в течении всей моей дальней дороги и составлявших уже довольно серьезный груз. В местном интернет-кафе я, проверив почту (ничего не было), переписал с помощью милого японца свои диски на iPOD, после чего диски подарил ему. Японец в ответ поделился своей коллекцией, так что теперь у меня было уже около 150 дисков хорошего западного рока и лучшие образцы японского.

Жизнь продолжалась. Без Маши, но с музыкой.

***

Два авиа-рейса: Саппоро-Токио, Токио-Милан и автобусный маршрут Милан-Верона не оставили по себе никакой памяти. Несмотря на то, что я в дороге был или очень пьян, или пьян до полного остекленения, я не потерял ни паспорт, ни деньги, ни билеты. Вот что значит привычка. А я думал, горный воздух поможет мне бросить пить…

Двигаясь в тяжелом похмелье по Вероне на такси, мои неожиданно открывшиеся глаза наткнулись на ночной бар с названием «Непорочная Джульетта». Я подумал, что надо бы запомнить название и снова заснул.

– Это самая средневековая гостиница, сэр, – разбудил меня таксист. – Вам помочь с вещами?

– Что? – прохрипел я, пытаясь разомкнуть слипающиеся глаза.

– Вы сказали отвезти вас в самую средневековую гостиницу в этом ебаном городе, сэр. Я так и сделал.

– А… – сказал я, приходя в себя. – Это же Верона! Спасибо. Ужас. Круто. Да. Как там Кьево?

Голос у меня был не очень.

– Вчера выиграл у Лацио, сэр. Два-ноль. Вы любите calcio?

– Еще как. Calcio и Middle Ages.

– Welcome to Verone, sir. Не забудьте свой рюкзак!