VIII. Люди

Снова я коснулся истины и, не поняв, прошел мимо. Я уже думал - вот и

гибель, предел отчаяния, и тогда-то, оставив всякую надежду, обрел душевный

покой. Кажется, в такие часы и узнаешь самого себя, находишь в себе друга.

Ничто не сравнится с этим ощущением душевной полноты, которой мы, сами того

не сознавая, так жаждем. Мне кажется, эту душевную ясность знал вечный

скиталец Боннафу. Узнал ее и затерянный в снегах Гийоме. И мне тоже не

забыть, как я лежал, засыпанный песком, и меня медленно душила жажда, и

вдруг в этом звездном шатре что-то согрело мне душу.

Как она достигается, эта внутренняя свобода? Да, конечно, человек полон

противоречий. Иному дается верный кусок хлеба, чтобы ничто не мешало ему

творить, а он погружается в сон; завоеватель, одержав победу, становится

малодушен; щедрого богатство обращает в скрягу. Что толку в политических

учениях, которые сулят расцвет человека, если мы не знаем заранее, какого же

человека они вырастят? Кого породит их торжество? Мы ведь не скот, который

надо откармливать, и, когда появляется один бедняк Паскаль, это несравненно

важнее, чем рождение десятка благополучных ничтожеств.

Мы не умеем предвидеть самое главное. Кого из нас не обжигала жарче

всего нежданная радость среди несчастий? Ее не забыть, о ней тоскуешь так,

что готов пожалеть и о несчастьях, если с ними пришла та жаркая нечаянная

радость. Всем нам случалось, встретив товарищей, с упоением вспоминать о

самых тяжких испытаниях, которые мы пережили вместе.

Что же мы знаем? Только то, что в каких-то неведомых условиях

пробуждаются все силы души? В чем же истина человека?

Истина не лежит на поверхности. Если на этой почве, а не на какой-либо

другой апельсиновые деревья пускают крепкие корни и приносят щедрые плоды,

значит, для апельсиновых деревьев эта почва и есть истина. Если именно эта

религия, эта культура, эта мера вещей, эта форма деятельности, а не

какая-либо иная дают человеку ощущение душевной полноты, могущество,

которого он в себе и не подозревал, значит, именно эта мера вещей, эта

культура, эта форма деятельности и есть истина человека. А здравый смысл?

Его дело - объяснять жизнь, пусть выкручивается как угодно.

В этой книге я говорил о людях, которые словно бы следовали неодолимому

призванию, которые шли в пустыню или в авиацию, как другие идут в монастырь;

но задача моя отнюдь не в том, чтобы заставить вас восхищаться прежде всего

этими людьми. Восхищения достойна прежде всего почва, их взрастившая.

Что и говорить, призвание играет не последнюю роль. Один сидит взаперти

в своей лавчонке. Другой неуклонно идет к своей цели - и даже в его детстве

можно заметить первые порывы и стремления, которые определят его судьбу. Но

если судить об истории, когда она уже совершилась, легко и ошибиться. На те

же порывы и стремления способен едва ли не каждый человек. Всем нам знакомы

лавочники, которые в грозный час кораблекрушения или пожара вдруг проявили

нежданное величие духа. И они не обманываются, они понимают, что свершилось

нечто важное, переполнившее душу: тот пожар так и останется лучшим часом в

их жизни. Однако больше случая не представилось, не оказалось благоприятной

почвы, они не обладали той верой, теми убеждениями, что требуют подвига, - и

вновь они погрузились в сон, так и не поверив в собственное величие.

Конечно, призвание помогает освободить в себе человека - но надо еще, чтобы

человек мог дать волю своему призванию.

Ночи в воздухе, ночи в пустыне... это ведь не каждому выпадает на долю.

А меж тем в часы, когда жизнь одушевляет людей, видно, что всем им присущи

одни и те же стремления. Я понял это однажды в Испании - и, рассказывая о

той ночи, не отвлекусь от темы. Я говорил о немногих, теперь хочу сказать

обо всех.

Это было на фронте под Мадридом, я побывал там как журналист. В тот

вечер я обедал в бомбоубежище с одним молодым капитаном.

Мы беседовали, и вдруг зазвонил телефон. Разговор идет долгий, с

командного пункта передают приказ о наступлении на небольшом участке - о

бессмысленном, отчаянном броске ради того, чтобы в этом рабочем предместье

отбить несколько домов, обращенных противником в крепости. Пожав плечами,

капитан возвращается к нам. " Кто полезет туда первым..." - и, не докончив,

придвигает по рюмке коньяка мне и сидящему за столом сержанту.

- Мы с тобой пойдем первыми, - говорит он сержанту. - Пей и ложись

спать.

Сержант лег. Мы, человек двенадцать, остаемся за столом. Помещение

закупорено наглухо, чтобы ни один лучик не просочился наружу, свет здесь

яркий, и я щурюсь. Минут пять назад я выглянул в бойницу. Сдвинул тряпку,

что прикрывает щель, и увидел в мертвенном сиянии луны развалины домов, в

которых гнездятся привидения. Потом я снова замаскировал щель, и мне

показалось, будто этой тряпкой я стер лунный луч, как струйку масла. И перед

глазами у меня все еще - зеленоватые от луны крепости.

Солдаты, что сидят со мною, должно быть, не вернутся, но целомудренно

молчат об этом. Такие атаки - дело обычное. Для них черпают и черпают из

людских запасов. Так черпают зерно в житнице. Бросают горсть за горстью,

засевая землю.

И мы пьем коньяк. Справа от меня играют в шахматы. Слева балагурят. Где

я? Появляется какой-то солдат, он сильно под хмельком. Поглаживает косматую

бороду и смотрит на всех разнеженно. Скользнул взглядом по бутылке коньяка,

отвел глаза, и снова поглядел, и с мольбой уставился на капитана. Капитан

тихонько посмеивается. В том встрепенулась надежда, он тоже смеется. Смешок

пробегает среди зрителей. Капитан осторожно отодвигает бутылку, в глазах

жаждущего - отчаяние. И пошла ребяческая забава, некая пантомима, такая

неправдоподобная в табачном дыму, в бессонную ночь, когда тяжелеет голова от

усталости и уже скоро идти в атаку.

Мы играем здесь, в тепле, в трюме нашего корабля, а снаружи все чаще

грохочут взрывы, словно бьет штормовая волна.

Скоро эти люди омоются - пот, хмель, грязь, которой зарастаешь, подолгу

чего-то ожидая, - все растворится в едком, жгучем спирту ночного боя.

Очищение уже так близко. Но они все еще, до последней минуты, разыгрывают

веселую пантомиму пьяницы с бутылкой. До последней минуты длят партию в

шахматы. Пусть, сколько можно, длится жизнь! Но они завели будильник, он

возвышается на этажерке, точно владыка на престоле. И он позвонит. Тогда

люди встанут с мест, расправят плечи, затянут ремни. Капитан вытащит

револьвер. Пьяный протрезвеет. И все не спеша двинутся по узкому коридору,

полого уходящему вверх, к голубому лунному прямоугольнику. Скажут

какие-нибудь самые простые слова: " Чертова атака..." или: " Ну и холодище! " И

канут в ночь.

В урочный час я видел пробуждение сержанта. Он спал в тесноте этого

подвала на железной койке. Я смотрел на спящего. Мне так знаком был этот

сон, ничуть не тревожный, даже счастливый. Вспомнился первый день после

катастрофы в Ливийской пустыне, когда мы с Прево, обреченные, без капли

воды, еще не слишком страдали от жажды и нам удалось - один только раз! -

проспать два часа кряду. И тогда, засыпая, я наслаждался своим могуществом:

чудесной властью отринуть окружающий мир. Мое тело еще не доставляло мне

хлопот, и довольно было уткнуться лицом в скрещенные руки, чтобы забыть обо

всем на свете и уснуть сладким сном.

Так спал и сержант, он свернулся в клубок - не разберешь, где что;

когда подошли его будить, зажгли свечу и воткнули ее в горлышко бутылки, я

сперва только и разглядел в этой бесформенной темной глыбе его башмаки.

Огромные, с подковами, подбитые гвоздями башмаки поденщика или докера.

Обувь этого человека предназначалась для тяжелой работы, и все

остальное на нем тоже было рабочим снаряжением: подсумки, револьверы, пояс,

ремни. На нем были шлея, хомут, вся сбруя ломового коня. В Марокко я видел

подземные мельницы, там слепые лошади ходили по кругу, вращая жернова. Вот и

здесь, при неверном красноватом огоньке свечи, будили слепую лошадь, чтобы

она вращала свой жернов.

- Эй, сержант!

Он медленно шевельнулся, забормотал что-то невнятное, я увидел сонное

лицо. Но он не хотел просыпаться, он опять отвернулся к стене и опять

погрузился в сон, будто в безмятежный покой материнского чрева, будто в

омут, и сжимал кулаки, словно цеплялся там, на дне, за неведомые черные

водоросли. Пришлось разжать ему пальцы. Мы присели на койку, один из нас

тихонько обхватил его шею и, улыбаясь, приподнял тяжелую голову. Так в

добром тепле конюшни ласково тычутся друг в дружку мордами лошади. " Эй,

приятель! " Никогда в жизни не видывал я ласки нежнее. Сержант еще раз

попытался вернуться к блаженным снам, отвергнуть наш мир с его динамитом,

тяжким трудом, леденящим холодом ночи... но поздно. Что-то извне уже

вторгалось в его сны. Так воскресным утром в коллеже звонок неотвратимо

будит наказанного школьника. Он успел забыть парту, классную доску, заданный

в наказание урок. Ему снились веселые игры на зеленом лугу; но все напрасно.

Звонок звонит и звонит - и безжалостно возвращает его в царство людской

несправедливости. Так и сержант понемногу заново свыкался со своим усталым

телом, оно ему в тягость, и очень скоро, вслед за холодом пробуждения, оно

узнает ноющую боль в суставах и груз снаряжения, а там - тяжкий бег атаки -

и смерть. Не столько даже смерть, как липкую кровь, в которой скользишь

ладонями, пытаясь подняться, и удушье, и леденящий холод: ощущаешь не

столько самую смерть, но уж очень неуютно умирать. Я смотрел на сержанта и

вспоминал, каково было мне просыпаться в пустыне, вновь ощущать бремя жажды,

солнца, песка, вновь ощущать бремя жизни - возвращаться в этот тяжелый сон,

который видишь не по своей воле.

Но вот сержант поднялся и смотрит нам прямо в глаза:

- Уже пора?

Тут-то и раскрывается человек. Тут-то он и опрокидывает все

предсказания здравого смысла: сержант улыбался! Что за радость он

предвкушал? Помню, однажды в Париже мы с Мермозом и еще несколько друзей

справляли чей-то день рожденья и далеко за полночь вышли из бара, злясь на

себя за то, что слишком много говорили, слишком много пили и без толку

вымотались. А небо уже светлело, и вдруг Мермоз стиснул мою руку, да так,

что впился в нее ногтями. " Послушай, а ведь сейчас в Дакаре..." В этот час

механики протирают спросонья глаза и расчехляют винты самолетов, в этот час

пилот идет к синоптикам за сводкой, по земле шагают сейчас только твои

товарищи. Небо уже голубеет, уже идут приготовления к празднику - но не для

нас, уже расстилают скатерть, а мы не приглашены на пир. Сегодня жизнью

будут рисковать другие...

- А здесь - экая гнусность... - докончил Мермоз.

А ты, сержант, на какое пиршество ты приглашен, ради которого не жаль

умереть?

Я уже говорил с тобой по душам. Ты поведал мне историю своей жизни: был

ты скромный счетовод где-то в Барселоне, выводил цифру за цифрой, и тебя

мало занимала распря, расколовшая страну надвое. Но вот товарищ ушел

добровольцем на фронт, потом другой, третий, и ты с недоумением ощутил в

себе перемену: все, что прежде тебя занимало, стало казаться пустым и

никчемным. Твои радости и заботы, твой уютный мирок - все это словно

отодвинулось в далекое прошлое. Важно оказалось совсем другое. Тут пришла

весть о смерти одного из товарищей, он погиб под Малагой. Он не был тебе

другом, за кого непременно надо отомстить. А что до политики, она никогда

тебя не волновала. Но эта весть ворвалась к вам, в ваши тихие будни, точно

ветер с моря. В то утро один из товарищей поглядел на тебя и сказал:

- Пошли?

- Пошли.

И вы пошли.

Предо мной возникают образы, помогающие понять истину, которую ты не

умел высказать словами, но которая властно тебя вела.

Когда приходит пора диким уткам лететь в дальние страны, на всем их

пути прокатывается по земле тревожная волна. Домашние утки, словно

притянутые летящим треугольником, неуклюже подскакивают и хлопают крыльями.

Клики тех, в вышине, пробуждают и в них что-то давнее, первобытное. И вот

мирные обитательницы фермы на краткий миг становятся перелетными птицами. И

в маленькой глупой голове, только и знающей что жалкую лужу, да червей, да

птичник, встают нежданные картины - ширь материков, очертанья морей, и манит

ветер вольных просторов. Утка и не подозревала, что в голове у нее может

уместиться столько чудес, - и вот она хлопает крыльями: что ей зерно, что ей

червяки, она хочет стать дикой уткой...

А еще мне вспоминаются газели, ручные газели, которых я завел в Джуби.

У нас у всех там были газели. Мы держали их в просторном загоне, обнесенном

проволочной сеткой, чтоб у них было вдоволь воздуха, ведь газели очень

нежны, и надо, чтоб их постоянно омывали струи ветра. Но все же, если

поймать их еще маленькими, они живут и в неволе и едят из рук. Они позволяют

себя гладить и тычутся влажной мордочкой тебе в ладонь. И воображаешь, будто

и впрямь их приручил. Будто уберег их от неведомой скорби, от которой газели

угасают так тихо и так кротко... А потом однажды застаешь их в том конце

загона, за которым начинается пустыня, они упираются рожками в сетку. Их

тянет туда, как магнитом. Они не понимают, что бегут от тебя. Ты принес им

молока - они его выпили. Они все еще позволяют себя погладить и ласковей

прежнего тычутся мордочкой тебе в ладонь... Но едва их оставишь, они

пускаются вскачь, как будто даже весело, и вот уже снова застаешь их на том

же месте в конце загона. И если не вмешаться, они так и останутся там, даже

не пытаясь одолеть преграду, - просто будут стоять, понурясь, упершись

рожками в сетку, пока не умрут. Быть может, для них пришла пора любви? Или

попросту им непременно надо мчаться, мчаться во весь дух? Они и сами не

знают. Они попали в плен совсем крохотными, еще слепыми. Им не знакомы ни

приволье бескрайних песков, ни запах самца. Но ты понятливей их. Ты знаешь,

чего они ищут - простора, без которого газель еще не газель. Они хотят стать

газелями и предаваться своим пляскам. Хотят мчаться по прямой - сто

километров в час! - порой высоко взлетая, словно вдруг прямо из-под ног

взметнулось пламя. Не беда, что есть на свете шакалы, ведь в том истина

газелей, чтобы пугаться, от страха они превзойдут сами себя в

головокружительных прыжках. Не беда, что есть на свете лев, ведь в том

истина газелей, чтобы упасть на раскаленный песок под ударом когтистой лапы!

Смотришь на них и думаешь: их сжигает тоска. Тоска - это когда жаждешь

чего-то, сам не знаешь чего... Оно существует, это неведомое и желанное, но

его не высказать словом. Ну, а мы? Чего не хватает нам?

Что ты нашел здесь, на фронте, сержант, откуда эта спокойная

уверенность, что именно здесь твое место и твоя судьба? Быть может, ею тебя

одарила братская рука, приподнявшая твою сонную голову, быть может - улыбка,

полная той нежности, в которой не сочувствие, но равенство? " Эй, товарищ!.."

Когда кому-то сочувствуешь, вас еще двое. Вы еще врозь. Но бывает та высота

отношений, когда благодарность и жалость теряют смысл. И, поднявшись до нее,

дышишь легко и радостно, как узник, вышедший на волю.

Так нераздельны были мы, два пилота, летевшие над еще не покоренным в

ту пору районом Рио-де-Оро. Никогда я не слыхал, чтобы потерпевший аварию

благодарил спасителя. Куда чаще, с трудом перетаскивая из одного самолета в

другой тюки с почтой, мы еще и переругиваемся: " Сукин ты сын! Это из-за тебя

я сел в калошу, дернул тебя черт залезть на высоту в две тысячи, когда там

ветер навстречу! Шел бы пониже, как я, уж давно были бы в Порт-Этьене! " И

тот, кто, спасая товарища, рисковал жизнью, со стыдом чувствует, что он и

впрямь подлец и сукин сын. Да и за что нам его благодарить. Ведь у него

такие же права на нашу жизнь. Все мы - ветви одного дерева. И я гордился

тобой, моим спасителем!

Отчего бы тому, кто готовил тебя к смерти, жалеть тебя, сержант? Все вы

готовы были умереть друг за друга. В такую минуту людей соединяют узы,

которым уже не нужны слова. И я понял, почему ты пошел воевать. Если в

Барселоне ты был бедняком, и тебе после работы бывало одиноко, и не было у

тебя теплого пристанища, то здесь ты поистине стал человеком, ты приобщился

к большому миру - и вот тебя, отверженного, приемлет любовь.

Мне наплевать, искренни ли, разумны ли были высокие слова, которые,

возможно, заронил тебе в душу кто-то из политиков. Раз эти семена принялись

у тебя в душе и дали ростки, значит, они-то и были ей нужны. Об этом судить

только тебе. Земля сама знает, какое ей нужно зерно.

Мы дышим полной грудью лишь тогда, когда связаны с нашими братьями и

есть у нас общая цель; и мы знаем по опыту: любить - это не значит смотреть

друг на друга, любить - значит вместе смотреть в одном направлении. Товарищи

лишь те, кто единой связкой, как альпинисты, совершают восхождение на одну и

ту же вершину, - так они и обретают друг друга. А иначе в наш век - век

комфорта - почему нам так отрадно делиться в пустыне последним глотком воды?

Не малость ли это перед пророчествами социологов? А нам, кому выпало счастье

выручать товарищей в песках Сахары, всякая другая радость кажется просто

жалкой.

