Книга 1. Книга «Две жизни» написана Конкордией Евгеньевной Антаровой через общение с Высоким источником посредством яснослышания и ясновидения

Конкордия Антарова

ДВЕ ЖИЗНИ

Книга 1

Книга «Две жизни» написана Конкордией Евгеньевной Антаровой через общение с Высоким источником посредством яснослышания и ясновидения. Впервые в беллетристической форме даются яркие и глубокие Образы Великих Учителей, выписанные с огромной любовью, показан Их самоотверженный труд по раскрытию Духа человека. Единство Источника этих книг вполне очевидно для лиц, их прочитавших. Учение, изложенное в книгах «Живой Этики», как бы проиллюстрировано судьбами героев книги «Две жизни». Книга первоначально не предназначалась для печати.

У моего брата

С обытия, о которых я сейчас вспоминаю, относятся к давно-давно минувшим дням, к моей далекой юности.

Теперь уже лет двадцать пять все зовут меня «дедушкой», и только я один продолжаю чувствовать себя еще не старым; мой внешний образ, заставляющий других уступать мне место, поднять оброненную мною вещь, так не гармонирует с моей внутренней бодростью, что заставляет меня конфузиться, когда люди выказывают такое почтение моей седой бороде.

Было мне лет двадцать, когда я приехал в среднеазиатский большой и торговый город погостить к моему брату, капитану N-ского полка.

Жара, яркое синее небо, дотоле не виданное мною, широкие, с аллеями из высочайших развесистых и тенистых деревьев посередине улицы поразили меня своей тишиной. Изредка проедет шагом на осле купец на базар. Пройдет группа женщин, укутанных в черные сетки и белые или темные покрывала, как плащи, скрадывающие все формы тела.

Улица, на которой жил брат, была не из главных, от базара была далеко, и тишина на ней стояла почти абсолютная. Брат снимал небольшой дом с садом, жил в нем один со своим денщиком и фактически пользовался двумя комнатами, а три остальные поступили всецело в мое распоряжение.

Окна одной из комнат брата выходили на улицу; туда же смотрели окна той комнаты, что я облюбовал себе как спальню и которая носила громкое название «зала».

Брат мой был человеком очень образованным. Все стены комнат сверху донизу были заставлены полками и шкафами с книгами. Его библиотека была прекрасно подобрана, расставлена в полном порядке и, судя по каталогу, составленному братом, обещала мне много радости в новой для меня, уединенной жизни.

Первые дни брат водил меня по городу, базару, мечетям; временами я бродил один в огромных торговых галереях с расписными столбами и маленькими восточными ресторанами-кухнями на перекрестках; с толпой снующею, говорливою, пестро одетою в разноцветные халаты местного народа я чувствовал себя точно в Багдаде и так и ждал, что где-то тут же проходил Аладдин со своей волшебной лампой или бродит никем не узнаваемый Гарун-Аль-Рашид. И все восточные люди, с их величавым спокойствием или, наоборот, повышенной экзальтированностью, казались загадочными и манящими.

Однажды, бродя рассеянно от магазина к магазину, я вдруг вздрогнул как от электрического тока и невольно оглянулся. На меня пристально смотрели два совершенно черных глаза очень высокого средних лет человека, с густой, короткой, черной бородой. А рядом с ним стоял юноша необычайной красоты, и его два синих, почти фиолетовых, глаза также пристально глядели на меня.

Высокий брюнет и юноша оба были в белых чалмах и пестрых шелковых халатах. Их осанка и манеры резко отличались от всего окружающего; многие из прохожих им подобострастно кланялись.

Оба они уже давно двинулись к выходу, а я все еще стоял как завороженный, не в силах победить впечатления от этих чудесных глаз.

Опомнившись, я бросился за ними, но подбежал к выходу из галереи в тот момент, когда оба поразивших меня встречных уже сидели в пролетке и отъезжали от базара. Молодой сидел с моей стороны. Слегка оглянувшись на меня, он чуть улыбнулся и сказал что-то старшему. Но густая пыль, которую подняли три осла, закрыла все, я больше ничего не мог видеть да и стоять под отвесными лучами палящего солнца был больше не в силах.

«Кто бы это мог быть?» — думал я, возвращаясь к той лавке, где я их встретил. Я несколько раз прошел мимо лавки и наконец решился спросить хозяина:

— Скажите, пожалуйста, кто эти люди, которые только что были у вас?

— Люди? Люди много ходила сегодня мой лавка, — хитро улыбаясь, сказал он. — Только твой, верно, не люди хочет знать, а один высокий черный люди?

— Да, да, — поспешил я согласиться. — Я видел высокого брюнета и с ним красавца юношу. Кто они такие?

— Они наша большой, богатый помещики. Виноградники, — оуяй, — виноградник! Ба-а-льшой торговля ведет с Англия.

— Но как же его зовут? — продолжал я.

— Ой-я, — засмеялся хозяин. — Вся горишь, знакомиться хочешь? Он — Махоммет Али. А молодой — Махмед Али.

— Вот как, оба Магомета?

— Нет, нет, Махоммет только дядя, а племянник — Махмед.

— Они здесь живут? — продолжал я спрашивать, рассматривая шелка на полках и думая, что бы такое купить, чтоб выиграть время и выведать еще что-нибудь о поразившей меня паре.

— Что смотришь? Халат хочешь? — подметив мой парящий взгляд, сказал хозяин.

— Да, да, — обрадовался я предлогу. — Покажите, пожалуйста, мне халат. Я хочу сделать подарок брату.

— А кто твой брат? Какой ему вкус?

Я понятия не имел о вкусах моего брата к халатам, так как ни в чем, кроме кителя или пижамы, пока еще не видел его.

— Мой брат — капитан Т., — сказал я.

— Капитан Т.? — вскричал с восточным азартом купец. — Я его хорошо знаю. Ему уже есть семь халатов. На чего ему еще?

Я был смущен, но, скрыв свое замешательство, храбро сказал:

— Он их все подарил.

— Вот как! Наверное, друзьям в Петербурге посылал. Ха-а-роший халаты покупал! Вот смотри, Махоммет Али для своя племянница велел прислать. Ой-я, халат!

И купец вынул из прилавка чудесный розового тона халат с серовато-лиловыми матовыми разводами.

— Такой мне не подойдет, — сказал я.

Купец весело засмеялся.

— Конечно, не подойдет; это женская халат. Я тебе дам вот — синий.

И с этими словами он развернул на прилавке великолепный фиолетовый халат. Халат был несколько пестрый; но тон его, теплый и мягкий, мог понравиться тонкому вкусу моего брата.

— Не бойся, бери. Я всех знаю. Твой брат — приятель Али Махоммет. Мы не можем продавать его приятелю плохо. Твой брат — ха-а-роший человек! Сам Али Махоммет его почитает.

— Да кто же он, этот Али?

— Я же сказал, большая важная купец. Персия торгует и Россия тоже, — ответил хозяин.

— Непохоже, чтобы он был купец. Он, наверное, ученый, — снова сказал я.

— Ой-я, ученый! Ученый он есть такой, что и у твоя брат все книги знает. Твоя брат тоже ба-а-льшой ученый.

— А где живет Али, вы не знаете?

Купец бесцеремонно ударил меня по плечу и сказал:

— Ты, видать, здесь мало живешь. Али дом — напротив твой брат дом.

— Напротив дома брата очень большой сад, обнесенный высокой кирпичной стеной. Там всегда мертвая тишина, и даже ворота никогда не открываются, — сказал я.

— Тишина-то тишина. А вот сегодня будет не тишина. Приедет сестра Али Махмед. Будет сговор, пойдет замуж. Если ты сказал, Али Махмед красавец, — ой-я! Сестра — звезда с неба! Косы до пола, а глаза — ух!

Купец развел руками и даже захлебнулся.

— Как же вы могли видеть ее? Ведь по вашему закону покрывала нельзя снимать перед мужчинами?

— Улица нельзя. У нас и в дом нельзя. А у Али Махоммет все женщины дома ходит открыта. Мулла много раз говорил, да перестал. Али сказал: «Уеду». Ну, мулла и молчит пока.

Я простился с купцом, взял свою покупку и пошел домой. Шел я долго, где-то свернул не в ту сторону и с большим трудом нашел наконец свою улицу.

Мысли о богатом купце и его племяннике путались с мыслями о небесной красоте девушки; и я не мог решить, какие же у нее глаза: черные, как у дяди, или фиолетовые, как у брата?

Я шел, глядя под ноги, и внезапно услыхал окрик: «Левушка, да где же ты пропадал? Я уже собирался идти тебя искать».

Милый голос брата, заменявшего мне всю жизнь и мать, и отца, и семью, был полон юмора, как и его сверкающие глаза. На слегка загорелом, гладко выбритом лице блестели белые зубы, красные, красиво вырезанные губы, золотые вьющиеся волосы и темные брови... Я в первый раз разглядел, как красив был мой брат. Я гордился и восхищался им всегда; а сейчас, точно маленький, ни с того, ни с сего бросился ему на шею, расцеловал в обе щеки и сунул ему в руки халат.

— Это твой халат. А твой Али является причиной того, что я совсем оторопел и заблудился, — сказал я со смехом.

— Какой халат? Какой Али? — с удивлением спросил брат.

— Халат № 8, который я тебе купил в подарок. А Али № 1, твой друг, — ответил я, все продолжая смеяться.

— Ты напоминаешь маленького упрямца Левушку, который любил всех озадачивать загадками. Вижу, что любовь к загадкам все еще жива в тебе, — улыбаясь своей широкой улыбкой, необычайно изменявшей его лицо, сказал брат. — Ну, пойдем домой, не век же нам стоять тут. Хотя прохожих и нет, но я не поручусь, что где-нибудь, тайком, отодвинув край занавески, на нас не смотрит любопытный глазок.

Мы двинулись было домой. Но внезапно чуткое ухо брата различило вдали цоканье конских копыт.

— Подожди, — сказал он, — едут.

Я ничего не слышал. Брат взял меня за руку и заставил остановиться под огромным деревом, как раз напротив закрытых ворот того тихого дома, в котором, по словам купца из торговых рядов, жил Али Махоммет.

— Возможно, что сейчас ты увидишь нечто поразительное, — сказал мне брат. — Только стой так, чтобы за деревом не было нас видно ни из дома, ни со стороны дороги.

Мы стояли за огромным стволом дерева, где могли укрыться еще два-три человека. Теперь уже и я различал бег нескольких лошадей и шум колес по мягкой немощеной дороге.

Через несколько минут раскрылись настежь ворота дома Али, и дворник вышел на дорогу. Оглядев улицу по всем сторонам, он махнул кому-то в сад и остановился в ожидании экипажей, которых виднелось теперь три.

Первой шла простая телега. В ней сидели две укутанные женские фигуры и трое детей. Все они утопали в массе узлов и картонок, а сзади был привязан небольшой сундук.

Вслед за ними в какой-то старой бричке ехал старик с двумя элегантными чемоданами.

И наконец, на довольно большом расстоянии, очевидно хоронясь от пыли, двигался еще экипаж, которого пока нельзя было рассмотреть. Между тем телега и бричка въехали в ворота и исчезли в саду.

— Смотри внимательно, но молчи и не двигайся, чтобы нас не заметили, — шепнул мне брат.

Экипаж приближался. Это была элегантная пролетка, запряженная прекрасным вороным конем, и в ней сидели две укутанные женщины с закрытыми черной сеткой лицами.

Из ворот дома вышел Али Махоммет, весь в белом, и за ним в такой же длинной белой одежде Али Махмед. Черные глаза Али старшего — почудилось мне — пронзили насквозь дерево, за которым мы спрятались, и мне даже показалось, что по губам его скользнула едва уловимая усмешка. Меня даже в жар бросило; я прикоснулся к брату, желая ему сказать: «мы открыты», — но он приложил палец к губам и продолжал пристально смотреть на приблизившийся и остановившийся экипаж.

Еще мгновение, Али старший подошел к экипажу, и... маленькая белая очаровательная женская ручка подняла покрывало с лица. Али старший подошел к поднявшей покрывало молоденькой девушке.

Я видел многих женщин, на сцене и в жизни признанных красавиц. Но сейчас я как будто бы впервые понял, что такое красота.

Другая фигура, очевидно старуха, что-то визгливо говорила Али, а девушка смущенно улыбалась и уже готова была вновь опустить на лицо покрывало. Но Али сам небрежно сбросил его на плечи девушки, и от его сильного жеста, к великому негодованию старухи, выбились темные кольца непослушных волос девушки. Не обращая внимания на визгливые выговоры старухи, Али поднял бросившуюся ему на шею девушку и, как ребенка, понес ее в дом.

Между тем Али молодой почтительно высаживал все еще ворчавшую старуху.

Серебристый смех девушки был слышен из открытых ворот.

Уже и старуха с молодым Али скрылись, и пролетка въехала в ворота, и ворота закрылись... А мы все еще стояли, забыв место, время, забыв, что хотелось есть, жару и все приличия.

Повернувшись к брату, чтобы поделиться с ним своим восторгом, я был просто потрясен. Всегда улыбающееся лицо его было совсем бледно, серьезно и даже сурово. Его синие глаза как-то потемнели и сверкали точно у кошки ночью. Это было лицо совершенно незнакомого мне человека. Даже брови изменили свою обычную форму и были строго сдвинуты в почти сплошную прямую линию.

Я не мог опомниться: все смотрел на этого чужого, незнакомого мне человека.

— Ну, что же, понравилась ли вам моя племянница Наль? — вдруг услышал я над собой незнакомый металлический голос.

Я вздрогнул — от неожиданности не понял даже сразу вопроса — и увидел перед собою высоченную фигуру Али старшего, который, смеясь, протягивал мне руку. Машинально я взял эту руку и почувствовал какое-то облегчение — даже из груди у меня вырвался вздох, и по руке побежала теплая струя энергии.

Я молчал. Мне казалось, что еще никогда я не держал в своей руке такой ладони. С усилием оторвались мои глаза от прожигающих глаз Али Махоммета, и я посмотрел на его руки.

Он держал обеими своими руками мою руку. Руки его были белы и нежны, точно к ним не мог пристать загар. Длинные, тонкие пальцы кончались овальными, выпуклыми, розовыми ногтями. Вся рука, узкая и тонкая, артистически прекрасная, все же говорила об огромной физической силе. Казалось, глаза, мечущие искры железной воли, были в полной гармонии с этими руками. Можно было себе легко представить, что в любую минуту, стоит Али Махоммету сбросить мягкую белую одежду, взять меч в руку — и увидишь воина, борца, разящего насмерть.

Я забыл, где мы, зачем мы стоим среди улицы и не могу сейчас сказать, как долго держал Али мою руку. Я точно стоя заснул.

— Ну, пойдем же домой, Левушка. Отчего ты не благодаришь Али Махоммета за приглашение? — услышал я голос брата.

Я опять не понял, о каком приглашении говорит мне брат, и пролепетал какое-то невнятное прощальное приветствие улыбающемуся мне высокому и стройному Али.

Брат взял меня под руку, я невольно двинулся в ногу с ним. Робко взглянув в его лицо, я снова увидел родное, близкое, с детства знакомое лицо любимого брата Николая, а не того чужого человека под деревом, вид которого меня так поразил и глубоко расстроил.

Привычка детства, привычка видеть опору, помощь и покровительство в моем брате, привычка, создавшаяся в те дни, когда я рос только в обществе брата, обращаться со всеми жалобами, огорчениями и недоразумениями к брату-отцу как-то вдруг выскочила из глубины моего сердца, и я сказал жалобным тоном:

— Как мне хочется спать, как я устал, точно прошел верст двадцать!

— Очень хорошо, сейчас пообедаем, и можешь лечь спать часа на два. А потом пойдем в гости к Али Махоммету. Он здесь почти единственный ведущий европейский образ жизни. Дом его прекрасно и с большим вкусом обставлен. Очень элегантная смесь Азии и Европы. Женщины его семьи образованны и ходят у себя дома без паранджи, и это целая революция для здешних мест. Много раз ему угрожали муллы и другие высокопоставленные религиозные фанатики за нарушение местных обычаев всякими репрессиями. Но он все так же ведет свою линию, борясь за свободу угнетенных женщин и всего народа. Все, до последнего слуги, в его доме грамотны. Им всем предоставляются часы полного отдыха и свободы среди дня. Это здесь тоже революция. И я слышал, что против него теперь собираются поднять религиозный поход. А в здешних диких краях это вещь страшная.

Разговаривая, мы пришли к себе в дом, умылись в ванной комнате, устроенной прямо в саду из циновок и брезента, и уселись у давно накрытого стола обедать.

Хороший освежающий душ и вкусный обед вернули мне бодрость.

Брат весело смеялся, журил меня за рассеянность и рассказывал мне всевозможные комические сценки, которые ему приходилось наблюдать в бытовых сношениях между русскими солдатами и магометанами. Он восхищался сметливостью русского солдата и его остроумием. Редко хитрость восточных людей торжествовала над русской проницательностью, обманувший русского солдата восточный торговец нередко жестоко платился за свой обман. Солдаты придумывали такие трюки, чтобы наказать обманщика, такой смешной фарс разыгрывался над продавцом, совершенно уверенным в безнаказанности своего обмана, что любой режиссер мог бы позавидовать солдатской фантазии.

Надо сказать, что злых шуток солдаты никогда не проделывали, но комические положения купца-обманщика надолго отучали его от надувательства солдат.

Незаметно мы кончили обедать, и желание поспать у меня улетучилось. Мне вздумалось попросить брата примерить купленный мною ему халат.

Сбросив китель, брат надел халат. Глубокий фиолетовый тон как нельзя больше шел к его золотым волосам и загорелому лицу. Я им невольно залюбовался. Где-то в глубине мелькнула завистливая мысль: «А мне никогда красавцем не бывать».

— Как удачно ты купил этот халат, — сказал брат. — У меня их, правда, много, но все я уже надевал, а этот мне нравится особенно. Я ни на ком такого не видел. Непременно надену его вечером, когда пойдем в гости к соседу. Кстати, пойдем в мою «туалетную», как важно зовет мой денщик мою гардеробную, и выберем для тебя тоже халат.

— Как, — вскричал я с удивлением, — разве мы пойдем туда ряжеными?

— Ну зачем же «ряжеными»? Мы просто оденемся так, как будут одеты все, чтобы не бросаться никому в глаза. Сегодня у Али будут не только его друзья, но и немалое количество врагов. Не будем их дразнить европейским платьем.

Но когда брат открыл большой шкаф в своей гардеробной, в нем оказалось не восемь, а до двадцати всевозможных халатов из разных материй. Я даже вскрикнул от удивления.

— Тебя поражает, как много у меня халатов? Но ведь здесь носят семь халатов, начиная от ситцевого и кончая шелковым. Кто богаче, носит три-четыре шелковых; кто беден, носит только ситцевые, но непременно надевают их несколько друг на друга.

— Мой Бог, — сказал я, — да ведь в этакую жарищу, напялив несколько халатов, можно почувствовать себя в жерле Везувия.

— Это только так кажется. Тонкая материя сама по себе не тяжела, а надетая одна на другую, она не дает возможности солнечным лучам сжигать тело. Вот попробуй облачиться в эти два халата. Ты увидишь, как они невесомы и даже холодят, — сказал брат, протягивая мне два белых, очень тонких шелковых халата. — Очень истово, как полагается по здешнему обряду, мы одеваться не будем. Но по четыре халата наденем. Я очень тебя прошу, надень пока эти белые халаты и походи в них, попривыкни. А то, пожалуй, вечером при своей рассеянности ты действительно будешь казаться ряженым и оконфузишь нас обоих, — продолжал брат, улыбаясь, видя, что я все еще держу в нерешительности поданные мне халаты в руках.

Не особенно горя желанием нарядиться в восточный наряд, но никак не желая огорчить любимого брата, я быстро разделся и стал натягивать халаты.

— Но они узки, какие же это халаты? Это нелепые перчатки! — закричал я, начиная раздражаться.

— Их надо застегнуть, вот здесь крючок, а здесь пуговица, — сказал спокойно брат и легкими, гибкими пальцами сам застегнул на мне халаты.

— Теперь, Левушка, успокойся и надень этот зеленый халат; он пошире, его тоже надо застегнуть. В нем есть и карманы. А сверху надень еще этот широкий, серый с красными разводами, — и опять очень ловко он помог мне одеться.

— Теперь ноги, — сказал он. — У Али бывает так много уже признавших полуазиатский туалет друзей, что и мы с тобой можем явиться в европейских туфлях, но сверх них надо надеть кожаные калоши, которые оставляются у дверей. Иначе придется идти в одних чулках. Ни в мечеть, ни в дом не входят в той обуви, в которой ходят по улице.

Мы выбрали калоши мне по ноге, их тоже оказалось у брата несколько пар.

— Пройдем в мою спальню, там мы выберем тебе чалму.

— Как чалму? На кого же я буду похож? Я и так-то красой не блещу! Помилуй, Николушка, иди уж лучше один, — взмолился я.

Брат расхохотался и весело сказал:

— Ведь покорять сердце прелестной племянницы Али ты не собираешься? А из твоих приятельниц или приятелей никто тебя не увидит. Чего же тебе огорчаться, если восточный туалет тебя не украсит? Впрочем, — прибавил он, подумав, — если хочешь, я могу сделать тебя неузнаваемым. Я тебе приклею длинную седую бороду, и ты можешь сойти за важного купца.

— Еще того чище! — воскликнул я, расхохотавшись. — Да этак, пожалуй, мне придется вспомнить, что меня считают неплохим любителем-актером!

— Если ты сумеешь сегодня сыграть роль хромающего старика, ты, пожалуй, увидишь очень интересные и не совсем обычные вещи. Но вот жаль, что у меня нет второй белой чалмы, чтобы сделать тебе белый тюрбан.

В эту минуту раздался легкий стук в дверь. Брат подошел к двери, и я услышал его приятно удивленное восклицание:

— Это вы, Махмед! Войдите. Я как раз занят нарядом брата к вечеру. Я хочу его сделать старым купцом с седой бородой.

— А я принес еще белую чалму и камень. Дядя просит вашего брата принять их как подарок Наль в день ее совершеннолетия, — и он подал мне сверток и футляр.

— А это вам от Наль, — и он подал брату два свертка и два футляра. — Не забудьте, что вам нужно хромать на левую ногу и крепко опираться на палку правой рукой. А левой почаще гладить бороду, если вы хотите сыграть роль старого купца. У меня есть такой знакомый в Б., очень важный человек, — говорил мне Али молодой. Он улыбался, алые прелестные губы обнажали чудные зубы, а два фиолетовых глаза пристально — не по летам серьезно — смотрели на меня.

Кивнув нам головой и приложив, по восточному обычаю, руку ко лбу и сердцу, Али так же бесшумно скрылся, как и вошел.

Я развернул свой сверток, и оттуда выпал кусок тончайшей белой материи. Любопытство мое было так сильно, что, даже не подобрав упавшего шелка, я раскрыл футляр, и у меня вырвалось невольное восклицание восторга и удивления.

Прекрасной работы брошь с крупным выпуклым рубином и несколькими бриллиантами, перевитая змеей из темного золота и жемчуга, сверкала в полутемной комнате, и я не мог оторвать от нее глаз.

Брат поднял оброненную мною материю и, рассматривая булавку вместе со мной, сказал:

— Али старший посылает тебе от имени племянницы белую чалму — эмблему силы и красный рубин — эмблему любви. Этим он причисляет тебя к своим друзьям.

— А что же тебе посылает он? — полюбопытствовал я.

Брат развернул сверток побольше, и там оказался тончайший белый халат из никогда не виданной мною материи, похожей на белую замшу, но по тонкости равной папиросной бумаге. К нему была приложена записка на арабском языке, которую брат спрятал, не читая, в карман. Во втором свертке была такая же чалма, как моя, только в самом ее начале синим шелком, арабскими буквами была выткана во всю ширину чалмы — а она была чрезвычайно широка — какая-то фраза. Я мало обратил внимания и на записку и на арабскую фразу: мне хотелось скорее увидеть содержимое футляров брата.

«Если мне он шлет привет силы и любви, то что же он посылает Николушке?» — думал я.

Наконец брат свернул осторожно свою чалму, спрятал ее в ящик бюро и открыл футляр побольше. Оттуда сверкнули крупные бриллианты в форме треугольника, внутри которого овальной формы выпуклый изумруд сиял голубовато-зеленым светом.

В маленьком футляре оказался перстень с таким же овальным выпуклым изумрудом в простой платиновой оправе.

— Вот так совершеннолетие Наль! — почти закричал я. — Если всем своим друзьям Али рассылает в этот день такие подарки, то уж, наверное, половину своего виноградника, который так расхваливал мне купец в торговых рядах, он раздаст сегодня. И зачем мужчинам эти брошки? Это чудесные украшения для женщин, но ведь Али знает, что мы с тобой не женаты.

— Этими булавками мы заколем наши чалмы над самым лбом. Это огромная честь — получить такую булавку в подарок, и ее далеко не всем оказывают на Востоке, — ответил брат. — Али живет здесь лет десять; сам он родом откуда-то из глубин Гималаев, и все восточные обычаи гостеприимства и уважения к дружбе чтятся в его доме.

Время быстро летело. Сумерки уже сгущались, и вскоре должна была наступить сразу ложащаяся здесь ночь.

— Пора начинать твой грим, а то мы можем оказаться невежливыми и опоздать.

С этими словами брат выдвинул ящик бюро и... я еще раз обмер от удивления.

— Ну и ну, — сказал я. — Почему же ты ни разу не писал мне, что играешь в любительских спектаклях?

Весь ящик был полон всяческого грима, бород, усов и даже париков.

— Нельзя же все написать, а еще менее возможно все рассказать в несколько дней, — усмехаясь, ответил брат.

Он посадил меня в кресло и как заправский гример приклеил мне бороду и усы, протерев предварительно все лицо какой-то бесцветной жидкостью с очень приятным запахом, освежившей мое горевшее от непривычного солнца лицо.

Коричневым карандашом он провел слегка под моими глазами два-три легких штриха на оставшихся не занятыми бородой щеках. Какой-то жидкостью перламутрового цвета он прикоснулся к моим густым темным бровям. Смазал мне каким-то кремом губы и сказал:

— Ну, теперь я чуть-чуть подровняю твои кудри, чтобы черные волосы не выбились из-под чалмы. Садись сюда, — и с этими словами он усадил меня на табурет.

Мне, признаться, жаль было моих вьющихся волос, которые я справедливо считал единственным своим козырем. Но в жару так приятно иметь коротко остриженную голову, что я сам попросил остричь меня под машинку.

Вскоре голова была острижена, и я хотел встать с табурета.

— Нет, нет, сиди, Левушка. Я сейчас обовью твою голову чалмой. Я смогу сделать это только на табурете.

Я остался сидеть, брат развернул мою чалму, оказавшуюся длиннее, чем я предполагал, беспощадно стал скручивать ее жгутом и довольно быстро, ловко, крепко, но без малейшего давления где-либо, замотал всю мою голову.

— Голова готова; теперь ноги. Надевай эти длинные чулки и туфли, — сказал он, достав мне из картона в углу белые чулки и довольно простоватые на вид туфли.

Я все это надел и встал на ноги; но сразу почувствовал какую-то неловкость в левой туфле. Невольно я как-то хромнул на левую ногу, а брат услужливо сунул мне в правую руку палку.

— Теперь ты именно тот немой, глухой и хромой старик, которого тебе надо изобразить, — засмеялся брат.

Я разозлился. От непривычной бороды мне было жарко; жидкость, которой смазал мое лицо брат — вначале такая приятная, — сейчас отвратительно стягивала кожу; ноге было неудобно и вдобавок ко всему я еще оказался немым и глухим.

Со свойственным мне нетерпением я хотел раскричаться и заявить, что никуда не пойду, и уже приготовился сорвать бороду и чалму, как дверь беззвучно отворилась, и в ней появилась высоченная фигура Али старшего.

Два агатовых глаза положительно парализовали меня. Чалма так плотно прикрыла мне уши, что я ровно ничего не слышал, о чем говорил он с братом.

На нем был надет почти черный — так густ был синий цвет — халат, а под ним сверкал другой, яркий малиновый, плотно прилегавший к телу. На голове белая чалма и большая бриллиантовая брошь, изображавшая павлина с распущенным хвостом...

Приветливо и ласково улыбаясь, он подошел ко мне с протянутой рукой. Когда я подал ему руку, он пожал ее, и опять по всему моему телу пробежал ток теплоты и на этот раз не сонной лени, а какой-то радости.

Али снял со своего пальца кольцо с красным камнем, на котором был вырезан лев и вокруг какие-то иероглифы. Наклонившись к самому моему уху, он сказал:

— Это кольцо откроет вам сегодня все двери моего дома, куда бы вы ни захотели пройти. И оно же будет вам помощью, если когда-нибудь в жизни вы будете ранены и рана будет кровоточить.

Увлекшись кольцом, я и не заметил, как рядом с Али выросла другая стройная, высокая восточная фигура. Я даже не сразу понял, что в подаренном мною сегодня брату фиолетовом халате именно он сам и стоит возле Али.

Я видел стройного восточного человека с темнозагорелым лицом, со светлой бородой и усами, на белой чалме которого сиял треугольник из бриллиантов и изумруда. Высок был мой брат. Но рядом с высоченным Али он казался среднего роста.

— Посмотри на себя в зеркало, Левушка. Я уверен, что себя ты не узнаешь еще больше, чем не узнал меня, — со смехом обратился ко мне брат, очевидно, заметив мое полное недоумение.

Я двинулся к зеркалу, совершенно естественно хромая от моей неудобной левой туфли.

— Вы отличный артист, — едва улыбаясь, сказал Али. Но вся его фигура выражала такой заразительный юмор, что я расхохотался.

Смеясь, я вдруг увидел в зеркале очень смуглого, чуть что не черного хромающего старика. Я оглянулся и вдруг услышал такой взрыв веселого раскатистого хохота Али и брата, что невольно снова обернулся к ним и с удивлением поглядел на них. Хохот их еще усилился; между тем я случайно снова взглянул в зеркало и опять там увидел смуглого араба-старика. С трудом я понял, что этот черный — я.

Я поднес руку к глазам, убедился, что не сплю, и спросил брата, почему же я такой черный. Как это могло случиться? На мой вопрос он мне ответил:

— Это, Левушка, жидкость сделала свое дело. Но не тревожься. Завтра же ты будешь снова бел, еще белее, чем всегда. Другая, такая же приятная, жидкость смоет всю черноту с твоего лица.

— А теперь не забудьте, друг, что на весь этот вечер вы хромы, немы и глухи, — сказал, смеясь, Али. С этими словами он поправил на мне чалму, нахлобучив ее так на мои уши, что теперь я уж и в самом деле не мог ничего слышать, но понял, что он предлагает мне взять его руку и идти в его дом. Я посмотрел на брата, который успел привести комнату в полный порядок, он кивнул мне, и мы вышли на улицу.

Пир у Али

Н а улице Али шел впереди, я в середине и брат мой сзади.

Мое состояние от удушливой жары, непривычной одежды, бороды, которую я все трогал, проверяя, крепко ли она сидит на месте, неудобной левой туфли и тяжелой палки стало каким-то одурелым. В голове было пусто, говорить совсем не хотелось, и я был доволен, что по роли этого вечера я нем и глух. Языка я все равно не понимаю, а теперь мне ничто не будет мешать наблюдать новую, незнакомую жизнь.

Мы перешли улицу, но не вошли в ворота, по обыкновению крепко запертые, а завернули за угол и вошли через железную калитку, которую открыл и закрыл сам Али, в сад.

Я был поражен обилием прекрасных цветов, издававших сильный, но не одуряющий аромат.

По довольно широкой аллее мы двинулись в глубину сада, теперь уже идя все в ряд, и подошли к освещенному дому. Окна были открыты настежь, и в большой длинной зале были расставлены небольшие, низкие круглые столики, придвинутые к низким же широким диванам, тянувшимся по обеим сторонам зала. С противоположной от диванов стороны у каждого столика стояло по два низких широких пуфа, как бы из двух сложенных накрест огромных подушек. На каждом пуфе, при желании, можно было усесться по-восточному, поджав под себя ноги.

Весь дом освещался электричеством, о котором тогда едва знали и в столицах. Али был яростным его пропагандистом, выписал машину из Англии и старался присоединить к своей, довольно мощной сети своих друзей.

Но даже самые близкие друзья не решались на такое новшество, и только один мой брат да два доктора радостно осветили свои дома электричеством.

Пока мы проходили по аллее, навстречу нам быстро вышел Али молодой, а за ним шла Наль в роскошном розовом халате, который я тотчас узнал, с откинутым назад богатейшим покрывалом.

Не виданный мною никогда раньше затканный жемчугом и камнями женский головной убор, перевитые жемчугом же темные косы лежали на плечах и спускались почти до полу, улыбающиеся алые губы, быстро говорившие что-то Али... Я хотел сдвинуть чалму, чтобы услышать голос девушки, но быстрый взгляд Али как бы напомнил мне: «Вы глухи и немы, погладьте бороду».

Я злился внутри, но старался ничем не выказать своего раздражения и медленно стал гладить бороду, радуясь, что я хоть не слеп, по виду стар и могу рассматривать красавицу, без всякой помехи любуясь ею. Девушка не обращала на меня никакого внимания. Но не надо было быть тонким психологом, чтобы понять, как занято ее внимание моим братом.

Теперь мы стояли на большой, со всех сторон завитой еще незнакомой мне цветущей зеленью террасе. Яркая люстра светила как днем, так, что даже рисунок драгоценного ковра, в котором утопали ноги, был ясно виден.

Девушка?! Среднего роста, тоненькая, гибкая! Крошечные белые ручки с тонкими длинными пальцами держали две большие красные розы, которые она часто нюхала. Но мне казалось, что она старалась скрыть за ними свое замешательство. Ее глаза, громадные, миндалевидные, зеленые глаза, не похожи были на глаза земного существа. Можно было себе представить, что где-то, у каких-нибудь высших существ, у ангелов или гениев, могут быть такие глаза. Но с представлением об обыкновенной женщине нашего обихода не вязались ни эти глаза, ни их выражение.

Али предложил мне сесть на мягкий диван, а девушка и Али молодой сели напротив нас на большом мягком пуфе.

Я все смотрел, не отрываясь, на лицо Наль. И не один я смотрел на это лицо, меняющее свое выражение, как волна под налетом ветра. Глаза всех трех мужских лиц были устремлены на нее. И как разно было их выражение!

Молодой Али сверкал своими фиолетовыми глазами, и в них светилась преданность до обожания.

Я подумал, что умереть за нее без колебаний он готов каждую минуту. Оба были очень похожи. Тот же тонко вырезанный нос, едва с горбинкой, тот же алый рот и продолговатый овал лица. Но Али — жгучий брюнет, и чувствовалось, что темперамент в нем тигра. Что мысль его может быть едкой, слово и рука ранящими.

А в лице Наль все было так мягко и гармонично, все дышало добротой и чистотой, и казалось, жизнь простого серого дня, с его унылостью и скорбями, не для нее. Она не может сказать слова горького, не может причинить боли, может быть только миром, утешением и радостью тем, кто будет счастлив ее встретить.

Дядя смотрел на нее своими пронзающими агатовыми глазами пристально и с такой добротой, какой я никак не мог в нем предполагать. Глаза его казались бездонными, и из них лились на Наль потоки ласки. Но мне чудилось, что за этими потоками любви был глубоко укрыт ураган беспокойства, мучительной скорби и неуверенности в счастливой судьбе девушки.

Последним я стал наблюдать брата.

Он тоже пристально смотрел на Наль. Брови его снова, — как под деревом — были слиты в одну прямую линию; глаза от расширенных зрачков стали совсем темными. Весь он держался прямо. Казалось, все его чувства и мысли были натянуты как тетива лука. Огромная воля, из-под власти которой он не мог позволить вырваться ни одному слову, ни единому движению точно панцырь укутывала его. И я почти физически ощущал железное кольцо этой воли.

Девушка чаще всего взглядывала на него. Казалось, в ее представлении нет места мысли, что она женщина, что вокруг нее сидят мужчины. Она, точно ребенок, выражала все свои чувства прямо, легко и радостно.

Несколько раз я уловил взгляд обожания, который она посылала брату, но это было опять-таки обожание ребенка, в котором чистая любовь была лишена малейших женских чувств.

Я понял вдруг огромную драму этих двух сердец, разделенных предрассудками наций, воспитания, религии, обычаев...

Али старший взглянул на меня, и в его таких добрых сейчас глазах я увидел мудрость старца, точно он хотел мне сказать: «Видишь, друг, как прекрасна жизнь! Как легко должны бы жить люди, любя друг друга, и как горестно разделяют их предрассудки. И во что выливается религия, зовя якобы к Богу, а на деле разрывая скорбью, мукой и даже смертью жизни любимых людей».

В моем сердце раскрылось вдруг понимание свободы и неза-висимости человека. Я почувствовал, как грозны цепи религиозного рабства над девушкой, обоими Али и всеми передовыми их друзьями и над моим братом в первую очередь.

Мне стало жаль, так глубоко жаль брата и Наль! Я увидел, как безнадежна была бы их борьба за любовь! И оценил волю брата, не дававшего пробиться ни единому живому слову, но державшегося в рамках почтительного рыцарского воспитания в своем разговоре с Наль.

Вначале такая детски веселая, девушка становилась заметно грустнее, и ее глаза все чаще смотрели на дядю с мольбой и недоумением.

Али старший взял ее ручку в свою длинную, тонкую и что-то спросил, чего я расслышать не смог. Но из жеста девушки, как она быстро вырвала свою руку из руки дяди, поднесла цветы обеими руками к зардевшемуся лицу, я понял, что вопрос шел о цветке.

Али снова ей что-то сказал, и девушка, вся пунцовая, сияя своими огромными зелеными глазами, поднесла цветок к губам и сердцу и подала его моему брату.

— Возьми, — сказал Али брату так четко, что я все расслышал. — В день совершеннолетия женщина нашей страны дает цветок самому близкому и дорогому другу.

Брат взял цветок и пожал протянувшую их ему ручку.

Али молодой вскочил как тигр со своего места. Из глаз его буквально посыпались искры. Казалось, что он бросится на брата и задушит его.

Али старший только взглянул на него и провел указательным пальцем сверху вниз — и Али молодой сел со вздохом на прежнее место, опускаясь точно в полном бессилии.

Девушка побледнела как полотно. Брови ее сморщились, и все лицо отразило душевную муку, почти физическую боль. Ее глаза скорбно смотрели то в глаза дяди, то на опустившего голову и глаза вниз двоюродного брата.

Али Махоммет снова взял ее руку, ласково погладил ее по голове, потом взял руку моего брата, соединил их вместе и сказал:

— Сегодня тебе шестнадцать лет. По восточным понятиям, ты уже старушка. По европейским понятиям, ты дитя. По моим же понятиям, ты уже человек и должна вступить в жизнь. Не бывать дикому сговору, который так глупо затеяла твоя тетка. Ты хорошо образованна. Ты поедешь в Париж, там будешь учиться и, когда окончишь медицинский факультет, поедешь со мною в Индию, в мое небольшое поместье. Там, доктором, ты будешь служить человечеству лучше, чем выйдя замуж за здешнего фанатика, где тебя задавят среда и грубые религиозные предрассудки. Мой и твой друг, капитан Т., не откажет нам в своей рыцарской помощи и поможет тебе бежать отсюда. Обменяйся с ним кольцами, как христиане меняются крестами.

Мне было странно, что, не слыша ни одного слова девушки, я четко слышал каждое слово Али.

На мизинце брат носил кольцо нашей матери, которой я совсем не помнил. Старинное кольцо из золота и синей эмали с крупным алмазом, тонкой, изящной работы.

Ни мгновения не раздумывая, брат снял кольцо с руки и надел его на средний палец правой руки Наль. Она же, в свою очередь, сняла с висевшей у пояса цепочки перстень-змею, в открытой пасти которой был мутный, бесцветный, большой камень, и надела его на безымянный палец левой руки брата.

Не успел я подумать: «Какой безобразный камень! Такой же урод, как и держащая его в пасти толстая змея», — как вдруг едва не вскрикнул от изумления.

Камень, за минуту похожий на стекляшку, засверкал всеми цветами радуги. Никогда ни один бриллиант самой чудесной воды и грани не мог бросать таких длинных радужных лучей, сверкавших как луч солнца, переломленный в хрустальной пирамиде.

У Али молодого вырвался стон, почти крик. И вновь взгляд дяди заставил его успокоиться, вновь он опустил голову на грудь.

— Это камень жизни, — сказал Али старший. — Он оживает, принимая в себя электричество из организма человека. Ты, друг Николай, в полном расцвете сил, и сердце твое чистое. Вот камень и сверкает ослепительно. Чем старше будешь становиться, тем тусклее будут лучи камня, если только мудрость и сила духа не придут в тебе на смену физических сил. Ты отдал моей племяннице самое дорогое, что имел, — любовь матери, закованную в это кольцо. Наль отдала тебе дар мудреца-прадеда, завещавшего ей передать кольцо тому, кого будет любить так сильно и верно, что и на смерть пойдет за него.

Я нечаянно взглянул на молодого Махмеда. Не цветущий юноша сидел против меня. Сидело привидение с прозрачным мертвенным лицом, с тусклыми, ничего не видящими глазами. Я подумал, что он в обмороке и только держится в сидячем положении, случайно найдя устойчивую позу.

— Сегодня, — продолжал Али Махоммет, — должна совершиться та великая перемена в твоей жизни, о которой я тебе говорил месяц назад, моя Наль, и к которой я готовил тебя более пяти лет. Капитан Т. отведет тебя и двух твоих преданных слуг к себе домой. Али тоже пойдет с тобой. Там ты найдешь европейское платье для себя и слуг, переоденешься, отдашь свой халат и покрывало Али, и все вместе с капитаном Т. вы уедете на станцию железной дороги. Али же вернется сюда. Доверься чести и любви капитана. Он отвезет тебя в такой город и в такое место, где ты будешь в полной безопасности ждать меня или посла от меня. Ни о чем не беспокойся. Храни только верность единственному закону, закону мира. Будь мужественна и жди меня без страха и волнений. Раньше или позже, но я приеду. Повинуйся во всем капитану Т. и не бойся оставаться без него. Если он временно тебя как-нибудь покинет — значит, так будет необходимо. Но он оставит тебя под охраной верных друзей, если случится такая необходимость. А теперь выйдем в сад все вместе.

Мы вышли в сад. Али молодой подал мне руку, чтобы помочь сойти со ступенек террасы. Внезапно весь дом погрузился во тьму, где-то перегорели пробки.

Пользуясь полным мраком, брат, Наль, Али и еще две фигуры тихо вышли из сада через калитку. При выходе из калитки Али старший что-то шепнул племяннику, и тот кивнул головой.

В темноте бегали какие-то фигуры, слуги зажгли кое-где свечи, отчего тьма казалась еще гуще. Так прошло с четверть часа. Мне показалось, что я увидел снова Наль в том же розовом халате, с опущенным на лицо покрывалом. Как будто даже Али Махоммет обнял ее за плечи; но среди пестрых впечатлений этого дня я уже не мог отдать себе ясного отчета и подумал, что мне померещилась красавица, красота которой точно вдавилась во все мое сознание.

Между тем свет снова ярко вспыхнул, еще три раза мигнул и полился ровным потоком.

— Настал час съезда, — четко сказал Али Махоммет, и я снова ясно понял все слова. — Не забудьте, — вы хромаете на левую ногу, вы глухи и немы. Вам будут много и почтительно кланяться. Не отвечайте никому на поклоны, только мулле едва кивните. Не ешьте ничего с общего стола. Кушайте только то, что вам будет подано с моего стола. Когда будет кончаться ужин, настанет час выхода Наль. Она будет укутана в драгоценные покрывала. Всеобщее внимание устремится на заранее условленное похищение Наль женихом. К вам подойдет мой друг и проведет вас к задней калитке сада. Там будет стоять сторож. Вы ему покажете кольцо, что я вам дал, он вас выпустит и вы пройдете другой дорогой к себе домой. Дома вы найдете письмо брата. Вы снимите свою одежду, спрячьте все, как вам будет сказано в письме. Придется вам немало поработать над беспорядком в доме. Надо, чтобы ваш спящий денщик ничего особенного не заметил, когда станет убирать комнаты.

С этими словами Али оставил меня и пошел навстречу группе гостей, для которых открыли калитку возле ворот, которой я раньше не заметил.

Высокая фигура хозяина выделялась на целую голову над пестрой группой гостей. Некоторым он важно отвечал на поклон, и они проходили дальше. Другие задерживались подле него, и он жал им по-европейски руки.

Гости все подходили, и вскоре вся аллея и веранда были густо усеяны пестрыми фигурами. Говор, смех и напряженное ожидание вкусного угощения, какие-то, очевидно, веселые рассказы, — все создавало приподнятое настроение.

Но, приглядываясь, я заметил, что гости держатся обособленными кучками. Те, что были одеты не в строго азиатский наряд, держались особняком. А остальные группы все поглядывали на муллу, как музыканты на дирижера.

Я поневоле пристально приглядывался ко всем и хотел рассмотреть, не нагримированы ли чьи-либо лица, как мое, искусственную бороду которого я так важно поглаживал.

Время незаметно шло, гости входили теперь реже, где-то заиграла восточная музыка, и из дома вышло несколько слуг, приглашая гостей в зал.

В самой глубине зала, у дверей в соседнюю комнату стоял Али Махоммет с еще не виденным мною очень высоким человеком в белой одежде и такой же чалме. Золотистая борода, огромные темно-зеленые глаза, очень красивые, слегка загорелое лицо. Очень стройный, человек этот был молод, лет двадцать восемь — тридцать, и бросался в глаза своей выдающейся красотой. Ростом он был чуть ниже Али, но много шире в плечах, необычайно пропорционален — настоящий рыцарь средних веков. Я невольно представлял его себе в одежде Лоэнгрина.

Хозяин приветствовал входивших в зал гостей глубоким поклоном. Гости рассаживались на диваны и пуфы, соблюдая все тот же порядок и держась отдельными кучками.

Все, входя, оставляли туфли или кожаные калоши у входа, где их брали слуги и ставили на полки. Среди гостей не было ни одной женщины.

Я стоял, наблюдая, как проходят и усаживаются гости, и не представлял себе, куда же мне сесть. Я уже хотел было скрыться обратно в сад, как почувствовал на себе взгляд Али. Он сказал что-то мальчику-слуге, и тот быстро направился ко мне. Почтительно поклонившись, он пригласил меня следовать за собой и повел к столу неподалеку от стола хозяина.

