Берлин‑трип. Спасибо, что живой

Если это уже был «трип», то начинался он желчным многословием.

– А вот я не люблю Берлин, хотя обычно всюду говорю, что город хороший. Лицемерю, как всякий человек старше тридцати, потому что всерьез его нельзя любить, Берлин, в нем нет ничего, что поражает воображение, вот в Кельне, хотя бы кельнский собор, который похож на Бэтмена, а в Берлине нет кельнского собора, а есть мудацкая телефункен на Александерплатц, похожая на чупа‑ чупс, и поэтому я лгу, словно герой «Служебного романа»: – Вы красавица, Людмила Прокофьевна…

Как пьяный к радиоприемнику, я приебался к серенькой, на троечку, девушке Асе из Читы (Чита – это ты стоишь перед картой Родины и тянешься вправо всей длиной руки – вот там Чита, а в ней раньше жила так себе Ася). Она сообщила, что последние пять лет учится в Петербурге, а теперь тут в гостях, и просто влюблена в Берлин.

Я впал в то состояние ума, когда речь превращается в течь:

– Любовь к Берлину – это заговор или, точнее, сговор обманутых дольщиков, желающих затащить в свою секту побольше людей, которым, дескать, понравился Берлин, хотя нет на свете ни одного города, который стоило бы любить, но Питер точно любят, а про Берлин притворяются, и девушке, выросшей в Чите, не за что любить Берлин. Я знаю двух любителей Берлина, они феерические, отпетые гондоны, вот им Берлин нравится, и знаком с одним очень достойным человеком, которому Берлин отвратителен, поэтому если тебе кто‑ то сообщает, что ему хорошо в Берлине, значит, он лжет, либо купил квартирку на Савиньи‑ платц, потому что Берлин – это Лондон для московских мидлов, и мы же не гондоны в конце‑ то концов, не мидлы, чтоб нам Берлин нравился?..

В однокомнатной квартире на Хиддензеештрассе я съел печенье. На вкус оно было как обычное овсяное. Вначале преломил его, сжевал свою половинку, запил пивом «Штернбург» – самым дешевым, пролетарским, пятьдесят центов бутылка.

Затем прожил полчасика и сказал безнадежно: – Не берет, Вить…

Хозяин печенья по имени Витя снова достал коробку: – Ты просто крупный. Сколько в тебе – сто килограммов? Больше?

Харьковских времен друг Леха называл травяного, как Уитмен, кудрявенького тощего Витю – «рукколой».

Я съел вторую половинку, а после еще половинку. И еще одно целое печенье – стащил из коробки, потому что проголодался.

Читинская повстречалась нам на лужайке перед планетарием, что на Пренцлауэраллее. Мы вышли пройтись. Думали сначала в Мауэр‑ парк, но выбрали ближний отдых, перешли через дорогу. Там Витя и увидел своих знакомых, они выгуливали приезжую из Читы.

– Почему вы здесь в Берлине живете, если вы его так не любите! – рассердилась Ася.

– А я здесь и не живу! – парировал я, взгромоздился на велосипед и покатил домой на Петерсбургерштрассе – обедать.

И я соврал Асе, тогда я еще жил в Берлине.

Дома, лязгая от голода зубами, затолкал в электрическую духовку мерзлую пиццу. Через минуту запахло ладаном. Мне хватило ума сообразить, что я не вынул пиццу из полиэтилена. Стащил вилкой морщинистую, в оплавленных язвах упаковку, сунул обратно пиццу, заново установил таймер и сел смотреть «Ведьму из Блэр».

Вскоре я понял, что не слежу за фильмом, а бездумно грежу на его дерганой поверхности: «Вот, у нас камера, и мы едем снимать про ведьму… Здесь много детских могил…»

Неожиданный, отозвался таймер, и я вздернулся от его резкого дребезга. Пицца с виду была готова. Я коснулся еды осторожным ртом и не почувствовал температуры. Она будто не прогрелась, пицца, и румяные медали салями были пресными на вкус. Я ощутил деснами совершенно сырое тесто.

Собрался отнести четвертованную ножом пиццу на кухню, чтоб довести до готовности, по прелюде по телу прошли теплые вкрадчивые судороги. «Началось» – с удовольствием подумал я. Но это было последнее ощущения удовольствия.

