Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ведро незабудок






 

Всякий раз, когда я направлялся через парк к дому моего друга, я встречал ее. И почти всегда она шла мне навстречу. Лишь один раз я оказался позади нее и долго медленно шел, не решаясь ее обогнать. Она неожиданно обернулась и посмотрела на меня, как на старого знакомого. Я поклонился и поздоровался. Она радостно ответила и замерла, глядя сквозь толстые стекла очков, всем видом показывая, что ждет не только приветствия. Но я смутился и, не решившись заговорить, поспешил дальше.

Она всегда гуляла с коляской. Медленно катила ее перед собой и тихо напевала какую-то знакомую, но неузнаваемую мелодию. Она всегда улыбалась. Улыбка ее была странная, словно она совершила что-то запретное и вот-вот попросит прощения. Поравнявшись со мной, она всегда останавливалась, здоровалась и склонялась над коляской, приговаривая: «Ну что ты, Семушка! Все хорошо».

Сначала коляска была крытая для младенцев, потом сидячая. В сидячей я и увидел ее Семушку: безжизненное тонкое тельце и запрокинутую, склоненную вправо голову с полузакрытыми голубыми глазками. Казалось, что они подернуты пленкой, как у умирающей птицы.

Она стояла глядя мне в глаза и с неизменной улыбкой тихо произнесла:

— У него ДЦП. Церебральный паралич.

— Я вижу, — сказал я, не находя других слов.

— Значит, вы знаете, что это такое?

Я утвердительно кивнул.

Некоторое время мы постояли молча.

— Ну, вам ведь туда, — сказала она, показав головой направление моего постоянного маршрута.

И опять я не нашел что сказать. Извинился и побрел, отчаянно ругая себя. Когда не надо — балагур, а тут женщина явно нуждается в общении и теплом слове. Но что скажешь? С чего ни начнешь — одна неловкость. Начать расспросы о болезни ребенка? Произносить легковесные слова утешения? Как построить беседу, чтобы не ранить ее?..

Стыдно признаться, но меня смутило еще одно обстоятельство: она была красива. Не в современном понимании, совсем не то, что смотрит на тебя из каждого ларька с глянцевых журнальных обложек, а той благородной красотой, являвшей до недавнего времени женский идеал. Она была стройна, с копной светлых волос, забранных вверх в старорежимную прическу. Продолговатое лицо, немного длинноватый нос. Большие роговые очки совсем не портили ее. Наоборот — придавали некое качество: то, что у мужчин называется солидностью. Но в ней не было никакой солидности из-за постоянной улыбки. Очки, прямая спина, высокая прическа — она могла бы сойти за директрису института благородных девиц, если бы не эта улыбка. Она улыбалась, словно просила прощения у всех встречных за то, что у нее такой ребенок. Если внимательно рассмотреть ее черты по отдельности, а потом попробовать собрать их воедино, то должно было получиться очень строгое лицо. Либо что-то вроде лика античной богини. Но получилось нечто нежное, робкое и даже детское.

Возраст ее определить было трудно. Ей могло быть и сорок пять, и пятьдесят пять. Но больше всего поражали ее глаза. За стеклами очков они казались бездонными — словно два синих озера, рассматриваемые в окуляры бинокля.

Я боялся беседы с ней. И, завидев ее издали, стал обходить ее стороной. Не знаю, как далеко она видела в очках. И замечала ли мои обходные маневры. Иногда, когда она поворачивала лицо в мою сторону, мне казалось, что она видит меня. И я опускал глаза, притворяясь, что внимательно смотрю под ноги. Иногда, стараясь остаться незамеченным, наблюдал за ней. В какой-то момент она стала снимать своего Семушку с коляски и, поддерживая его за обе руки, помогала ему делать первые шаги.

Через год они гуляли без коляски: медленно проходили небольшие расстояния от одной скамейки до другой. Семушка с трудом передвигал ноги, подрагивая всем телом. Добравшись до очередной скамьи, они садились и подолгу отдыхали. Она что-то рассказывала ему, прижимая его к себе. Во время одной такой прогулки я буквально столкнулся с ними. Шел о чем-то размышляя, пока не оказался в двух шагах от них.

Она взглянула на меня все с той же улыбкой и, как будто продолжая только что прерванную беседу, радостно сказала: «Какое счастье, что в нашем парке есть скамейки».