За этим столом уже сидело двое мужчин средних лет в цветных чалмах и пестрых халатах. Они сидели по-европейски, обуты были в европейскую обувь, а сверх европейских костюмов было надето только по одному шелковому халату. Они почтительно поклонились мне глубоким восточным поклоном. Я же, помня наставление Али, даже не кивнул им, а просто сел на указанное мне место.

Когда все гости уселись, только тогда сели за свой стол Али и высокий красавец. Музыка заиграла где-то ближе и громче, и одновременно слуги стали вносить дымящиеся блюда, расставляя их на столы. Мальчики разносили фарфоровые китайские пиалы и серебряные ложки, подавая их каждому гостю.

Но не все гости накладывали жирный, дымящийся плов в пиалы и ели его ложками. Большинство запускали руки прямо в общее блюдо и ели плов руками, что вызывало во мне чувство отвращения, близкое к тошноте. Хотелось убежать, хотя никогда еще не виданная мною толпа представляла зрелище красок и нравов чрезвычайно интересное.

На наш стол тоже подали блюдо плова, но я не прикасался к нему, помня наставление Али, ожидая специального кушанья от него. И действительно, от его стола отделилась высокая фигура поразившего меня рыжеватого красавца, и он подал мне серебряную пиалу с небольшой золотой ложкой.

Очевидно, честь, оказанная мне, считалась, по восточным обычаям, очень высокой, потому что на мгновение в зале умолк говор и шум и вслед за наставшей тишиной пронеслись восклицания удивления.

Гости, судя по жестам и мимике, спрашивали друг друга, кто я такой. Многие очень серьезно поглядывали на меня, что-то говорили своим соседям, и те удовлетворенно кивали головами. Но в это мгновение внесли новые ароматные блюда, и внимание отвлеклось от меня.

Я невольно встал перед державшим мою чашу красавцем. Он улыбнулся мне, поставил пиалу на стол и поклонился по-восточному. Всего меня от его улыбки, от добрых его глаз, от какой-то чистоты, которой веяло от него, наполнила такая радость, как будто я увидел старого верного друга. Я поднялся и отдал ему глубокий восточный поклон.

Мои соседи по столу задали мне какие-то вопросы, которых я не понял и не расслышал, а видел только их шевелящиеся губы и вопрошающие глаза. Меня выручил мальчик, сказавший им что-то, показывая на рот и уши. Сотрапезники мои покачали головами и, сострадательно поглядев на меня, принялись кушать с аппетитом свой плов, слава Богу, накладывая его ложками в пиалы. Я поглядел на содержимое моей серебряной пиалы и несказанно удивился. Там по виду был компот из фруктов, а у меня уже разгулялся аппетит, и я с удовольствием поел бы чего-нибудь существенного.

Я разочарованно взглянул на Али Махоммета, он встретил мой взгляд, как бы ожидая моего разочарования.

В его руках была точно такая же пиала, как моя, он ее приподнял, как бы желая чокнуться со мной, и ласково мне улыбнулся. Чтобы не показаться невежливым и невоспитанным гостем, я взял в руку ложку и проглотил небольшой кусочек неизвестного мне плода, плавающего в соку, напоминавшем красное вино.

И в тот же час улетучилось все мое сожаление о более основательной пище. Чудесный вкус, аромат, вроде ананаса, и сок, бодрящий, прохлаждающий. Я ел с таким удовольствием, что даже перестал наблюдать все вокруг.

А между тем наблюдать было что.

Два моих соседа сняли свои халаты и пиджаки и остались в одних тонких шелковых рубашках и широких черных поясах, заменявших жилеты. На многих столах я заметил тоже влияние жары на более европеизированных гостей.

Правоверные же, обливаясь потом, стирая его рукавами с лоснящихся лиц, усердно ели, нередко пятная свои драгоценные халаты, но никто не снимал ничего из своей одежды. Жара и тяжелые яства приводили гостей к изнеможению. Позы становились вольнее, голоса громче, затевались споры, по размахиванию рук и возбуждению похожие на ссоры.

Компот, поданный мне красавцем, обладал, очевидно, каким-то волшебным свойством. Мне перестало быть жарко, уже не хотелось содрать чалму, я был бодр и чувствовал неутомимость во всем теле. Мне казалось, могу пройти сейчас верст десять легко, и как будто вовсе не было утомления и волнений дня. Мысль моя обострилась, я стал внимательно наблюдать лица вокруг. И мне показалось, что гости стали более грубыми и животными, чем я видел их в начале пира.

Полное спокойствие и самообладание, уверенность в самом себе и какая-то новая сила взрослого мужчины, которой я еще ни разу не ощущал, появилась во мне и удивила меня самого. Я вспомнил брата, Наль и Али молодого. У меня почему-то не было ни малейшего беспокойства за первых двух, но Али молодого я стал беспокойно искать глазами по всему залу. Мне пришла на память фигура в розовом халате Наль, которую я заметил в темноте в саду мелькнувшей возле Али старшего.

Я продолжал искать по всем столам двоюродного брата Наль, но найти его не мог. Случайно мой взгляд встретился со взглядом хозяина, и я точно прочел в нем: «Храните самообладание и помните мои слова, когда вам уйти и что делать дома».

Волна какого-то беспокойства пробежала по мне, точно порыв ветра, заставляющий мигать пламя свечи, — и снова я вернулся к полному самообладанию.

Между тем блюда сменялись много раз, уже были расставлены всюду горы фруктов и сластей. Мои соседи ели сравнительно мало, но дыни поедали в большом количестве, все время посыпая их перцем. Я боялся выказать свое удивление такому своеобразному вкусу, но увидел, что почти все ели их тоже с перцем.

Снова отделилась от стола Али великолепная фигура золотоволосого красавца, и он подал мне чашу с какими-то другими фруктами, напоминавшими по внешнему виду зерна риса в меду. Наклонившись ко мне, он незаметно сунул мне в руку записку и опять глубоко поклонился и отошел. Я хотел отдать ему поклон, но не мог встать, мне не повиновались ноги. При свойственной мне смешливости я расхохотался бы во все горло, если бы не склеивала так сильно щек борода. Я развернул записку, там было написано по-английски: «Сначала съешьте то, что я вам сейчас принес. Не пытайтесь встать, пока не съедите этого кушанья. Вам непривычны наши пряные блюда, от них ноги — как от некоторых сортов вин — вам не повинуются. Но через некоторое время, после новой пищи, все будет в порядке. Не забудьте, в конце пира вам надо уйти, я сам отведу вас к калитке. Когда подымется шум, встаньте и немедленно идите к столу хозяина, я вам подам руку, и мы сойдем в сад».

Я не хотел раздумывать над сотней таинственно непонятных мне сегодня вещей. Но стать вновь хозяином своих ног я очень хотел, а потому и поторопился съесть содержимое чаши. Это было похоже на маленькие катышки сладкой каши в растворе меда, вина, ванили и еще каких-то ароматных вещей. Мои соседи уже давно перестали обращать на меня внимание. Они следили, казалось мне, с возрастающим беспокойством за усиливающимся шумом и возбуждением гостей.

Я попробовал теперь двинуть ногой, привстал, как бы поправляя халат, — ура! — ноги мои тверды и гибки. Шум в зале стал похож на воскресный гул базарной площади. Кое-где за столиками шли ожесточенные ссоры, гости размахивали во всю ширь руками и со свойственной Востоку экспрессией выкрикивали визгливыми голосами какие-то слова. Мне показалось, что я уловил «Наль» и «Аллах». Шум в зале все усиливался и становился похож на рев животных. Не успел я отдать себе отчета, как вспомнил, что мне пора встать и идти к столу Али. Я хотел быстро подняться, но неловкость в левом башмаке быстро заставила меня образумиться и войти в роль хромого. Я отдал должное уму и наблюдательности брата. Не будь этого неудобного башмака, толстой чалмы и склеивавшей движение губ неуклюжей бороды, я бы сто раз забыл, что должен играть роль глухого, немого и хромого.

Взглянув на Али, я увидел, что мой красавец уже поднялся и двинулся мне навстречу.

С большим трудом я вылез из-за стола, оставив обе свои пиалы и ложку на нем. Заметив мое затруднение, золотоволосый великан в один миг очутился возле меня, а мальчик, подскочив с большим листом мягкой белой бумаги, в один миг завернул обе мои серебряные чаши и ложку и подал мне их, что-то лопоча с глубоким поклоном. Видя, что я удивленно смотрю на него и не беру сверток, он стал почтительно совать мне его в свободную от палки левую руку.

— Возьмите, — услышал я над собой голос. — Таков обычай. Возьмите скорее, чтобы никому не пришло в голову, что вы не знаете местных обычаев. Мальчик так усердно кланяется вам, потому что думает, что вы очень важная персона и недовольны столь малым подарком в день совершеннолетия. Пойдемте, пора, — закончил он свою английскую фразу и поддержал меня под левую руку.

Я едва шел, неудобный башмак так нажал мне ногу, что я почти подпрыгивал и, пожалуй, без помощи красавца-гиганта не смог бы сойти с невысокой, но крутой лесенки в сад.

Едва мы сделали несколько шагов по аллее, как потух свет. В зале раздался рев голосов не то радости, не то озорства и негодования. Возле нас мелькнула чья-то тень и набросила на моего провожатого какое-то легкое плотное покрывало, которое задело и меня. Мой проводник схватил меня как малого ребенка на руки и бросился в гущу сада. Добежав до калитки, мы столкнулись со сторожем, которому я показал перстень, данный мне Али Махомметом, и он беспрекословно пропустил нас на улицу. Мой спутник сказал ему несколько слов, он почтительно поклонился и закрыл калитку.

Мы очутились на пустынной улице. Глаза попривыкли к темноте, из сада несся шум, но больше ничего не нарушало ночной тишины. Небо сияло звездами. Мой спутник опустил меня на землю, снял с моей левой ноги неудобную туфлю. Наклонясь ко мне, он стащил с меня чалму и, пристально глядя мне в глаза, сказал:

— Не теряйте времени. Жизнь вашего брата, Наль и ваша зависит во многом от вас. Если вы выполните все, как указано вам в письме, что лежит на подушке вашего дивана, — все будет хорошо. Забудьте теперь, что вы были хромы, глухи и немы; но помните всю жизнь, как выграли и роль старика на восточном пире. Будьте здоровы, завтра утром я вас навещу. А сегодня, что бы вы ни слышали, ни в коем случае не покидайте дома и даже не выходите во двор.

Сказав мне все это снова по-английски, он пожал мне руку и исчез во тьме.

Когда я отворял дверь дома брата, я увидел, что свет в саду Али снова вспыхнул. «Значит, горит и у нас», — подумал я. Увидев небольшую полоску света из-под двери кабинета брата, я пошел туда и поразился беспорядку, царившему там, зная щепетильную аккуратность брата.

Очевидно, несколько человек здесь переодевались. Но я мало обратил внимания на внешний беспорядок. Все мои мысли были заняты судьбой брата. Притворив плотно дверь, я запер ее на ключ, задернул на ней тяжелую портьеру и поправил складки ее на полу, чтобы свет не проникал в щель.

«Прежде всего, — думал я, — надо прочесть письмо». Удостоверившись, что ставни на окнах закрыты, синие шторы спущены и плотные портьеры задернуты, я прошел в свою комнату.

Здесь тоже горела небольшая лампа у самого дивана. Окна тоже были укутаны плотно, и сильная жара становилась невыносимой. Мне хотелось раздеться, но мысль о письме точно заколдовала меня.

Я бросил палку, снял верхний халат, подошел к дивану и на подушке увидел большой синий конверт, на котором рукой брата было написано: «Завещание».

Я схватил толстый конверт, осторожно его разорвал и оттуда вынул два письма и записку. Одно из них было больше и носило ту же надпись рукой брата: «Левушке». На другом незнакомым мне круглым, полудетским, женским почерком было написано: «Другу, Л. Н. Т.»

Я прежде всего развернул записку. Она была коротка, и я жадно ее прочел.

«Левушка, — писал мне брат, — некогда. Из большого письма ты узнаешь все. Теперь же не медли. Сними грим с лица и рук жидкостью, что стоит у тебя на столе. Все костюмы, что брошены в комнате, а также все с себя спрячь в тот шкаф в гардеробной, который я тебе показал сегодня. Туда же спрячь и флакон с жидкостью для грима. Когда закроешь плотно дверцы шкафа, нажми справа в девятом цветке обоев, считая от пола, совсем незаметную кнопку. Сверху опустится обитая теми же обоями легкая стенка и закроет шкаф. Но осмотри внимательно все, не забудь чего-либо из одежды».

Я мгновенно вспомнил, что провожавший меня покровитель снял с моей головы чалму и сдернул с левой ноги туфлю. Я очень обеспокоился, не потерял ли я их дорогой. Но, поглядев на сверток с чашами, сунутый мне мальчиком, я рядом с ним увидел и уродливую туфлю и чалму. Очевидно, мой спутник дал мне все это в руки, и я машинально зажал все вместе, а войдя в комнату, бросил на стол.

Я достал вату, смочил сначала руки, и они сразу стали снова белыми. Я думал, что придется долго возиться с лицом из-за бороды; но ничуть не бывало. Похожая на молоко, приятно пахнущая жидкость сразу сняла всю черноту с лица; борода легко отстала, мне стало легко и даже не так жарко. Я сбросил еще один халат, оставшуюся туфлю и чулки, надел легкие ночные туфли и пошел убирать комнату брата.

В царившем, как мне показалось вначале, хаотическом беспорядке все же была какая-то система. Все халаты были собраны в один узел; все остальные принадлежности туалета тоже были связаны в узлы.

Оставалось все унести в гардеробную. Я подумал о денщике, но вспомнил, что он обладал таким богатырским сном, что даже пушечная пальба и та не будила его, как говорил брат.

И действительно, едва я вышел в коридор, как богатырский храп денщика заставил меня улыбнуться. Мои легкие шаги вряд ли могли нарушить его сон. Несколько раз мне пришлось пропутешествовать из кабинета брата с узлами в гардеробную. Наконец я убрал всю обувь, оставались чалмы. Я узнал чалму брата по треугольнику с изумрудом. На туалетном столе лежал и футляр от него. Я хотел сначала отколоть его и спрятать в футляр, но решил выполнить дословно приказ записки, взял все чалмы, подобрал и футляры и отнес все в шкаф. Тут же снял я и всю свою одежду, собрал бороду, палку, чалму, сверток с чашами и несносную туфлю и все это бросил тоже в шкаф. Я еще раз вернулся, внимательно осмотрел все комнаты, нашел еще футляр от своей булавки для чалмы и снова снес в шкаф.

Еще и еще раз я рассматривал внимательно все закоулки в комнате брата и наконец решился нажать кнопку, которую отыскал не без труда в девятом цветке обоев. Девятых цветков, считая снизу, было много, и наконец на одном из них, отнюдь не самом близком к шкафу, мне удалось найти что-то похожее на кнопку. Сначала ничего не было заметно; я уже стал терять терпение и называть себя ослом, как легкий шелест наверху заставил меня поднять глаза. Я едва не подпрыгнул от радости. Медленно ползла сверху стенка и через несколько минут, все ускоряясь в движении, мягко опустилась на пол.

«Волшебство, да и только», — подумал я, и действительно, если бы я не собственными руками убрал все в шкаф, я никогда не мог бы предположить, что комната эта имела когда-нибудь другой вид.

Но раздумывать было некогда, все виденное и пережитое мною за день слилось в такой сумбур, что я теперь даже неясно отдавал себе отчет, где к