Мелко содрогался, пульсировал живот. Вдруг показалось, что к губе прилип навязчивый кусочек сырого теста. Я попытался его снять, но пальцы потеряли всякое родство со мной, точно я отсидел их. Чужая рука пощупала губу. Да и самой губы уже не было – вместо нее торчал какой‑ то пористый мягкий нарост.

Я постарался сосредоточиться на мельтешащих событиях фильма – не тут‑ то было. Тесто, поразившее своими спорами ротовую полость, как разумная зараза, расползалось по всему лицу – его словно затянуло гипсовой смертной маской.

Кольнул первый испуг. На хер «Ведьму»! Решительно закрыл ноутбук и взялся руками за окаменевшее лицо. В этот же момент откуда‑ то со стороны налетело «одеяло» – некая темная распростертая масса. Она пронеслась над головой и пропала.

Чтобы не поддаться страху, заговорил вслух. Тесто уже протекло в гортань, поразило связки и бронхи, голос, прозвучавший в комнате, был не вполне моим, рыхлым, дырявым.

– Спокойно, это всего лишь приход, – произнес я. – Ничего страшного…

– Уверен? – неожиданно отозвался в голове внутренний Симург. – А по‑ моему, все очень даже страшно. С мексиканскими грибами ведь такого не было?

Где‑ то полгода назад мы купили на троих. Дуфт‑ киссен, «ароматическая подушечка» – так называлась эта зашитая в матерчатый пакетик отрава в магазинчике, торговавшем стеклянными трубками, кальянами и прочими джанки‑ аксессуарами.

Каждому досталось по одному сушеному грибочку. Накатил телесный мелкий озноб, и изображение переливалось неоном и ртутью, из всякого узора рождался и кружил калейдоскоп. Всей забавы часа на три. Но страшно не было – скорее, странно и весело…

– И кроме того, вы грибы употребили втроем. В компании. Полное соблюдение техники безопасности. А сейчас никого рядом…

По животу прошла крупнокалиберная дрожь, похожая на барабанную дробь эшафота.

– Еще вопрос: сколько половинок печенья скушал сам Витя? Помнишь?

– Одну половинку…

– Отлично. Прожженный наркоман Витя берет себе одну половинку. А ты сколько?

Пять половинок? Догадываешься, что это означает?..

– Что?..

– Ты передознулся! А‑ а‑ а‑ а! – внутренний Симург взвился паническим криком. – Вот что! И еще неизвестно, что именно было в этом печенье! Может, просто химия! Яд! Ты ж сейчас умрешь! Дошло наконец‑ то?! А‑ а‑ а‑ а!..

Я подскочил со стула, и тут же налетело «одеяло». Затрепетало, захлопало паническими петушиными крылами сердце.

Только б инфаркта не было…

Словно подслушав мои мысли, сердце раздулось. В груди шмыгнула мучительная острая игла, сердце лопнуло и потекло…

– Инфаркт! – заорал Симург.

Меня сотряс ужас непоправимого. Что бывает при инфаркте? Паралич?

В тот же миг, как по заказу, тесто вязкими бинтами спеленало туловище.

– Паралич! – воплем откомментировал Симург.

– Что делать?! – закричал я. – Помоги!

– Не знаю, не знаю! – скулил Симург. – Звони срочно Вите! Может, он подскажет? Накормил, пусть спасает! Как ты мог?! – убивался. – Такой молодой! Умрет на полу!..

Парализованной рукой я выхватил из кармана мобильник. Жуть мутила зрение, я лихорадочно выискивал в телефоне Витин номер. Всякий раз, когда я проскальзывал пальцем мимо имени, Симург всхлипывал от отчаяния: – Не звони Вите! Лучше сразу в «скорую»! Может, еще успеют спасти!

Витин телефон оказался выключен.

– Он тоже передознулся и умер! – надрывался, подвывал Симург. – У‑ у‑ у‑ умир‑ р‑ раем!..

– Не ори! А если проблеваться?! Вдруг, еще не поздно?!

– Поздно, поздно! Все всосалось в кровь! Звони в «скорую»! Только доползи в коридор и открой дверь, чтоб санитары могли зайти!

Заиграл мобильник. Это Витя! Слава Богу!

Но звонил друг Леха. Видимо, вместо Вити я набирал его.

– Срочно приезжай, братан! – я старался говорить спокойно и мужественно, хотя проклятый Симург в это время нашептывал плаксивые слова, что‑ то вроде: «Леша, умоляю, ради всего святого…»

– Я у Вити был и печенья с гашишем сожрал. Кажется, отравился…

– Не ссы. Просто чаю выпей сладкого, с медом…

– Ради всего святого! – суфлировал Симург. – Христом Богом!..

– Братуха, мне совсем нехорошо. Что‑ то с сердцем…

– Я вообще‑ то в Гамбурге у Мариолы… Ты, главное, не нервничай, успокойся…

У‑ у‑ у‑ мир‑ р‑ р‑ аю! У‑ у‑ у‑ моляю!

– А может, вызвать «скорую»?! Время же идет! Я Вите звонил, он не отвечает! Возможно, ему тоже помощь нужна…

– Не надо никого вызывать. Еще ни один человек не умер от печенья. Тебе это все кажется. Ты вот что… Поезжай к кому‑ нибудь. Нет Вити, дуй к Шольцу. У него стаж побольше Витиного будет…

Я вихрем промчался по комнате, опрокидывая стулья, расшвыривая вещи. Где записная книжка?!

– Быстрее, быстрее! Господи‑ и‑ и! – подгонял Симург. – Почему ты ничего не кладешь на место?! Сейчас, когда каждая секунда на счету!..

Нашлась! Но беда была в том, что я записывал телефоны подряд – познакомился с человеком, занес в книжку. И как теперь его отыскать, спасительного Шольца?

Симург разразился отвратительными взахлеб, рыданиями: – Срочно, пока еще держат ноги, беги на улицу! Коли там потеряешь сознание, то тебя подберут, отправят и больницу!

Я искал номер. Листал. Буквы и цифры путались. Рядом содрогался Симург и не давал сосредоточиться, молил: – Открой дверь входную! Покричи в окно! Постучи соседям!

Закололо в голове. Интересно, а от гашиша может быть инсульт?

Я почувствовал, как лопается в мозгу сосуд и горячая кровь заливает полушария.

– Инсульт! – прокричал Симург. – Доигрался!

Но тут отыскался Шольц. Номер получилось набрать с пятого раза, пальцы давили мимо кнопок.

– Здорово, это Елизаров. Ты сейчас дома?

– Ну, ты же на домашний звонишь, а я отвечаю. Значит, дома…

– Тут такое дело, я обожрался у Вити печенья. Можно я к тебе приеду, мне одному нехорошо…

Шольц похмыкал: – Ну, приезжай, конечно. Адрес помнишь?

Превозмогая инфаркт, инсульт и паралич, я сбежал вниз, к велосипеду.

– Какой Шольц! – вопил, цеплялся за ноги Симург. – Тебе надо в госпиталь Фридрихсхайн! Это за углом! Ради всего святого!

– Иди на хуй! Заткнись! – послал я чертова паникера Симурга.

Он тихо, по‑ стариковски, заплакал: – Мать пожалей!..

Я гнал велосипед к Шольцу. Наверх по Данцигерштрассе, потом повернуть на Грайфсвальдер к парку имени Эрнста Тельмана. И где‑ то там, среди неведомых дорожек, стоят башни‑ близнецы, две двадцатичетырех‑ или, не помню сколько, – этажки. В одной из них – только в какой?! – обитает Шольц.

– А! А! Тормози! Ты забыл дома мобилу! Все пропало! – всполошился на полдороге Симург. – Как ты позвонишь Шольцу, если что?! Давай обратно! В больницу!

– Покричу ему! Он услышит!

– А голос хоть есть? – сомневался Симург. – Проверь…

Со стороны это выглядело, наверное, так: несется всклокоченный небритый человек: – Шольц! Шольц! Шольц!

А ведь так и недолго голос сорвать – я подумал и в ту же секунду остался без голоса. Из горла вылетал то ли свист, то ли фальцет.

– Теперь все кончено! – в который раз отчаялся Симург. – Вон мужик идет, у него сострадательное лицо, крикни ему: «Хильфе!»…

Я слез с велосипеда, потому что к каменному Тельману вели ступени. Следом плелся и канючил Симург.

– Ну, хорошо, не инсульт, не паралич. Но ты на руки свои посмотри. Они ж синие. Ты задыхаешься?

Я задумался об этом и немедленно задохнулся. Воздуха не стало. Я резко потянул горлом пустоту – раз, другой…

– Спасите! – взвыл Симург. – Задыхаемся!

Я закричал. Утраченный недавно голос сразу же вернулся ко мне.

– Я больше никогда не буду жрать эту дрянь! Клянусь!

– Верю! – всхлипывал Симург. – А знаешь, почему не будешь?..

– Почему?

– Мертвые не едят!..

Я вскочил в седло. Мне показалось, что безвоздушное пространство должно прекратиться за поворотом, и вырулил прямо к подъезду первой башни.

Кинулся к панели с фамилиями жильцов. В глазах зарябило. В гигантском доме, точно в улье, добрая тысяча людей. Не обычный взвод из двадцати жильцов, а целый полк. Я никогда не найду среди них Шольца. Дыхания по‑ прежнему не было.

– Все кончено, – прошептал Симург. – Я ведь предупреждал… Такой молодой… Такой талантливый…

Я летел пальцем по табличкам. Как‑ то с размаху нашел! Вдавил кнопку звонка…

Из мембраны домофона отозвался Шольц: – Добрался? – затрещал, открываясь, замок, я потянул дверь. – Поднимайся, семнадцатый этаж…

– У нас нет никаких сил, – залился девичьими слезами Симург. – Нет сил…

Безвольная свинцовая слабость гирями повисла на теле: – Шольц, плиз, я сам не доберусь…

– Ладно, жди…

Я ждал, придерживая дверь, а Шольц все не шел.

Молчавший до того Симург, оборвал рыдания: – А ты хоть дома не перепутал? Они же одинаковые. Что если Шольц живет в другой башне? Он оттуда вышел! Уже давно! А тебя не нашел! Потому что ты, как дурак, стоишь тут!..

Я озадачился и задышал – легочный приступ тоже оказался мерзкой обманкой…

Но вдруг реально Шольц спустился из второй башни? Надо бы проверить…

– Дверь не бросай, – подсказал Симург. – А то захлопнется! Заебемся снова звонок искать…

Я как можно шире ее распахнул, медленную дверь. Побежал прочь от крыльца, чтоб глянуть – не ищет ли меня Шольц возле соседнего «близнеца». И бегом назад, чтобы не дать двери защелкнуться…

Погубленный печеньем разум отказался от всякой логики: если я дозвонился Шольцу по домофону, то уж, наверное, он выйдет из этого же подъезда…

Я все открывал настежь дверь, потом мчался во двор – пару секунд высматривал Шольца и спешил на крыльцо…

Спустился Шольц, в шортах и тапочках. Он был чем‑ то похож на «рукколу»‑ Витю, только в лице его преобладали лукавые монголоидные черты.

Истерик и провокатор Симург почему‑ то застеснялся Шольца: – Ты это… Скажи ему, если упадешь в обморок, чтобы он скорую к вызвал, – вяло посоветовал Симург. И куда‑ то подевался…

– Отпустило, что ли? – понял Шольц.

Наваждение кончилось – все разом, будто близорукий надел очки и увидел. Или было темно, и включили свет. Щелчком прекратилось. Я лишь почувствовал, что покрылся липким, густым, словно солидол, потом.

– Отпустило…

– Ну, пошли тогда чаю попьем, – предложил Шольц.

Из высотного окна Шольца открывалась замечательная панорама. Город напоминал добросовестный музейный макет – со спичечными домами, с трамвайными путями и электропроводами. Глядя на башню Александерплатц, я понял, что она вовсе не чупа‑ чупс, а пронзенный спицей мяч для гольфа.

В теплое закатное небо точно подбросили марганцовки, оно истекало химическим багрянцем. Где‑ то на дне, чуть повыше картонных деревьев кувыркались крошечные летучие мыши, похожие на крупицы.

– Это не Симург, – сказал Шольц. – И не внутреннее «Я». Это гашиш с тобой говорил. Просто ты ему не понравился, и он тебя пугал…

Я соглашался. В конце концов, Шольц имел полное право изображать из себя дона Хуана.

– Кстати… Я не стал бы называть это «трипом». Собственно, «трипа» у тебя и не было…

– А что же?

– Так… – Он улыбнулся. – Обычная «шуга»…

Спустя час я засобирался домой. Велосипед, который я оставил непристегнутым у подъезда, оказался на месте – чудесным образом его не тронули вездесущие турецкие тати.

Монотонное вращение педалей оживило поэтическую железу. Помню, в дороге родилось четверостишие, перепев раннего Высоцкого:

Мой первый трип был мексиканский гриб,

Второй мой трип – печение с гашишем.

Ребята, напишите мне письмо!

– Не бзди, братуха, завтра же напишем!..