Бейсбольное поле

— Эта история случилась пять лет назад, я тогда учился на третьем курсе и жил рядом с бейсбольным полем. Вблизи оно не выглядело таким уж огромным — поле как поле, заросшее травой. Боковое ограждение, питчерская горка, простенькое табло рядом с первой базой и металлическая сетка вокруг. На месте газона в дальней части поля растут мелкие сорняки. Небольшой туалет, никаких раздевалок или шкафчиков для одежды. Оно принадлежало металлургической компании, чей большой завод стоял неподалеку. Табличка над входом предупреждала, что посторонним вход воспрещен. По субботам и воскресеньям команды сотрудников и рабочих компании играли в бейсбол на траве. В будние дни тренировалась официальная корпоративная команда по бейсболу с резиновым мячом. Тут же занималась женская софтбольная секция. Похоже, фирма обожала бейсбол. Кстати, жить рядом с бейсбольным полем совсем неплохо. Моя квартира располагалась на втором этаже, сразу за зоной для тренера третьей базы. Открываешь окно и практически упираешься в металлическую сетку. Иногда от скуки (то есть ежедневно) я лениво наблюдал за игрой в бейсбол на траве или за тренировкой софтбольной секции. Однако поселился я там вовсе не ради бейсбола. На то была причина совершенно иного рода.

Тут парень прервал рассказ и, выудив из кармана пиджака пачку сигарет, закурил.

В тот день мы впервые встретились. У него был очень красивый почерк. Именно из-за этого великолепного почерка мне захотелось встретиться с ним. Хотя нет, его иероглифы были скорее не великолепными (их очарование не имело ничего общего с каллиграфической элегантностью), а потрясающе-неуклюже-прекрасными и очень индивидуальными. Они заваливались то влево, то вправо нелепыми кривыми столбиками — одни черточки были излишне длинны, другие, напротив, слишком коротки. Но, несмотря на все это, от его иероглифов исходило некое спокойное великодушие, казалось, они вот-вот запоют. Я впервые видел такой красивый и притягательный почерк.

Этим почерком он написал рукопись на семидесяти страницах и прислал ее мне в виде бандероли.

Мне изредка присылают рукописи. Иногда ксерокопии, иногда первые экземпляры. Наверное, следует просматривать их и писать в ответ свои впечатления или что-то в этом духе, но поскольку я не люблю да и не умею этого делать — мой взгляд слишком индивидуален, — то всегда отсылаю рукописи обратно с отказом. Считаю это непростительным, но уверен, что каждый должен черпать воду из своего колодца.

Однако я не мог не прочесть семидесяти страниц, написанных этим парнем. Одной из причин, как я уже говорил, стал его невыносимо притягательный почерк — захотелось узнать, что пишет человек с потрясающим почерком. Кроме того, к рукописи прилагалось удивительно учтивое и искреннее письмо. «Чувствую себя крайне неловко, причиняя Вам неудобства, но не могу решить самостоятельно, как поступить со своим первым произведением. Я испытываю сложные чувства — между сюжетом, который я задумал описать, и готовым рассказом пролегла громадная пропасть. Мне совершенно непонятно, что это означает для писателя. Даже краткий отзыв с Вашей стороны доставит мне величайшую радость», — говорилось в письме. Почтовая бумага и конверт подобраны со вкусом. Ни одной ошибки. В общем, я прочел его рассказ.

Действие разворачивалось на сингапурском побережье. Главный герой, двадцатипятилетний холостой клерк, берет отпуск и отправляется с любимой девушкой в Сингапур. На побережье они находят крабовый ресторанчик. Заведение рассчитано на местных жителей, и цены в нем смехотворные. Парочка обожает крабы, поэтому каждый вечер они пьют здесь сингапурское пиво и объедаются крабами — в Сингапуре десятки видов крабов и около сотни крабовых блюд.

Как-то вечером, вернувшись после ресторана в гостиничный номер, он чувствует ужасное недомогание, в туалете его рвет белым крабовым мясом. Он разглядывает плавающие в унитазе ошметки, внезапно ему кажется, что они едва заметно шевелятся. Сначала он принимает это за галлюцинацию. Но мясо действительно двигается. Морщится и судорожно вздрагивает. Это оказываются белые черви. Поверхность крабового мяса усеяна десятками крошечных белых червей одного с ним цвета.

Его снова рвет. Он блюет, пока желудок не сжимается в кулачок, блюет до последней капли желудочного сока цвета молодой зелени. Но и этого ему кажется недостаточно — он жадно пьет жидкость для полоскания рта и снова блюет. Он решает не говорить подруге о червях. Просто спрашивает, не тошнит ли ее. Она отвечает, что не тошнит, и предполагает, что он, вероятно, просто перебрал пива. Он соглашается, что наверняка так оно и есть. Между тем сегодня за ужином они ели с одной тарелки.

Ночью, рассматривая в лунном свете тело спящей женщины, он думает о мириадах крошечных червей, копошащихся в ее внутренностях.

Вот такой рассказ.

Интересный сюжет, внятный текст. Для первой попытки совсем неплохо. Да еще прекрасный почерк. Между тем литературное очарование рассказа заметно уступало очарованию его иероглифов. Несмотря на то что текст был достаточно грамотно выстроен, он был начисто лишен литературного ритма и казался монотонным и однообразным.

Конечно, не мне судить о чужих литературных приемах, но даже я понимал, что его недостатки — фатального свойства. В том смысле, что поправить их невозможно. Будь в его рассказе хоть один удачный кусок, через него можно было бы (в принципе) вытянуть все произведение. Но такого куска не было. Весь он был ровным и плоским и главное — совершенно не трогал. Но разве мог я откровенно сказать об этом постороннему человеку? Я написал короткое письмо следующего содержания: «Ваш рассказ весьма интересен. Думаю, избавив его от излишней описательности и отшлифовав тщательным образом, Вы вполне можете претендовать на приз за лучший дебют в каком-нибудь издании. Боюсь, моих способностей будет недостаточно для более подробной рецензии» — и отправил ему вместе с рукописью.

Через неделю он позвонил и, извинившись за беспокойство, попросил о встрече. Ему двадцать пять лет, он работает в банке, и в ресторане рядом с их офисом подают прекрасного угря. В знак признательности за полученный отзыв он хотел бы сделать самую малость: пригласить меня в ресторан. Что ж, коли сел в лодку… Угорь показался мне весьма неожиданной благодарностью за чтение рукописи, и я решил пойти.

По почерку и рассказу я представлял тощего юношу, но при встрече он оказался довольно упитанным. Не тучный, скорее немного полноватый. Пухлые щеки, широкое лицо, легкие волосы посередине распадаются на пробор, круглые очки в тонкой оправе. Аккуратный, воспитанный, хорошо и со вкусом одетый — в этой части мои ожидания оправдались.

После взаимного приветствия мы устроились в небольшом кабинете лицом друг к другу и заказали угря с пивом. За обедом мы почти не говорили о его рассказе. Я похвалил его почерк, чем, кажется, очень порадовал его. Он рассказывал о нюансах банковской работы. Слушать его было интересно. Во всяком случае, гораздо интереснее, чем читать его рассказ.

— Не будем больше о рассказе, — сказал он, словно оправдываясь, когда мы почувствовали себя немного свободнее. — Когда вы вернули рукопись, я прочел ее еще раз и понял, как она плоха. Наверное, если над ней поработать, она может стать немного лучше, но это все равно будет совершенно не то, что я хотел написать. В реальности все было совсем не так.

— В реальности?! — переспросил я удивленно.

— Конечно, ведь это случилось на самом деле, — ответил он с самым естественным видом, — я и не смог бы написать о том, чего не было. Пишу только о реальных событиях. Вся эта история от начала и до конца случилась на самом деле. Но когда я перечитал написанное, оно не вызвало у меня ощущения реальности — вот в чем проблема. Я лишь неопределенно кивнул.

— Уж лучше мне оставаться банковским клерком, — засмеялся он.

— Но какая уникальная история! Я и не думал, что она случилась на самом деле. Был уверен, что все это чистый вымысел, — произнес я.

Отложив палочки для еды, он внимательно взглянул на меня.

— Это трудно объяснить, но со мной постоянно происходят странные вещи, — сказал он, — не то чтобы совсем неожиданные, но всегда изобилующие удивительными деталями. Словно не совсем реальные. Вроде этой: меня рвет червями после крабов в сингапурском ресторане, а девушке хоть бы хны — спит себе спокойно. Странно? Странно. А с другой стороны, вроде ничего странного и нет, верно?

Я кивнул.

— У меня полно таких историй. Я потому и начал писать — сюжетов в избытке, пиши не хочу. Но вот что пришло мне в голову, когда я попробовал написать рассказ: литература — это другое. Если бы тот, кто имеет в запасе множество интересных сюжетов, мог написать множество интересных романов, исчезла бы граница между писателями и банкирами.

Я засмеялся.

— Все-таки хорошо, что мы встретились, — сказал он; — Благодаря вам я многое понял.

— Не стоит благодарности, лучше расскажи одну из своих странных историй, — ответил я.

Мои слова, похоже, удивили его. Одним глотком допив пиво и вытерев губы махровой салфеткой, он произнес:

— Рассказать обо мне?

— Ага. Но конечно, если ты хочешь оставить сюжет для своего романа… — начал я.

— Нет, хватит с меня романов, — замахал он руками, — расскажу, конечно — проблем нет. Я люблю поговорить. Просто стало неловко, что мы все обо мне да обо мне.

Я ответил, что люблю слушать чужие истории, так что волноваться ему не о чем.

Так он начал свой рассказ о бейсбольном поле:

— Прямо за внешним полем раскинулось русло высохшей реки. На другом берегу посреди леса высились несколько домов. Район был удален от центра, вокруг — сплошные рисовые поля. Весной в небе кружили жаворонки. Между тем причина, по которой я там поселился, была не возвышенного, а весьма низменного характера. В то время я был без ума от одной девушки, а она, похоже, была ко мне равнодушна. Красивая, умная, по всему видно, что к ней так просто не подойти. Мы были однокурсниками и входили в один университетский клуб. Судя по некоторым признакам, у нее был постоянный парень, но наверняка я этого не знал. Остальные ребята в клубе тоже были не в курсе ее личной жизни. Я решил хорошенько все разведать — думал, соберу информацию и, глядишь, подберу к ней ключик, ну а если нет, то хотя бы удовлетворю любопытство.

Уповая на то, что в списке членов клуба указан правильный адрес, я сел в электричку на линии Тюо, доехал до дальней станции, затем пересел на автобус. Наконец я отыскал ее дом. Вполне симпатичное блочное трехэтажное строение. Балконы выходили на юг, в сторону высохшего русла, и с них наверняка открывался прекрасный вид. На противоположной стороне реки раскинулось большое бейсбольное поле — видно было, как по нему снуют люди, слышались их возгласы и удары биты по мячу. За бейсбольным полем высились дома. Высчитав, что ее квартира крайняя слева на третьем этаже, я удалился от дома, переправился через мостик и оказался на другом берегу реки. Переправа заняла довольно много времени, поскольку единственный мост находился далеко в низовье. По другому берегу я вернулся к верховью реки и, снова оказавшись напротив нужного дома, внимательно рассмотрел балкон ее квартиры. На балконе выстроились цветочные горшки, в углу видна была стиральная машина. Окно прикрывала тюлевая занавеска. Вдоль ограждения внешнего круга я прошел от левого игрока до третьей базы и возле нее, в самом подходящем месте, обнаружил обветшалую высотку.

Разыскал коменданта, спросил, нет ли свободной квартиры на втором этаже. К счастью, дело было в начале марта [16], и несколько квартир пустовали. Я обошел их все, выбрал ту, что полностью отвечала моей цели, и решил там поселиться. Конечно, из нее были прекрасно видны окна ее квартиры. Мне потребовалась неделя, чтобы собрать вещи и переехать в новое жилище. За квартиру в ветхом здании с окнами на северо-восток просили удивительно мало. Во время первой же поездки к родителям (я родом из Одавары и на выходные всегда отправлялся домой) попросил у отца фотоаппарат с широкоугольным объективом. Установил его на штатив у окна, навел на окна ее квартиры. Изначально я не собирался подглядывать. Просто ради интереса заглянул в объектив и увидел комнату в мельчайших деталях, как на ладони. Я даже мог прочесть заголовки на корешках стоящих на полке книг.

Он перевел дух, затушил в пепельнице окурок.

— Ну что? Рассказывать дальше?

— Конечно, — ответил я.

— Начался новый учебный год, и я вернулся после каникул в новое жилище. Теперь я сколько угодно мог наблюдать за ее жизнью. Поскольку окна ее квартиры выходили на высохшее речное русло, за которым раскинулось бейсбольное поле, она наверняка не думала, что за ней могут подглядывать, тем более что жила на третьем этаже. Все получилось точно, как я задумал. По вечерам она задергивала тюль, но, если в комнате горел свет, толку от этого не было никакого. Я мог вдоволь насмотреться и на ее жизнь, и на ее тело.

— Ты делал снимки?

— Нет, — ответил он, — не делал. Мне казалось, что стоит мне начать фотографировать, и я моментально вываляюсь в грязи. Хотя и простое подглядывание, наверное, довольно грязное дело, но мне казалось, что есть определенная грань, которую я не перешел. Именно поэтому я не фотографировал. Просто наблюдал, и все. Между тем отслеживать каждый фрагмент девичьей жизни довольно странное занятие. Поскольку у меня не было ни сестер, ни постоянной подруги, я совершенно не представлял себе, чем живут девушки. Многое удивляло, если не сказать шокировало. Не стану вдаваться в детали, но в целом ощущение было довольно странное. Понимаете меня?

Я ответил, что, наверное, понимаю.

— Возможно, к этому постепенно привыкаешь, если живешь бок о бок. Но когда эта реальность внезапно врывается в объектив, выглядит она гротескно. Понимаю, что в мире найдется немало поклонников такого рода гротеска, но я не из их числа. Меня при виде этого охватывало мучительное чувство, становилось трудно дышать. В общем, после недели подглядывания я решил это прекратить. Снял с фотоаппарата объектив и вместе со штативом убрал в шкаф. Устроился у окна и стал смотреть на окна ее квартиры. Чуть выше ограждения внешнего поля, примерно посередине между правым и центральным игроками, горел ее огонек. Глядя на него, я смог проникнуться добрыми чувствами к повседневной жизни людей. Пусть так. После недели наблюдений я понял, что у нее нет постоянного парня. Еще не поздно стереть кое-что из памяти и вернуться к прежнему состоянию. Завтра же назначить ей свидание, и, если все получится, мы станем встречаться. Однако на деле все оказалось не так просто — я уже не мог не подглядывать за ней. Завидев бледный огонек в квартире по ту сторону бейсбольного поля, я ощущал все нарастающую жажду приблизить его и препарировать на фрагменты. Как язык постепенно наливается во рту, пока не наступает удушье, так и моя жажда — я не в силах был с ней совладать. Даже не знаю, как сказать… это было такое сексуальное и в то же время антисексуальное ощущение. Агрессия внутри меня, словно жидкость, сочилась наружу сквозь поры. Думаю, никому не под силу с этим справиться. Я и не подозревал, что во мне таится такая агрессия.

Итак, я снова достал из шкафа объектив со штативом и, установив на прежнем месте, продолжил наблюдение за ее квартирой. Не делать этого я не мог. Следить за ее жизнью словно стало одной из функций моего организма. Как подслеповатый человек, боящийся снять очки, или киношный убийца, который не в состоянии расстаться с оружием, я не мог существовать вне пространства ее жизни, ограниченного видоискателем.

Постепенно я начал терять интерес ко всему вокруг. Почти не появлялся в университете и в клубе. Теннис, мотоцикл, музыка — все, что раньше занимало меня, теперь становилось все более безразличным, я практически перестал видеться с друзьями. Клуб я не посещал из-за того, что встречи с ней становились для меня все тягостнее. К тому же я боялся, что однажды она при всех ткнет в меня пальцем и скажет, что все знает. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что в действительности это невозможно: если бы она заметила мои действия, прежде всего занавесила бы окно плотной шторой. Тем не менее я все чаще видел кошмарный сон: мой аморальный поступок (а это был именно аморальный поступок) раскрыт, и я, презренный всеми, изгнан из общества. Я не раз просыпался в поту от этого видения. В итоге почти забросил университет.

Я совершенно перестал следить за собой. По натуре очень аккуратный, я изменился, подолгу носил одни и те же вещи, пока они не превращались в тряпку. Я практически не брился, не заглядывал в парикмахерскую. В квартире воняло, как в сточной канаве. Словно сугробы, повсюду высились груды пивных банок, пустых упаковок от лапши быстрого приготовления, затушенных как попало окурков, и посреди всего этого я продолжал вести слежку. Так прошло три месяца, наступили летние каникулы. Едва дождавшись каникул, она уехала к родителям на Хоккайдо. Я неотступно следил в объектив, как она укладывает в чемодан книги, тетради, одежду. Вот она выдернула из розетки шнур холодильника, перекрыла газ, проверила, закрыты ли окна, сделала несколько телефонных звонков и покинула квартиру. С ее уходом мир опустел. С ее уходом не осталось ничего. Она унесла с собой все, в чем нуждался этот мир. Я опустел. Ни разу в жизни я не чувствовал такой пустоты. Мне казалось, что кто-то сгреб в охапку несколько торчащих из моего сердца проводов, дернул их что есть мочи и вырвал с корнем. Меня подташнивало, я ни о чем не мог думать. Каждое мгновение я ощущал одиночество, каждое мгновение чувствовал, как меня уносит печаль.

Вместе с тем в глубине души я успокоился. Наконец-то я освободился. Благодаря ее исчезновению смог самостоятельно выбраться из ужасной трясины. Еще несколько дней после ее отъезда я пребывал в полном смятении, раздираемый жаждой снова и снова наблюдать за ее увеличенной жизнью, с одной стороны, и чувством освобождения — с другой. По прошествии этих нескольких дней я немного пришел в себя. Помылся, сходил в парикмахерскую, убрал квартиру, постирал. Я постепенно возвращался к себе. Увидев, насколько просто далось мне это возвращение, я даже перестал себе доверять: где я настоящий?!

Я засмеялся и сцепил руки на коленях.

— Все лето я занимался. Из-за длительных прогулов моя судьба висела на волоске. Компенсировать прогулы можно было, только получив высокую оценку на экзамене за первый семестр после каникул. Я готовился к экзамену у родителей, практически не выходил из дома. За делами я постепенно забыл о ней. На исходе летних каникул я обнаружил, что уже не так сильно влюблен в нее, как раньше.

Это трудно объяснить, но я пришел к мысли, что подглядывание ведет к расщеплению. Вернее, к нему ведет увеличение. Дело в том, что девушка в моем объективе распалась на две составляющие — ее тело и ее поведение. В обычной жизни тело движется, а значит, тем или иным образом ведет себя, верно? Но в увеличенном мире все иначе: ее тело — это ее тело, ее поведение — это ее поведение. Когда наблюдаешь, кажется, будто тело существует само по себе, а поведение приходит извне. Тогда начинаешь задумываться — чем она является на самом деле? Поведением или телом? Связь между этими понятиями полностью утеряна. Иначе говоря, фрагментированный взгляд на тело и поведение лишает человеческое существо всякой привлекательности.

Здесь он прервал рассказ и заказал еще пива. Налил нам обоим. Сделал пару глотков и помолчал, задумавшись. Сцепив руки, я ждал продолжения.

— В сентябре я неожиданно столкнулся с ней в университетской библиотеке. Она сильно загорела и выглядела полной энергии. Она первая со мной заговорила. Я не знал, как поступить. На меня потоком хлынули разрозненные фрагменты — грудь, волосы на лобке, ежевечерняя гимнастика, одежда в гардеробе. Ощущение было такое, словно меня швырнули в дорожную грязь и втаптывают в нее лицом. Подмышки взмокли от пота. Отвратительное чувство. Я прекрасно понимал, что несправедлив, но ничего не мог с собой поделать.

— Давно не виделись, — сказала она, — мы беспокоились. Ты куда-то пропал.

— Приболел немного, — ответил я. — Теперь все в порядке.

— Да, ты, кажется, похудел, — кивнула она, и я рефлекторно дотронулся до своих щек.

Я действительно стал весить килограмма на три или четыре меньше обычного.

Мы еще немного поболтали ни о чем. Все это время я думал о родинке у нее на правом боку и об утягивающем живот и ягодицы корсете, который она носит под облегающей одеждой. Она спросила, обедал ли я. Я еще не успел перекусить, но ответил, что уже пообедал. Аппетита все равно не было.

— Может, тогда хоть чаю выпьем? — предложила она.

Но я, взглянув на часы, ответил, что, к сожалению, должен встретиться с другом, переписать лекции. На этом мы и расстались. С меня градом лил пот. Одежда была мокрой, хоть выжимай. Пот был липким и отвратительно вонял. Пришлось принять душ в спортзале и переодеться в купленное в университетском киоске белье. Сразу после того случая я ушел из клуба, и больше мы с ней практически не виделись.

Он закурил новую сигарету и с видимым удовольствием выпустил струю дыма.

— Ты еще долго жил в той квартире? — спросил я.

— Да, я остался там до конца года. Но уже не подглядывал. Объектив вернул отцу. Жажда прошла, демоны оставили меня в покое. Изредка ночью я садился у окна и бессмысленно глядел на маленький огонек в квартире на той стороне бейсбольного поля. Славная вещь огонек. Я думаю об этом всякий раз, глядя на ночную землю из иллюминатора самолета. Думаю о том, какие они красивые и теплые, эти маленькие огоньки. — Он с улыбкой поднял на меня глаза: — До сих пор помню, какой липкий и вонючий пот лил с меня во время последнего разговора с ней. Чего-чего, но еще раз вот так облиться потом мне точно не хотелось бы. Если, конечно, это возможно, — сказал он.