— Да, действительно, — поддакнул я и неожиданно для самого себя сел рядом с ними. — Не возражаете, если я посижу с вами?

— Ну что вы. Я рада. И Семушка рад. Правда, Семушка? — Она наклонилась над мальчиком и поцеловала его в висок. Тот сидел, безучастно глядя перед собой.

— Какая красота, — вздохнула она и посмотрела мне в глаза.

Я отвел взгляд и поддакнул. В ее бездонных глазах было что-то завораживающее. Мне было неловко, словно я обманывал ее.

— А как хорошо, что рядом Нева. Я не смогла бы жить в другом районе. Скоро листья станут золотыми. Вы любите осень? — неожиданно спросила она.

— Наверно, нужно ответить: «Да, очень люблю». И тут же добавить: Пушкин не зря любил «пышное природы умиранье».

— А, вы, наверно, поэт. Я так и думала.

— Нет, сударыня, прозаик. Страшно прозаическая личность.

— Неправда, вы себя не знаете. Либо кокетничаете.

— Нет, правда. Я люблю лето. Люблю купаться в море. Что может быть прозаичнее! Теперь еще и для многих наших земляков эта проза стала недосягаемой.

— У лета своя поэзия. Только современные передельщики мира сделали ее слишком буржуазной. Из детской радости поплескаться в воде сотворили идола. Солнце и море превратили в какие-то культы Ярилы и Посейдона.

— Хорошо сказано. Вы, наверно, поэтесса, коли чувствуете собратьев по цеху.

 

 

— Нет. Я простая школьная учительница литературы. Сама писала стихи лишь в ранней юности. Но я чувствую людей. И знаю, почему вы целых три года не решаетесь заговорить со мной. Я даже знаю, что вас зовут Александром.

При этих словах мне стало не по себе. Я посмотрел на нее и не успел открыть рта, как она, звонко засмеявшись, добавила:

— Я это точно знаю.

— Понятно, — промямлил я. — Литературу вы преподавали в школе. Но не в простой школе, а школе КГБ.

Она еще звонче рассмеялась.

— Я видела вас в лавре. 12 сентября и 6 декабря. В дни памяти Александра Невского. А коль скоро в другие воскресные дни вы в лавру не ходите, стало быть, вы именинник и Александр — ваш святой. Так что никакой вы не Эдуард.

— Почему Эдуард?

— Сама не знаю. Первое пришедшее на ум имя, которое никак вам не идет. Так что, Александр, позвольте представиться: я Ольга.

— Могли и не представляться. Вас никак иначе и не назовешь.

Я почему-то был уверен, что ее зовут именно Ольгой. Хотя она могла быть и Александрой и Елизаветой. В профиль она немного походила на императрицу Александру Федоровну.

— И вы регулярно ходите в лавру?

— Да. Но на престольные праздники хожу и в другие церкви. Если удается упросить Лену посидеть с Семушкой.

— А кто эта Лена?

— Его мать. Моя дочь.