Быть может, потому-то все в мире сейчас трещит и шатается. Каждый

страстно ищет веры, которая сулила бы ему полноту души. Мы яростно спорим,

слова у нас разные, но за ними - те же порывы и стремления. Нас разделяют

методы - плод рассуждений, но цели у нас одни.

Так чему же тогда удивляться. Кто в Барселоне, в подвале анархистов,

встретясь с этой готовностью пожертвовать собой, выручить товарища, с этой

суровой справедливостью, ощутил однажды, как в нем пробуждается некто совсем

новый, незнакомый, для того отныне существует лишь одна истина - истина

анархистов. А кому довелось однажды стоять на часах в испанском монастыре,

охраняя перепуганных коленопреклоненных монахинь, тот умрет за церковь.

Если бы сказать Мермозу, когда он, в сердце своем торжествуя победу,

ринулся с высоты Анд в долину Чили, если бы сказать ему: чудак, да стоит ли

рисковать жизнью ради писем какого-нибудь торгаша, - Мермоз бы только

усмехнулся. Истина - это человек, который рождался в нем, когда он летел

через Анды.

Если вы хотите убедить того, кто не отказывается от войны, что война

ужасна и отвратительна, не считайте его варваром - прежде чем судить,

постарайтесь его понять.

Задумайтесь хотя бы над таким случаем. Один офицер с юга во время боев

с риффами командовал постом, зажатым между двух горных хребтов, где

находились повстанцы. Однажды вечером он принимал парламентеров с западных

гор. Как полагается, пили чай, и вдруг началась ружейная пальба. На пост

напали племена с восточных гор. Капитан хотел спровадить парламентеров и

принять бой, но они возразили: " Сегодня мы твои гости. Бог не позволяет нам

тебя покинуть..." И они присоединились к его солдатам, помогли отстоять пост

и тогда лишь вернулись в свое орлиное гнездо.

А потом они в свою очередь собрались атаковать пост - и накануне

отрядили к капитану послов:

- В тот вечер мы тебе помогли...

- Это верно.

- Ради тебя мы извели три сотни патронов...

- Это верно.

- По справедливости ты должен их нам вернуть.

Нет, капитан благороден, он не станет извлекать выгоду из их

великодушия. И он отдает патроны, зная, что стрелять будут в него.

Истина человека - то, что делает его человеком. Кто изведал такое

благородство человеческих отношений, такую верность правилам игры, уважение

друг к другу, что превыше жизни и смерти, тот не станет равнять эти чувства

с убогим добродушием демагога, который в знак братской нежности стал бы

похлопывать тех же арабов по плечу, льстя им и в то же время их унижая.

Начните спорить о войне с таким капитаном, и он ответит вам лишь

презрительной жалостью. И будет прав. Но и вы тоже правы, когда ненавидите

войну.

Чтобы понять человека, его нужды и стремления, постичь самую его

сущность, не надо противопоставлять друг другу ваши очевидные истины. Да, вы

правы. Все вы правы. Логически можно доказать все что угодно. Прав даже тот,

кто во всех несчастьях человечества вздумает обвинить горбатых. Довольно

объявить войну горбатым - и мы сразу воспылаем ненавистью к ним. Мы начнем

жестоко мстить горбунам за все их преступления. А среди горбунов, конечно,

тоже есть преступники.

Чтобы понять, в чем же сущность человека, надо хоть на миг забыть о

разногласиях, ведь всякая теория и всякая вера устанавливают целый коран

незыблемых истин, а они порождают фанатизм. Можно делить людей на правых и

левых, на горбатых и не горбатых, на фашистов и демократов - и любое такое

деление не опровергнешь. Но истина, как вы знаете, - это то, что делает мир

проще, а отнюдь не то, что обращает его в хаос. Истина - это язык,

помогающий постичь всеобщее. Ньютон вовсе не " открыл" закон, долго

остававшийся тайной, - так только ребусы решают, а то, что совершил Ньютон,

было творчеством. Он создал язык, который говорит нам и о падении яблока на

лужайку, и о восходе солнца. Истина - не то, что доказуемо, истина - это

простота.

К чему спорить об идеологиях? Любую из них можно подкрепить

доказательствами, и все они противоречат друг другу, и от этих споров только

теряешь всякую надежду на спасение людей. А ведь люди вокруг нас, везде и

всюду, стремятся к одному и тому же.

Мы хотим свободы. Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ее

ударе был смысл. Когда киркой работает каторжник, каждый ее удар только

унижает каторжника, но если кирка в руках изыскателя, каждый ее удар

возвышает изыскателя. Каторга не там, где работают киркой. Она ужасна не

тем, что это тяжкий труд. Каторга там, где удары кирки лишены смысла, где

труд не соединяет человека с людьми. А мы хотим бежать с каторги.

В Европе двести миллионов человек бессмысленно прозябают и рады бы

возродиться для истинного бытия. Промышленность оторвала их от той жизни,

какую ведет, поколение за поколением, крестьянский род, и заперла в

громадных гетто, похожих на сортировочные станции, забитые вереницами черных

от копоти вагонов. Люди, похороненные в рабочих поселках, рады бы

пробудиться к жизни.

Есть и другие, кого затянула нудная, однообразная работа, им недоступны

радости первооткрывателя, верующего, ученого. Кое-кто вообразил, будто

возвысить этих людей не так уж трудно, надо лишь одеть их, накормить,

удовлетворить их повседневные нужды. И понемногу вырастили из них мещан в

духе романов Куртелина, деревенских политиков, узколобых специалистов без

каких-либо духовных интересов. Это люди неплохо обученные, но к культуре они

еще не приобщились. У тех, для кого культура сводится к затверженным

формулам, представление о ней самое убогое. Последний школяр на отделении

точных наук знает о законах природы куда больше, чем знали Декарт и Паскаль.

Но способен ли школяр мыслить, как они?

Все мы - кто смутно, кто яснее - ощущаем: нужно пробудиться к жизни. Но

сколько открывается ложных путей... Конечно, людей можно воодушевить,

обрядив их в какую-нибудь форму. Они станут петь воинственные песни и

преломят хлеб в кругу товарищей. Они найдут то, чего искали, ощутят единение

и общность. Но этот хлеб принесет им смерть.

Можно откопать забытых деревянных идолов, можно воскресить

старые-престарые мифы, которые, худо ли, хорошо ли, себя уже показали, можно

снова внушить людям веру в пангерманизм или в Римскую империю. Можно

одурманить немцев спесью, от- того что они - немцы и соотечественники

Бетховена. Так можно вскружить голову и последнему трубочисту. И это куда

проще, чем в трубочисте пробудить Бетховена.

Но эти идолы - идолы плотоядные. Человек, который умирает ради научного

открытия или ради того, чтобы найти лекарство от тяжкого недуга, самой

смертью своей служит делу жизни. Быть может, это и красиво - умереть, чтобы

завоевать новые земли, но современная война разрушает все то, ради чего она

будто бы ведется. Ныне речь уже не о том, чтобы, пролив немного жертвенной

крови, возродить целый народ. С того часа, как оружием стали самолет и

иприт, война сделалась просто бойней. Враги укрываются за бетонными стенами,

и каждый, не умея найти лучший выход, ночь за ночью шлет эскадрильи, которые

подбираются к самому сердцу врага, обрушивают бомбы на его жизненные центры,

парализуют промышленность и средства сообщения. Победа достанется тому, кто

сгниет последним. И оба противника гниют заживо.

Мир стал пустыней, и все мы жаждем найти в ней товарищей; ради того,

чтобы вкусить хлеба среди товарищей, мы и приемлем войну. Но чтобы обрести

это тепло, чтобы плечом к плечу устремиться к одной и той же цели, вовсе

незачем воевать. Мы обмануты. Война и ненависть ничего не прибавляют к

радости общего стремительного движения.

Чего ради нам ненавидеть друг друга? Мы все заодно, уносимые одной и

той же планетой, мы - команда одного корабля. Хорошо, когда в споре между

различными цивилизациями рождается нечто новое, более совершенное, но

чудовищно, когда они пожирают друг друга.

Чтобы нас освободить, надо только помочь нам увидеть цель, к которой мы

пойдем бок о бок, соединенные узами братства, - но тогда почему бы не искать

такую цель, которая объединит всех? Врач, осматривая больного, не слушает

стонов: врачу важно исцелить человека. Врач служит законам всеобщего. Им

служит и физик, выводящий почти божественные уравнения, в которых разом

определена сущность атома и звездной туманности. Им служит и простой пастух.

Стоит тому, кто скромно стережет под звездным небом десяток овец, осмыслить

свой труд - и вот он уже не просто слуга. Он - часовой. А каждый часовой в

ответе за судьбы империи.

Вы думаете, пастух не стремится осмыслить себя и свое место в жизни? На

фронте под Мадридом я побывал в школе - была она на пригорке, за низенькой

оградой, сложенной из камня, от окопов ее отделяло метров пятьсот. В этой

школе один капрал преподавал ботанику. В грубых руках капрала был цветок

мака, он осторожно разнимал лепестки и тычинки, и со всех сторон из окопной

грязи, под грохот снарядов к нему стекались заросшие бородами паломники. Они

окружали капрала, усаживались прямо на земле, поджав ноги, подперев ладонью

подбородок, и слушали. Они хмурили брови, стискивали зубы, урок был им не

очень-то понятен, но им сказали: " Вы темные, вы звери, вы только вылезаете

из своего логова, нужно догонять человечество! " - и, тяжело ступая, они

спешили вдогонку.

Когда мы осмыслим свою роль на земле, пусть самую скромную и

незаметную, тогда лишь мы будем счастливы. Тогда лишь мы сможем жить и

умирать спокойно, ибо то, что дает смысл жизни, дает смысл и смерти.

Человек отходит с миром, когда смерть его естественна, когда где-нибудь

в Провансе старый крестьянин в конце своего царствования отдает сыновьям на

хранение своих коз и свои оливы, чтобы сыновья в должный срок передали их

сыновьям своих сыновей. В крестьянском роду человек умирает лишь наполовину.

В урочный час жизнь распадается, как стручок, отдавая зерна.

Однажды мне случилось стоять с тремя крестьянами у смертного ложа их

матери. Это было горько, что говорить. Вторично рвалась пуповина. Вторично

развязывался узел, соединявший поколение с поколением. Сыновьям вдруг стало

одиноко, они себе показались неумелыми, беспомощными, больше не было того

стола, за которым в праздник сходилась вся семья, того магнита, который их

всех притягивал. А я видел, здесь не только рвутся связующие нити, но и

вторично дается жизнь. Ибо каждый из сыновей в свой черед станет главою

рода, патриархом, вокруг которого будет собираться семья, а когда настанет

срок, и он в свой черед передаст бразды правления детишкам, что играют

сейчас во дворе.

Я смотрел на мать, на старую крестьянку с лицом спокойным и суровым, на

ее плотно сжатые губы - не лицо, а маска, высеченная из камня. И в нем я

узнавал черты сыновей. Их лица - слепок с этой маски. Это тело формовало их

тела - отлично вылепленные, крепкие, мужественные. И вот оно лежит, лишенное

жизни, но это - безжизненность распавшейся оболочки, из которой извлекли

зрелый плод. И в свой черед ее сыновья и дочери из плоти своей слепят новых

людей. В крестьянском роду не умирают. Мать умерла, да здравствует мать!

Да, это горько, но так просто и естественно - мерная поступь рода:

оставляя на пути одну за другой бренные оболочки поседелых тружеников,

постоянно обновляясь, движется он к неведомой истине.

Вот почему в тот вечер в похоронном звоне, плывшем над деревушкой, мне

слышалась не скорбь, а затаенная кроткая радость. Колокол, что славил одним

и тем же звоном похороны и крестины, вновь возвещал о смене поколений. И

тихой умиротворенностью наполняла душу эта песнь во славу обручения старой

труженицы с землей.

Так от поколения к поколению передается жизнь - медленно, как растет

дерево, - а с нею передается и сознание. Какое поразительное восхождение! Из

расплавленной лавы, из того теста, из которого слеплены звезды, из чудом

зародившейся живой клетки вышли мы - люди - и поднимались все выше, ступень

за ступенью, и вот мы пишем кантаты и измеряем созвездия.

Старая крестьянка передала детям не только жизнь, она их научила

родному языку, доверила им богатство, копившееся медленно, веками: духовное

наследство, что досталось ей на сохранение - скромный запас преданий,

понятий и верований, все, что отличает Ньютона и Шекспира от первобытного

дикаря.

Тот голод, что под обстрелом гнал бойцов Испании на урок ботаники, что

гнал Мермоза к Южной Атлантике, а иного - к стихам, - это вечное чувство

неутоленности возникает потому, что человек в своем развитии далеко еще не

достиг вершины и нам надо еще понять самих себя и Вселенную. Надо

перебросить мостки во тьме. Этого не признают лишь те, кто мудростью

почитает себялюбивое равнодушие; но такая мудрость - жалкий обман. Товарищи,

товарищи мои, беру вас в свидетели: какие часы нашей жизни самые счастливые?

И вот на последних страницах этой книги я опять вспоминаю состарившихся

чиновников - наших провожатых на рассвете того дня, когда нам наконец-то

впервые доверили почтовый самолет и мы готовились стать людьми. А ведь и они

были во всем подобны нам, но они не знали, что голодны.

Слишком много в мире людей, которым никто не помог пробудиться.

Несколько лет назад, во время долгой поездки по железной дороге, мне

захотелось осмотреть это государство на колесах, в котором я очутился на

трое суток; трое суток некуда было деться от неумолчного перестука и

грохота, словно морской прибой перекатывал гальку, и мне не спалось. Около

часу ночи я прошел весь поезд из конца в конец. Спальные вагоны пустовали.

Пустовали и вагоны первого класса.

А в вагонах третьего класса ютились сотни рабочих-поляков, их выслали

из Франции, и они возвращались на родину. В коридорах мне приходилось

переступать через спящих. Я остановился и при свете ночников стал

присматриваться; вагон был без перегородок, точно казарма, и пахло здесь

казармой или полицейским участком, и ходом поезда мотало и подбрасывало

сваленные усталостью тела.

Целый народ, погруженный в тяжелый сон, возвращался к горькой нищете.

Большие, наголо обритые головы перекатывались на деревянных скамьях.

Мужчины, женщины, дети ворочались с боку на бок, словно пытаясь укрыться от

непрерывного грохота и тряски, что преследовали их и в забытьи. Даже сон не

был им надежным приютом.

Экономические приливы и отливы швыряли их по Европе из края в край, они

лишились домика в департаменте Нор, крохотного садика, трех горшков герани,

какие я видел когда-то в окнах польских шахтеров, - и мне казалось, они

наполовину потеряли человеческий облик. Они захватили с собой лишь кухонную

утварь, одеяла да занавески, жалкие пожитки в расползающихся, кое-как

стянутых узлах. Пришлось бросить все, что было им дорого, все, к чему они

привязались, всех, кого приручили за четыре-пять лет во Франции, - кошку,

собаку, герань, - они могли увезти с собой лишь кастрюли да сковородки.

Мать кормила грудью младенца; смертельно усталая, она казалась спящей.

Среди бессмыслицы и хаоса этих скитаний передавалась ребенку жизнь. Я

посмотрел на отца. Череп тяжелый и голый, как булыжник. Скованное сном в

неловкой позе, стиснутое рабочей одеждой бесформенное и неуклюжее тело. Не

человек - ком глины. Так по ночам на скамьях рынка грудами тряпья валяются

бездомные бродяги. И я подумал: нищета, грязь, уродство - не в этом дело. Но

ведь вот этот человек и эта женщина когда-то встретились впервые, и,

наверно, он ей улыбнулся и, наверно, после работы принес ей цветы. Быть

может, застенчивый и неловкий, он боялся, что над ним посмеются. А ей,

уверенной в своем обаянии, из чисто женского кокетства, быть может, приятно

было его помучить. И он, превратившийся ныне в машину, только и способную

ковать или копать, томился тревогой, от которой сладко сжималось сердце.

Непостижимо, как же они оба превратились в комья грязи? Под какой страшный

пресс они попали? Что их так исковеркало? Животное и в старости сохраняет

изящество. Почему же так изуродована благородная глина, из которой вылеплен

человек?

Я шел дальше среди своих попутчиков, спавших тяжелым, беспокойным сном.

Храп, стоны, невнятное бормотанье, скрежет грубых башмаков по дереву, когда

спящий, пытаясь устроиться поудобнее на жесткой лавке, переворачивается с

боку на бок, - все сливалось в глухой, непрестанный шум. А за всем этим -

неумолчный рокот, будто перекатывается галька под ударами прибоя.

Сажусь напротив спящей семьи. Между отцом и матерью кое-как примостился

малыш. Но вот он поворачивается во сне, и при свете ночника я вижу его лицо.

Какое лицо! От этих двоих родился на свет чудесный золотой плод. Эти

бесформенные тяжелые кули породили чудо изящества и обаяния. Я смотрел на

гладкий лоб, на пухлые нежные губы и думал: вот лицо музыканта, вот

маленький Моцарт, он весь - обещание! Он совсем как маленький принц из

сказки, ему бы расти, согретому неусыпной разумной заботой, и он бы оправдал

самые смелые надежды! Когда в саду, после долгих поисков, выведут наконец

новую розу, все садовники приходят в волнение. Розу отделяют от других, о

ней неусыпно заботятся, холят ее и лелеют. Но люди растут без садовника.

Маленький Моцарт, как и все, попадет под тот же чудовищный пресс. И станет

наслаждаться гнусной музыкой низкопробных кабаков. Моцарт обречен.

Я вернулся в свой вагон. Я говорил себе: эти люди не страдают от своей

судьбы. И не сострадание меня мучит. Не в том дело, чтобы проливать слезы

над вечно незаживающей язвой. Те, кто ею поражен, ее не чувствуют. Язва

поразила не отдельного человека, она разъедает человечество. И не верю я в

жалость. Меня мучит забота садовника. Меня мучит не вид нищеты, - в конце

концов люди свыкаются с нищетой, как свыкаются с бездельем. На Востоке

многие поколения живут в грязи и отнюдь не чувствуют себя несчастными. Того,

что меня мучит, не излечить бесплатным супом для бедняков. Мучительно не

уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом из этих

людей, быть может, убит Моцарт.

Один лишь Дух, коснувшись глины, творит из нее Человека.

Популярность: 21, Last-modified: Fri, 09 Jul 1999 11: 59: 45 GMT