К вопросу о названиях порогов и личных именах. 4 страница

¹ Не отвечая на мои важнейшие доказательства в пользу сла­вянства болгар, г. Куник, однако, нашел случай по поводу моего исследования «Болгаре и Русь на Азовском поморье» приписать мне и такие промахи, которых у меня нет; например, относительно Россов в житии Георгия Амастрийского, которых я будто бы при­писываю VIII столетию, и относительно русина, научившего Ки­рилла русской грамоте (632). У меня доказывается, что эта грамота была собственно не русская, а болгарская. Если г. Куник не согла­сен, что Болгаре были славяне, то пусть попробует не голословно,

Уже одно то, что норманисты серьезно считали суще­ствовавшим название Неспи и соответственно ему приискивали повелительное наклонение в скандинавских языках, показывает, как мало они были знакомы с духом славянорусского языка и с его истинными законами. Или: на основании даже не большинства русских лич­ных имен, а только некоторых, имеющих подобие с име­нами в скандинавских сагах, утверждать, что Руссы яви­лись в истории с норманнскими именами — этот прием годился только для норманистов прошлого столетия, ког­да сравнительная филология еще находилась в состоя­нии блаженной наивности. А между тем норманизм не может даже отнять у Славяноруссов имя Карлы. (Инте­ресно было бы слышать его объяснения, откуда взялся половецкий хан Кобяк Карлыевич!) По этому поводу укажу на то, что г. Куник славянское окончание в име­нах Гуды и Карлы считает просто ошибкой писца, и произвольно ставит Гуд и Карл (461. А Кары, Бруны, Моны, Туклы?) Число чуждых имен на Руси он увеличи­вает еще Глебом, который будто бы заимствован или у каких-то иранцев, или у хазар (680). Повторим то, что говорили и прежде: с объяснением собственных имен, географических и личных, нельзя обращаться так легко, как доселе обращались норманисты, и нет столбов более шатких, как те, на которые думает опереться норманская теория.

Пока норманизм огулом отрицает принадлежность данных имен и названий славянорусскому племени, ссы­лаясь на какие-то этимологические законы вообще, спор, конечно, не может прийти к ясным выводам. Но как скоро он пытается войти в подробности и разъяс­нить нам эти законы языка, то вместо несомненных, строго научных положений мы видим по большей части одни гадания. Повторяю, особенно грешит он тем, что принадлежность слова или целой группы слов известно­му языку смешивает с возможностью объяснять их кор-

-----------------------------------

а систематически опровергнуть мои главные доводы; пусть между прочим докажет, что загадочные выражения в известном хроног­рафе принадлежат не иному какому языку, а именно древнеболгарскому.

ни и значение с помощью сравнительного языкознания; причем и эта возможность иногда бывает только кажу­щеюся, и от нее еще далеко до действительного, поло­жительного объяснения. Достоуважаемый А. А. Куник представляет следующий пример филологических гада­ний, выдаваемых за положительные законы языка. Не­которые слова, оканчивающиеся в германской группе на ing, в славянорусском языке являются с окончанием яг, напр.: веринг— варяг, шилинг— шеляг и т.п. Отсюда вывели уже общее правило, закон, что если в русском встречается слово на яг, то, значит, оно заимствовано от иноземцев. Г. Куник именно настаивает на этом мнимом законе (409); к подобным словам он относит Ятвяг и Колбян, которые будто бы заимствованы у немцев. По­зволяю себе усматривать здесь большое недоразумение: ятвяги были окружены славянами и с одной стороны примыкали к Литве, следовательно их название отнюдь не изобретено немцами; а под колбягами, как теперь с достоверностью можно сказать, разумелись кочевые или полукочевые инородцы южной Руси, между прочим, «Черные Клобуки» нашей летописи, и название их так­же никоим образом не заимствовано от немцев или от норманнов. Quasi — научная этимология забывает о су­ществовании у древних славян носового произношения, которое и доселе осталось в чистоте у поляков; вот поче­му у последних ятвяги имеют форму ядзвинги, аколбяги в византийских хризовулах XI века Кулпинги (вероятно, по произношению собственно славяноболгарскому, с ма­лым юсом, т. е кулпянги, между тем как по русскому произношению кулпяги или колбяги). Следовательно, суффикс ing совсем не есть какая-то исключительная принадлежность германской группы и не есть непремен­ный признак заимствованных слов. Подобный суффикс существовал и в литовском языке.

На беду для этой этимологии, в русском языке ока­зывается целый отдел слов с тем же суффиксом только в женской форме, т. е яга (в польском еда), каковы: бродяга, бедняга, портняга, плутяга, скупяга, скряга и т. д. Как же г. Куник устраняет это противоречие с вы­шеприведенным законом о заимствовании? Он говорит,

что этот суффикс «относится к сравнительно позднему периоду образования языка и произошел от более древ­него eka» (410). Во-первых, eka и еда это все равно, и, стало быть, с одной стороны г. Куник признает, что подобный суффикс существовал и в древнеславянском языке. (Впрочем, тут объяснение несколько запутано и, по-видимому, говорится о древности этого суффикса только в литовском языке, как будто славянский язык находился под сильным влиянием литовского, и даже после XI столетия!) Во-вторых, он пытается собрать все русские слова с окончанием на яга (455 и 460) и насчи­тывает их до 30 или более; число значительное, ясно показывающее, что это суффикс собственный, русский, а не заимствованный от немцев или от литовцев, и тем более, что тут же приведены аналогичные слова и в других славянских языках. Но автор «Дополнений» дале­ко не исчерпывает их запас: существует много и других слов, которые способны принять тот же суффикс, когда требуется выразить известный смысл; чего никак не могло бы случиться, если бы таковой суффикс не был родным, привычным¹. Следовательно, вывод о его по­зднейшем происхождении совершенно гадательный. Притом неизбежно возник бы вопрос: позднейшее срав­нительно с каким временем? Например, существовал ли он в XI веке, когда в славяно-русском языке еще могли сохраняться некоторые следы древнего юсового произ­ношения? Итак, был ли я прав, говоря о разных этимо­логических гаданиях, которые пускаются в ход под име­нем законов языка.

Глядя на подобные трактаты, можно только пожалеть, что так много труда и эрудиции потрачено для того, чтобы отстоять басню или по крайней мере запутать вопрос. Не отвечаем на те филиппики и на те эпитеты, которые обнаруживают некоторое раздражение со сто­роны норманизма, весьма, впрочем, понятное. Будучи

¹ Напр.: бродяга, верещага (откуда Верещагин как от сипяга Сипягин), моняга (неудалый человек. См. Этнографич. Сбор. VI. Не в связи ли с этим словом имя одного из послов Игорева договора, т.е. Моны?) и т.д. Или: от дурной— дурняга; от доб­рый — добряга и пр.

довольно беспощаден к норманнской системе вообще, я едва ли могу себя упрекнуть в том, чтобы в предыдущих своих статьях относился без должного уважения к уче­ным заслугам автора «Дополнений». Во всяком случае, поблагодарим А. А. Куника за то, во-первых, что он дает нам возможность сделать две, три поправки второстепен­ной важности и устранить доказательства, так сказать, излишние, а далее за то, что его «Дополнения» оконча­тельно убеждают нас в несостоятельности норманнской теории. Вот уже около пяти лет, как я веду с ней борьбу, отвечая почти всем оппонентам. Надобно было поддер­жать интерес к данному вопросу и не дать ему снова заглохнуть на страницах весьма почтенных, но мало чи­таемых изданий; надобно было подвинуть на ответ про­тивников более солидных, ибо полемика с ними ясней всего могла обнаружить те шаткие основания, на кото­рых доселе держалась норманнская теория. Между про­чим, я именно ждал ответа от г. Куника, которого считал наиболее добросовестным и компетентным из ее защит­ников. Настоящий его труд не уничтожает ни одного из главных оснований, на которых построено мое мнение; большинство их даже не затронуто. Замечу при этом мимоходом: я убедился, что противники большею частию даже не давали себе труда прочесть внимательно систему моих доказательств; они часто повторяли свои аргумен­ты, ничем не опровергая моих возражений или совсем их игнорируя.

В числе важнейших моих оснований стоит невоз­можность быстрых, неуловимых превращений одной на­родности в другую, чуждую ей. История не представляет таких примеров; они противоречат всем ее законам. На­против, мы повсюду видим большую или меньшую жи­вучесть языка и других племенных особенностей у наро­дов, поселившихся в чужой земле. Противники мои даже не пытались отвечать что-нибудь на подобное ос­нование.

Норманизм именно заслуживает следующего упрека: ссылаясь на мнимые лингвистические законы, он совер­шенно игнорирует законы исторические, те законы, кото-

рые неизменно действуют и проявляются в жизни наро­дов, в происхождении и развитии человеческих обществ, называемых государствами. Если бы защитники пресло­вутой теории серьезно вникали в эти законы, то они не могли бы смешивать факты литературные с фактами ис­торическими, наивные домыслы старинных книжников выдавать за достоверное историческое свидетельство, да еще отстаивать их в той бессмысленной форме, которую они получили по невежеству позднейших списателей. За­коны политико-исторические так же непреложны, как и естественно-исторические: происхождение русской на­ции не может быть исключением. Сказочное, внезапное возникновение великих народов и государств с истори­ческой точки зрения есть бессмыслица.

Повторяю, настоящий спор может продолжаться до бесконечности с помощью тех приемов, на которые я не раз указывал, а также с помощью многих соображений и рассуждений, совсем не идущих к делу. Но серьезно, систематически, научно доказать скандинавское проис­хождение невозможно; таково мое убеждение. Объяснив туземное начало Русского государства, насколько это было в моих средствах и силах, я уже перешел к последу­ющей эпохе Русской истории. Дальнейшую обработку данного вопроса предоставляю будущим исследователям. Мне остается только пересмотреть и собрать воедино свои исследования и заметки, разбросанные по разным изданиям¹. Впрочем, я не отказываюсь и впоследствии возвращаться к тому же вопросу, но только тогда, когда найду это нужным, например в случае его нового запуты­вания и затемнения. А запутать его весьма не трудно: стоит только сделать еще два, три мнимых открытия вроде того, что византийцы в литературном языке Варя­гов называли Русью, что славяне неспособны к морепла­ванию, и т. п.

Справедливость, впрочем, требует прибавить, что в конце книги многоуважаемый А. А. Куник уже не с та­кою уверенностью борется с антинорманизмом, как в

¹ Что я и привел в исполнение настоящею книгою (т. е. первым изданием Разысканий о начале Руси).

начале; он сознается, что в предании о «призвании Рю­рика уже пробито несколько брешь» (696). Мы еще не теряем надежды, что всем известная ученая добросовес­тность со временем приведет его и к другим уступкам.

IV