И Ольга все с той же улыбкой стала рассказывать о себе и своих близких. Первые минуты нашей беседы я чувствовал неловкость. Это было так похоже на забытую со времен молодости предамурную игру. Соседство красивой женщины волновало меня. Но по мере ее рассказа чувства мои менялись, и мне вдруг стало невыносимо жалко эту женщину. До рождения Семушки в их семье было двое мужчин. Когда узнали, что Семушка болен, первым сбежал муж дочери. А ее муж в несколько месяцев превратился в злобного алкоголика. Он и раньше не упускал возможности кутнуть с коллегами по работе. Но это случалось нечасто. А тут — каждый вечер. И самое ужасное, он стал бить ее и ее старенькую мать. Побои сопровождались диким ревом, угрозами убить и страшными проклятиями. Он обвинял Ольгу в том, что она сломала ему жизнь, что она перестала обращать на него внимание. Последний упрек, казавшийся ему главным, отчасти имел основание. Всю свою любовь и нежность она переключила на больного внука. Она вскидывалась по ночам, прислушиваясь к тому, как он дышит. Ей казалось, что он может с минуты на минуту умереть. Она сама не понимала, почему это маленькое слабое тельце заполнило ее сердце. Ни дочь, ни мать ей уже не были так дороги, как прежде. А муж, требовавший от нее супружеской нежности, стал просто невыносимым. Она видела в нем бесчувственное животное, понимая, что ему нужна прежняя жена, но быть ею уже не могла. Попытки объясниться с ним ни к чему не привели. Он требовал, чтобы дочь забрала своего «урода» и оставила их с матерью в покое. Но Лена не могла этого сделать. Она не могла оставить работу. Но главное — она хотела выйти замуж. Она была уверена, что не найдет мужчину, который мог бы ее взять в жены с больным ребенком. Ольга вынуждена была уйти с работы и целый день проводила с внуком. И чем больше проходило времени, тем дороже он ей становился. Когда он смотрел на нее своими поблекшими глазками, полными любви и страдания, ей казалось, что Сам Христос смотрит на нее. И ее сердце замирало. Ничего подобного она не испытывала, общаясь с дочерью, когда та была в младенческом возрасте. Она почувствовала присутствие Божие в ее жизни. В молитвенном чувстве, почти никогда не оставлявшем ее, она получила великое утешение и радость. С тех пор улыбка не сходила с ее лица. Люди принимали ее за чокнутую (она не раз слышала: так ее называли соседи), за блаженную. А она и впрямь ощущала себя блаженной от переполнявшего все ее существо блаженства. Никто не говорил ей о Боге. Он Сам позвал ее, и она услышала Его зов. Помимо молитвы — простой, своими словами — она стала ходить в храм. Потом она узнала об Иисусовой молитве и нашла еще большее утешение в этом коротком прошении: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Семушку (его назвали Симеоном в честь Симеона Богоприимца) она водила в храм в будние дни, когда было мало народу. Причащала его часто и надеялась на чудо: на то, что Господь исцелит его. Но помимо этой надежды, был еще и страх. А вдруг он, исцеленный, станет таким, как все. Вернее, как многие: грубым, как его дед и отец, как многие соседские парни. И она в страшной растерянности не знала, о чем просить Бога. «Господи, Ты Сам знаешь, что лучше для его спасения. И моего. Сделай так, чтобы после моей смерти ничего плохого с ним не случилось». И она стала мечтать о том, чтобы умереть с Семушкой в один день.

— Вы первый, кому я это рассказываю, — она неожиданно прервала рассказ.

Я не знал, как реагировать на это признание. Молча поцеловал ей руку. Несколько минут мы сидели молча.

— Неужели ваш муж не почувствовал того, что происходило в вашей душе?

— Почувствовал, — вздохнула она. — Беснования его усилились. Он несколько раз чуть не убил меня. Мне пришлось развестись с ним. Он иногда звонит и просит позволения вернуться. Но я не могу его видеть.

Мы снова помолчали.

— Не думайте, — вдруг встрепенулась она. — Он не был чудовищем. Мы не так уж плохо жили с ним. Он талантливый конструктор. Его ценили на работе. Просто он не выдержал испытания. Мало кто из мужчин остается в семье с больным ребенком. Мой зять, уходя от Лены, говорил, что мечтает о здоровом наследнике. А с Леной может повториться та же беда… Он даже извинялся и иногда приносит деньги для Семушки.

— А алиментов не платит?

— Нет. Лена заявила, что ничего от него не нужно. Он и успокоился. А редкие жертвы он приносит мне.

В это время мимо нас пробежали два мальчугана. Они захлебывались от смеха и толкали друг дружку локтями. Я посмотрел им вслед и перехватил взгляд Семушки. Он смотрел на меня настороженно и с тревогой. Это был его первый опыт терпения: бабушка так долго общается с незнакомым мужчиной. Не с ним, а с посторонним человеком. Но от этого человека не исходит опасность. Это он чувствовал и не знал, что с этим делать. Ольга заметила наши «гляделки» и крепче прижала внука к себе: «Все хорошо, Семушка». Но Семушка ей не поверил. Он стал постанывать, а потом захныкал.

— Да что с тобой! Видно, ревнует. Ну-ну-ну.

Ольга посадила внука к себе на колени, прижала к себе и стала убаюкивать, как маленького: «Успокойся. Дядя хороший. Он не обидит». Но Семушка стал вырываться, и хныканье превратилось в какой-то прерывистый гул со всхлипами. «Ну, хорошо. Пойдем домой», — успокоила она внука.

