Все есть сознание

" - А вот вы скажите, Василий Иванович, только как на духу. Вы красный или белый?

- Я? – спросил Чапаев, переводя на меня взгляд. – Сказать?

Он взял со стола две луковицы и принялся молча чистить их. Одну он ободрал до белизны, а со второй снял только верхний слой шелухи, обнажив красно-фиолетовую кожицу.

- Гляди, Петька, – сказал он, кладя их на стол перед собой. – Вот перед тобой две луковицы. Одна белая, а другая красная.

- Ну, – сказал я.

- Посмотри на белую.

- Посмотрел.

- А теперь на красную.

- И чего?

- А теперь на обе.

- Смотрю, – сказал я.

- Так какой ты сам – красный или белый?

- Я? То есть как?

- Когда ты на красную луковицу смотришь, ты красным становишься?

- Нет.

- А когда на белую, становишься белым?

- Нет, – сказал я, – не становлюсь.

- Идем дальше, – сказал Чапаев. – Бывают карты местности. А этот стол – упрощенная карта сознания. Вот красные. А вот белые. Но разве оттого, что мы сознаем красных и белых, мы приобретаем цвета? И что это в нас, что может приобрести их?

- Во вы загнули, Василий Иванович. Значит, ни красные, ни белые. А кто тогда мы?

- Ты, Петька, прежде чем о сложных вещах говорить, разберись с простыми. Ведь " мы " – это сложнее, чем " я ", правда?

- Правда, – сказал я.

- Что ты называешь " я"?

- Видимо, себя.

- Ты можешь мне сказать, кто ты?

- Петр Пустота.

- Это твое имя. А кто тот, кто это имя носит?

- Ну, – сказал я, – можно сказать, что я – это психическая личность. Совокупность привычек, опыта... Ну знаний там, вкусов.

- Чьи же это привычки, Петька? – проникновенно спросил Чапаев.

- Мои, – пожал я плечами.

- Так ты ж только что сказал, Петька, что ты и есть совокупность привычек. Раз эти привычки твои, то выходит, что это привычки совокупности привычек?

- Звучит забавно, – сказал я, – но в сущности, так и есть.

- А какие привычки бывают у привычек?

Я почувствовал раздражение.

- Весь этот разговор довольно примитивен. Мы ведь начали с того, кто я по своей природе. Если угодно, я полагаю себя... Ну скажем, монадой. В терминах Лейбница.

- А кто тогда тот, кто полагает себя этой мандой?

- Монада и полагает, – ответил я, твердо решив держать себя в руках.

- Хорошо, – сказал Чапаев, хитро прищуриваясь, – насчет " кто" мы потом поговорим. А сейчас, друг милый, давай с " где" разберемся. Скажи-ка мне, где эта манда живет?

- В моем сознании.

- А сознание твое где?

- Вот здесь, – сказал я, постучав себя по голове.

- А голова твоя где?

- На плечах.

- А плечи где?

- В комнате.

- А где комната?

- В доме.

- А дом?

- В России.

- А Россия где?

- В беде, Василий Иванович.

- Ты это брось, – прикрикнул он строго. – Шутить будешь, когда командир прикажет. Говори.

- Ну как где. На Земле.

Мы чокнулись и выпили.

- А Земля где?

- Во Вселенной.

- А Вселенная где?

Я секунду подумал.

- Сама в себе.

- А где эта сама в себе?

- В моем сознании.

- Так что же, Петька, выходит, твое сознание – в твоем сознании?

- Выходит так.

- Так, – сказал Чапаев и расправил усы. – А теперь слушай меня внимательно. В каком оно находится месте?

- Не понимаю, Василий Иванович. Понятие места – и есть одна из категорий сознания, так что...

- Где это место? В каком месте находится понятие места?

- Ну, скажем, это вовсе не место. Можно сказать, что это ре...

Я осекся. Да, подумал я, вот куда он клонит. Если я воспользуюсь словом " реальность", он снова сведет все к моим мыслям. А потом спросит, где они находятся. Я скажу, что у меня в голове, и... Гамбит. Можно, конечно, пуститься в цитаты, но ведь любая из систем, на которые я могу сослаться, – подумал вдруг я с удивлением, – или обходит эту смысловую брешь стороной, или затыкает ее парой сомнительных латинизмов. Да, Чапаев совсем не прост. Конечно, есть беспроигрышный путь завершить любой спор, классифицировав собеседника, – ничего не стоит заявить, что все, к чему он клонит, прекрасно известно, называется так-то и так-то, а человеческая мысль уже давно ушла вперед. Но мне стыдно было уподобляться самодовольной курсистке, в промежутке между пистонами немного полиставшей философский учебник. Да и к тому же, не я ли сам говорил недавно Бердяеву, заведшему пьяный разговор о греческих корнях русского коммунизма, что философию правильнее было бы называть софоложеством?

Чапаев хмыкнул.

- А куда это вперед может уйти человеческая мысль? – спросил он.

- А? – растерянно сказал я.

- Вперед чего? Где это " впереди"?

Я решил, что по рассеянности заговорил вслух.

- Давайте, Василий Иванович, по трезвянке поговорим. Я же не философ. Лучше выпьем.

- Был бы ты философ, – сказал Чапаев, – я б тебя выше, чем навоз в конюшне чистить, не поставил бы. А ты у меня эскадроном командуешь. Ты ж все-все под Лозовой понял. Чего это с тобой творится? От страха, что ли? Или от радости?

- Не помню ничего, – сказал я, ощутив вдруг странное напряжение всех нервов. – Не помню.

- Эх, Петька, – вздохнул Чапаев, разливая самогон по стаканам. – Не знаю даже, как с тобой быть.