Мы поднялись. Несколько шагов она проделала держа мальчика на руках. Потом опустила: «Тяжеленький. Нет уж у бабушки силушки…»

Она опустила внука на землю и тихо повела его за руку. Он затих и сосредоточил все внимание и силы на ходьбе: посапывая, с усилием передвигал ногами. Я протянул руку, но он отдернул свою и отвернулся.

— Ревнует, — улыбнулась Ольга.

И я вдруг вспомнил, что, рассказывая о своей жизни, она перестала улыбаться. Я впервые увидел ее серьезное лицо. Оно было очень красивым и одухотворенным. А теперь она снова робко улыбалась. Казалось, что она жалеет о своей откровенности и попросит у меня прощения. Она вдруг вскинула голову и, повернувшись ко мне, быстро проговорила:

— А мой муж мог быть и рыцарем. Он бывал галантным. Однажды принес мне целое ведро незабудок. Купил у бабушки возле метро. Я была очень тронута.

— Простите, незабудки — это такие маленькие, голубенькие?.. — растерянно спросил я.

— Да-да, — весело подтвердила она.

Господи, да такой тонкой, красивой женщине нужно розы носить огромными букетами… Незабудки… Целое ведро.

— Простите, а какие еще цветы приносил вам муж?

Ольга задумалась.

— Не помню. Вообще-то он меня не баловал…

Я проводил ее до самого дома. Семушку пришлось взять на руки и отнести на второй этаж. Он не сопротивлялся. Лежал безжизненно, отвернув от меня голову.

— Вообще-то он сам поднимается, — виновато улыбалась Ольга.

Распрощавшись, я побежал к метро. Дюжина пожилых женщин выставили прямо на асфальте плоды своих дачных трудов. Народ спешно проходил мимо, не задерживаясь и не глядя на выставленный товар. Я пробежал глазами по кучкам грибов, стеклянным банкам с домашними солениями, пучкам зелени и связанным веткам калины. Одна старушка стала уговаривать купить у нее огромную тыкву. В конце ряда я наконец увидел двух женщин с цветами. У обеих были хризантемы. Одинаковые, не очень пышные, в отличие от огромных голландских. Простые, осенние — те, что сажают почти у каждой дачи. У одной женщины оставалось два небольших букета по семь цветов. У другой хризантемы стояли в синем пластмассовом ведре. Обе наперебой стали предлагать мне цветы, расхваливая их достоинства. Я прервал их хвалебные оды и сказал, что куплю все и даже ведро. Хозяйка ведра опешила и стала что-то говорить о невозможности возвращения домой без ведра.

— Да что ты, Зин, — перебила ее соседка. — Выручай человека. Куда ж ему без ведра! Вон хозяйственный. Щас купишь новое, — она махнула рукой в сторону магазина.

— А за ведро заплатите? — недоверчиво спросила Зина.

Я молча протянул деньги.

Ольгин подъезд оказался запертым, а я не посмотрел, какой у нее номер квартиры. Пришлось поджидать кого-нибудь из жильцов. Я вырвал из блокнота лист и написал на нем: «Простите, Ольга, незабудок не было». Лист вложил в цветы.

Буквально через минуту к подъезду подошла девушка. Она с удивлением посмотрела на мое ведро и вдруг спросила: «Продаете?»

Я засмеялся и отсчитал ей семь хризантем. Она стала отказываться. И вдруг настороженно спросила: «А вы к кому?»

Я вздохнул:

— Не бойтесь. Я не маньяк. Маньяки ходят с букетами, а у меня ведро. Эти цветы прислали мальчику Семушке со второго этажа. Знаете такого?

Девушка радостно закивала.

— Вот ему и передайте.

— А что сказать? От кого?

— Скажите, что Андерсен просил передать.

— Андерсен?

— Да, Андерсен. Христиан.

— Хорошо, скажу, — сказала она совершенно серьезно.

— Имя у вас редкое. Христиан. Я запомню. А может, вы сами передадите?

— Да нет. Подарки должны приносить феи.

— Или Дед Мороз.

Она открыла дверь, я вручил ей ведро. Семь хризантем протянул ей: «Это вам».

— А не подумает ли его мама, что я сама взяла себе эти цветы?

— Не подумает. Она хорошо знает Андерсена.

Девушка кокетливо улыбнулась: «Пока-пока!»

А я зашагал к метро.

— Да, Дед Мороз. Именно дед. Дед — и никакой лирики.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.011 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал