Цена короны

John J.Norvich

The Kingdom in the Sun

1130 – 1194

Джон Норвич

Расцвет и закат

Сицилийского королевства

Нормандцы в Сицилии

1130 – 1194

Москва

Центрполиграф

Оформление художника И.А. Озерова

Норвич Джон

Н82 Расцвет и закат Сицилийского королевства. Норманд­цы в Сицилии. 1130—1194 / Пер. с англ. Л.А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполигряф, 2005. — 399 с.

ISBN 5-9524-1752-3

В книге рассказывается о том, как в поисках сланы и удачи нормандцы прибыли на юг Италии, где под властью сарацин, раз­дираемая на части местными правителями и церковниками, изны­вала Сицилия. Медленно, но неотвратимо шел процесс объедине­ния государства. Не было народов второго сорта: нормандцы, итальянцы, лангобарды, сарацины, греки — всем следовало сыграть свою роль. Звезда Отвилей, столь ярко вспыхнувшая над тремя кон­тинентами, угасла менее чем через два столетия.

ББК 63.3(0)4

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2005

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2005

_______________

ОСR и вычитка – Aspar, 2009

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая

УТРЕННИЕ БУРИ

Глава 1. Цена короны

Глава 2. Мятеж в королевстве

Глава 3. Имперское вторжение

Глава 4. Примирение и признание

Часть вторая

ПОЛДНЕВНОЕ КОРОЛЕВСТВО

Глава 5. Рожер — король

Глава 6. Враги королевства

Глава 7. Второй крестовый поход

Глава 8. Критический момент

Часть третья

УДЛИНЯЮЩИЕСЯ ТЕНИ

Глава 9. Новое поколение

Глава 10. Нападение греков

Глава 11. Перегруппировка

Глава 12. Убийство

Глава 13. Конец царствования

Часть четвертая

ЗАКАТ

Глава 14. Неблагоразумные советники

Глава 15. Вторая схизма

Глава 16. Падение фаворита

Глава 17. Английский брак

Глава 18. Против Андроника

Глава 19. Блистательная тень

Глава 20. Три короля

Глава 21. Ночь

Заметки об основных источниках

Часть первая

УТРЕННИЕ БУРИ

Глава 1

ЦЕНА КОРОНЫ

Сколько ужасных треволнений произош­ло от великого столкновения, когда сын Пет­ра Леони выступил с севера против благосло­венной памяти Иннокентия... Не унесло ли с собой его падение часть звезд?

Иоанн Солсберийский

Роlicration, VIII, ххiii

В день Рождества 1130 г. Рожер де Отвиль был коронован королем Сицилии в кафедральном соборе в Палермо. Прошло сто тринадцать лет с тех пор, как первые группы молодых нор­мандских авантюристов прибыли на юг Италии — якобы в от­вет на призыв о помощи, обращенной к ним лангобардскими националистами в пещере Архангела Михаила на горе Монте-Гаргано, но в действительности в поисках славы и удачи; шесть­десят девять лет минуло с того момента, как армия дяди Рожера, Роберта Гвискара, герцога Апулийского, впервые высадилась на сицилийской земле. Бесспорно, продвижение было медлен­ным; в тот же период Вильгельм Завоеватель подчинил себе Англию за несколько недель. Но страна, доставшаяся Вильгель­му, была централизованным, хорошо организованным государ­ством, с уже достаточно сильным нормандским влиянием, в то время как Роберт и его товарищи столкнулись с полнейшим хаосом — южная Италия, раздираемая на части притязания­ми папства, двух империй, трех народов и множества возника­ющих, исчезающих и меняющих свои очертания княжеств, герцогств и мелких баронств; Сицилия, которая томилась два сто­летия под владычеством сарацин, где греческое христианское меньшинство оставалось беспомощным, пока алчные местные эмиры непрерывно грызлись за власть.

Мало-помалу устанавливался порядок. Отец Рожера Рожер I, великий граф Сицилии, потратил последние тридцать лет сво­ей жизни на то, чтобы объединить разные области острова и различные народы, его населяющие. С прозорливостью, редкой для его времени, он понял с самого начала, что именно здесь ле­жит единственная надежда на успех. Не должно быть сицилий­цев второго сорта. Каждому народу — нормандцам, итальян­цам, лангобардам, грекам, сарацинам — следует отвести свою роль в новом государстве. Арабский и греческий, наравне с латынью и нормандским диалектом французского, стали офи­циальными языками. Грек получил должность эмира Палермо — этот красивый и звучный титул Рожер не видел основа­ний менять; другому греку был препоручен быстро растущий флот. Контроль за казначейством и чеканку монет граф отдал в руки сарацин. Особые сарацинские подразделения были созда­ны в армии; они быстро снискали себе отличную репутацию благодаря своей преданности и организованности и сохраняли ее в течение столетия. Мечети по-прежнему наполнялись тол­пами правоверных, и одновременно по всему острову возника­ли христианские церкви, и латинские, и греческие, многие из которых основал сам Рожер.

Мир, как всегда, способствовал развитию торговли. Узкий пролив, очищенный наконец от сарацинских пиратов, вновь стал безопасен для судоходства; Палермо и Мессина, Катания и Сиракузы стали первоначальными пунктами на пути в Кон­стантинополь и новые королевства крестоносцев в Леванте. В результате к моменту смерти великого графа в 1101 г. Си­цилия его трудами превратилась в страну разнородную по на­селению, религиям и языкам, но объединенную верностью своему христианскому правителю и обещавшую в скором вре­мени стать самым процветающим государством Средиземно­морья, если не Европы.

Рожер II продолжил его дело. Он хорошо подходил для этой роли. Рожденный на юге от итальянской матери, вос­питанный греческими и арабскими наставниками, он вырос в космополитической атмосфере терпимости и взаимоуважения, созданной его отцом, и интуитивно понимал сложную систему ограничений и уравновешивающих воздействий, от которой зависела внутренняя стабильность его страны. В нем мало что осталось от нормандского рыцаря. Он не обладал ни одним из тех бойцовских качеств, которые принесли сла­ву его отцу и дядям и на памяти одного поколения просла­вили безвестного нормандского барона по всему континен­ту. Но из всех братьев Отвиль только один, его отец, дорос до государственного деятеля. Остальные, даже Роберт Гвискар, при всей своей гениальности до конца оставались вои­нами и людьми действия. Рожер II был другим. Он не любил войну и, не считая пары злосчастных экспедиций своей юно­сти, в которых он не принимал личного участия, по возмож­ности ее избегал. Южанин по внешности и восточный чело­век по темпераменту, он унаследовал от своих нормандских предков только энергию и честолюбие, которые сочетались с его собственным дипломатическим даром; и эти качества в гораздо большей степени, чем доблесть на поле битвы, позво­лили ему приобрести герцогства Апулии и Калабрии и таким образом в первый раз со времен Гвискара объединить юж­ную Италию под властью одного человека.

На мосту через реку Сабато, за стенами Беневенто на зака­те 22 августа 1128 г. папа Гонорий подтвердил права Рожера II на три герцогства; и тот поднялся с колен одним из самых мо­гущественных правителей Европы. Имелась только еще одна цель, достигнув которой он мог бы держаться на равных с дру­гими государями и окончательно утвердить свою власть над но­выми южноитальянскими вассалами. Этой целью была королев­ская корона; и через два года Рожер ее получил. Смерть Гонория II в начале 1130 г. привела к спору за папскую кафедру, в результате чего два кандидата были одновременно возведены на престол святого Петра. История этих двух избраний уже рас­сказывалась, и нет необходимости повторять ее в деталях; дос­таточно заметить, что и то и другое происходило в нарушение установленных правил и теперь трудно решить, кто из сопер­ников имел больше прав. Первый избранник, принявший имя Иннокентий II, вскоре склонил на свою сторону весь конти­нент, его соперник, Анаклет II Пьерлеони, пользовался поддержкой в Риме, но и только; как многие его предшественники, он в трудную минуту обратился за поддержкой к нормандцам, и сделка состоялась. Рожер обещал Анаклету свою поддержку; в обмен на это и под сюзеренитетом папы он стал королем од­ного из трех обширнейших королевств Европы.

Соглашение было, строго говоря, даже более выгодно для Анаклета, чем для Рожера. Он имел изначально достаточно сильную позицию. Его избрание было неканоничным, но не более, чем у его соперника, и определенно отражало взгляды большинства курии; при любом свободном голосовании всех кардиналов Анаклет легко вышел бы победителем. Даже в сложившейся ситуации он был провозглашен двадцатью од­ним из них. Его набожность была всеми признана, его энер­гия и способности не подвергались сомнению. Почему же, в таком случае, всего через четыре месяца после того, как жал­кий Иннокентий вынужден был бежать из города, Анаклет, в свою очередь, ощутил, что почва уходит у него из-под ног?

Частично следует винить его самого. Хотя он подвергался таким поношениям, что теперь почти невозможно составить четкое представление о его характере, ясно, что он был сне­даем честолюбием и не очень разборчив в средствах при до­стижении своих целей. При всех его реформистских симпа­тиях он не колеблясь использовал огромные богатства соб­ственной семьи, чтобы купить поддержку аристократии и народа в Риме. Нет основания предполагать, что Анаклет был более испорчен, чем большинство из его коллег, но слухи о его подкупах усердно распространялись его врагами, которые дополняли их зловещими рассказами о разграблении церков­ного имущества подвластных ему римских церквей; и они находили благодарную аудиторию в лице тех обитателей се­верной Италии и других стран, чьи уши не были оглушены бряцанием золота Пьерлеони. Парадоксальным образом Анаклет тоже оказался в ловушке — ибо его должность и обязанности держали его в Латеране, пока Иннокентий ез­дил по Европе, собирая сторонников. Но все эти соображе­ния отступали на второй план перед одним обстоятельством, которое, будучи брошено на чашу весов, перевесило все остальное, вместе взято, и окончательно разрушило амбиции и надежды Анаклета. Это был Бернар Клервоский.

Святому Бернару было сорок лет, и он являлся подлин­ным властителем душ во всей Европе. Объективному наблю­дателю XX в., свободному от воздействия поразительной маг­нетической силы его личности, силы, позволявшей ему без труда главенствовать над всеми, с кем входил в соприкосно­вение, Бернар кажется не слишком привлекательной фигурой. Высокий и изможденный, с лицом постоянно омраченным телесными страданиями — последствие жизни, проводимой в жесточайшей аскезе, он был снедаем слепым религиозным рвением, которое не оставляло места терпимости или уме­ренности. Его общественная жизнь началась в 1115 г., когда настоятель Сито англичанин Стефан Хардинг удачно освобо­дил Бернара от необходимости соблюдать предписанный рас­порядок монастырской жизни, отправив основывать дочер­нее аббатство в Клерво в Шампани; с этого момента, отчас­ти против его воли, влияние аббата Клерво стало расти; и последние двадцать пять лет жизни он постоянно ездил, про­поведовал, порицал, убеждал, спорил, писал бесчисленные письма и решительно ввязывался в любую ссору, которая, как ему казалось, затрагивала основные принципы христианства.

Папская схизма была как раз таким случаем. Бернар не колеблясь провозгласил себя сторонником Иннокентия и на­чал борьбу не на жизнь, а на смерть. При этом он руковод­ствовался, как всегда, собственными чувствами. Кардинал Аймери, папский секретарь, чьи интриги в пользу Иннокен­тия стали причиной всего спора, был близким другом Берна­ра. Анаклет, с другой стороны, являлся выходцем из монас­тыря Клюни, ненавидимого Бернаром за то, что тот предал реформистские идеалы и поддался искушению богатством и светскостью, с отрицания которых начинали его основатели. Еще хуже — Анаклет был еврейского происхождения; как Бернар позже писал императору Лотарю, «если отпрыск ев­рея захватит престол святого Петра, это явится оскорблени­ем для Христа». Вопрос о национальности самого святого Пет­ра проповедника, кажется, не занимал.

Когда в начале лета 1130 г. французский король Людо­вик VI Толстый собрал церковный собор, чтобы получить рекомендацию, кого из двух кандидатов ему следует поддер­жать, Бернар явился туда во всеоружии. Правильно рассудив, что обсуждение вопроса о каноничности самих выборов при­несет ему скорее вред, чем пользу, он немедленно перешел на личности и начал с такой брани, что в представлениях его аудитории давний и повсюду уважаемый член коллегии кар­диналов к вечеру превратился едва ли не в Антихриста. Хотя записей заседания в Этампе до нас не дошло, одно из писем аббата, датированное этим временем, вероятно, передает ска­занные слова достаточно точно.

Приверженцы Анаклета, пишет он, «заключили соглаше­ние со смертью и вступили в сговор с адом... Отвратитель­ное запустение установилось в Святом месте, ради овладения которым он предал огню святилище Бога. Он преследует Ин­нокентия и всех невинных («Иннокентий» по-латыни «не­винный». — Примеч. пер.). Иннокентий бежал перед ним, ибо, когда Лев рычит (обыгрывание имени Пьерлеони), кто не испугается? Он исполнил повеление Господа: «Когда вас преследуют в одном городе, бегите в другой». Он бежал и своим побегом по примеру апостола доказал, что он сам апо­стол».

В наше время трудно поверить, что подобные казуисти­ческие инвективы могут приниматься всерьез и, мало того, вызывать далеко идущие последствия. Однако Бернар главен­ствовал на соборе в Этампе, и благодаря ему притязания Ин­нокентия II получили официальное признание во Франции. Убедить Генриха I Английского оказалось еще проще. Пона­чалу он колебался; Анаклет был папским легатом при его дво­ре и его личным другом. Бернар, однако, нанес ему по это­му поводу специальный визит, и Генрих уступил. В январе 1131 г. он послал Иннокентию дары и принес ему клятву в Шартрском соборе.

Оставалась последняя проблема — империя. Положение Лотаря, короля Германии, было трудным. Сильный, гордый, упрямый человек шестидесяти лет, он начал жизнь мелким дворянином; его избрали монархом в 1125 г. во многом бла­годаря влиянию папской партии, действовавшей в содру­жестве с кардиналом Аймери. Поэтому он должен был бла­госклонно относиться к Иннокентию. С другой стороны, Анаклет только что прислал необычайно любезные письма ему самому, его королеве, а также духовенству и мирянам Германии и Саксонии, сообщив в них о том, как их братья кардиналы «с чудесным и изумительным единодушием» воз­вели его на папскую кафедру; следом пришло письмо, из­вещавшее об отлучении архиврага Лотаря Конрада Гоген-штауфена, который также претендовал на германский трон. Лотарь знал, что его победа над Конрадом не станет окон­чательной до тех пор, пока он сам не будет коронован им­ператором в Риме; невзирая на притязания соперника, он не хотел ссориться с тем из пап, который реально контро­лировал Рим. Лотарь предпочел откладывать решение как можно дольше, а на письма Анаклета не отвечать.

Но вскоре он обнаружил, что выжидать слишком долго ему не позволят; события развивались слишком быстро. По всей Западной Европе сторонники Иннокентия набирали силу, а после собора в Этампе их влияние и запал еще боль­ше возросли. Осенью 1130 г. они уже могли оказывать дав­ление на Лотаря; совет из шестнадцати германских еписко­пов собрался в Вюрцбурге и высказался за Иннокентия; и в конце марта Иннокентий появился с большой свитой в Лье­же, чтобы принять присягу короля.

Лотарь не мог идти против своих епископов; кроме того, именно Иннокентий теперь признавался всеми как папа. Из всех европейских государей Анаклета поддерживал только один человек — Рожер Сицилийский. Этого факта уже было достаточно, чтобы лишить Анаклета какой-либо поддержки императора: по какому праву папа, будь он законный или нет, мог короновать какого-то нормандского выскочку как короля территорий, принадлежащих, собственно, империи? После коронации Рожера у Лотаря не осталось сомнений: папой должен быть Иннокентий. И однако — возможно, в такой же степени, чтобы сохранить лицо, как и по другим причинам, — он выдвинул одно условие: чтобы право утвер­ждения епископов с вручением им кольца и посоха, утрачен­ное империей девятью годами ранее, было возвращено ему и его преемникам.

Лотарь забыл о настоятеле из Клерво. Бернар сопровож­дал Иннокентия в Льеж; возникшая ситуация была как разиз тех, в которых его таланты проявлялись в полной мере. Вскочив со своего места, он перед всеми собравшимися об­рушился на короля с поношениями, призывая его немедлен­но отказаться от своих претензий и принести клятву истин­ному папе. Как всегда, его слова — или, скорее всего, сила личности, стоящая за ними, — произвели впечатление. Это была первая встреча Лотаря с Бернаром; не похоже, что кто-то когда-то говорил с королем подобным образом. Лотарь умел проявлять твердость, но в этот раз, по-видимому, ин­туитивно понял, что сопротивляться невозможно. Он усту­пил. До того как начался совет, он официально выразил свою покорность Иннокентию и подкрепил собственные слова предложением, которое папа, вероятно, счел даже более цен­ным — ввести Иннокентия во главе имперской германской армии в Рим.

Уже во время своей коронации Рожер знал о силах, ко­торые собирались против Анаклета и — поскольку он беспо­воротно связал свою судьбу с антипапой — против него са­мого. Он шел на риск и знал это. Корона действительно была ему политически необходима, но он заплатил за нее тем, что навлек на себя гнев половины континента. В какой-то сте­пени это было неизбежно; появление новой фигуры, сильной и амбициозной, на международной арене редко приветству­ется остальными, а Рожер, кроме всего прочего, обзавелся страной, на которую претендовали и Западная и Византийс­кая империи. Хуже было то, что именно в этот момент ему пришлось противостоять не только мирским властителям Ев­ропы, но также и духовным — особенно когда среди них на­ходились такие люди, как Бернар Клервоский и аббат Петр из Клюни. В первые месяцы после выборов он мог заключить сделку с любым из претендентов на папство, и насколько более радужным выглядело бы теперь его будущее, если бы Иннокентий, а не Анаклет обратился к нему за помощью. Теперь же у Рожера, наверное, возникало неприятное ощу­щение, что он поставил не на ту лошадь.

Но империя и церковь, как бы грозно они ни выглядели, не были единственными врагами нового короля. Другие, столь же опасные противники находились значительно ближе. Существовали бароны, которые уже на протяжении со­тен лет, еще до Отвилей принципиально противились уста­новлению порядка и объединению полуострова, а кроме того, имелись города. Только в Калабрии, где не было особенно крупных городов, городское население в целом соглашалось принять владычество короля. В Кампании главные города еще не достигли того уровня политического развития, как город­ские центры севера, где оживление торговли, ослабление кон­троля со стороны империи и возникновение организованно­го производства уже привели к образованию независимых торговых городов-республик, столь характерных для поздне-средневековой Италии; но новые веяния муниципального са­моуправления просочились и на юг, и разнообразие форм, ко­торые они принимали, отражало общую тенденцию отделе­ния. В Апулии в целом было то же самое. Бари превратилось в «синьорию», управляемую знатью при назначаемом князе; в Трое существовала схожая система при главенстве еписко­па; Мольфетта и Трани являлись коммунами. Ни один из городов не хотел, если оставалась возможность этого избе­жать, становиться наравне со всеми другими частью хорошо организованной, централизованной монархии. И вскоре они заявили об этом со всей ясностью. Во время своего ураганного продвижения через континентальные герцогства тремя годами ранее Рожер порой разрешал городам, через которые он проходил, в обмен на быстрое подчинение оставлять на стенах и в цитадели местные гарнизоны; подобные соглаше­ния сослужили свою службу, но теперь Рожер не мог допус­тить дальнейшего сохранения такой ситуации. Отныне его власть, если ей суждено уцелеть, должна была быть абсолют­ной. В феврале 1131 г. он официально потребовал от горо­жан Амальфи передать командование городской обороной и ключи от замка в его руки.

Они отказались. Их возражения, что король нарушает ус­ловия, на которых они сдались в 1127 г., были справедливы, но, как полагал Рожер, неуместны. Ему действия горожан представлялись вызывающим проявлением непослушания, ко­торое он не собирался терпеть. Георгий Антиохийский, мо­лодой левантийский грек, тогда еще только начинавший своюкарьеру самого блистательного из сицилийских адмиралов, от­правился с флотом к городу с повелением блокировать его с моря и захватить все амальфийские суда, стоящие на рейде; одновременно другой грек, эмир Иоанн, подошел к Амаль-фи с армией со стороны гор. Против этих мер горожане, ока­завшиеся под угрозой осады, ничего не могли поделать. Они держались некоторое время, но, когда они увидели, что Кап­ри и все окрестные укрепления находятся в руках сицилий­цев, им оставалось только сдаться.

В двадцати пяти милях от Амальфи, в Неаполе, герцог Сергий VII следил за развитием событий с беспокойством, которое быстро уступило место страху. В какой-то момент он предполагал послать помощь Амальфи, но, узнав о разме­рах сицилийского войска, быстро изменил свое мнение. Итак, как с удовольствием замечает аббат из Телезс, город, «кото­рый с римских времен едва ли когда-либо был покорен си­лой оружия, Рожер подчинил себе просто силой слухов»[1]. В конце концов все территории, предоставленные ему Анаклетом в предыдущем сентябре, благополучно оказались в руках короля.

Отплывая обратно в Палермо тем летом с тремя неапо­литанскими кораблями в качестве эскорта, Рожер внезапно попал в сильный шторм. После двух дней, в течение кото­рых казалось, что он и его люди неминуемо погибнут, Рожер дал клятву: если они спасутся, в любом месте на побережье, где они пристанут, он воздвигнет собор в честь Христа Спа­сителя. На следующий день — это был праздник Преобра­жения — ветер стих и суда благополучно бросили якорь в за­ливе Чефалу под огромным утесом, поныне вздымающимся над морским берегом к востоку от Палермо. Одно время под этим утесом располагался процветающий маленький городок, служивший резиденцией греческого епископа в византийскую эпоху; но при сарацинской оккупации он пришел в упадок, а в 1063 г. его разграбил и сильно разрушил великий граф. Теперь пришла нора его сыну возместить ущерб. Ступив на берег, он приказал построить в месте высадки часовню в честь святого Георгия, которого, как он уверял, он увидел в разгар шторма, а затем, не откладывая, стал подыскивать ме­сто для собора[2].

Так, по крайней мере, гласит легенда. Ее достоверность ос­паривается исследователями уже на протяжении столетия. Доводы скептиков основаны на том, что ни один из тогдаш­них хронистов — даже аббат из Телезе, который, помимо того что был льстивым биографом Рожера, питал особое при­страстие к историям такого типа — не упоминает ни о чем подобном. Романтики, со своей стороны, ссылаются на до­кумент, обнаруженный в 1880-х гг. в арагонском архиве в Барселоне, который, как они утверждают, не оставляет воз­можностей для сомнений[3].

Аргумент весомый, но не окончательный. Все, что мы мо­жем сказать с уверенностью, — что 14 сентября 1131 г. в Че­фалу снова появился собственный епископ — латинский, на этот раз — и к этому времени строительство собора уже на­чалось.

Облик Сицилии быстро меняется. Увы, она, как и дру­гие европейские области и страны, не избежала присталь­ного внимания земельных спекулянтов и торговцев недви­жимостью, и многие ее райские уголки теперь осквернены присутствием цементной фабрики или мотеля. Но остров располагает двумя архитектурными шедеврами, при взгляде на которые — издали или вблизи — перехватывает дыхание. Первый — это греческий храм в Седжесте, но то впечат­ление, которое он производит издали, вызывается по боль­шей части красотой окружающей местности; человека по­трясает, помимо всего прочего, расположение здания на воз­вышенности, сочетание этой возвышенности с окружающими холмами и величие, изолированность и безмолвие. Это не умаляет достоинств самого храма; он великолепен. Но таковы почти все греческие храмы, и они — факт, который надо признать, — очень похожи один на другой.

Второй шедевр — Чефалу; и Чефалу уникален. Когда ви­дишь его впервые с прибрежной дороги на запад, самое его месторасположение выглядит не менее замечательным, чем у храма в Седжесте. От прибрежной полосы, окаймленной опунциями, взгляд поднимается к скоплению кровель в даль­нем конце залива. За ними, но все же как часть города вста­ет собор Рожера, возвышающийся над городскими здания­ми подобно соборам Линкольна или Дарема. А над ним под­нимается скала, благодаря которой местность получила имя. В древности греческие обитатели этих мест, кажется, видели в ней гигантскую голову, но на самом деле она скорее по­добна большим широким плечам, квадратным и массивным, которые дают городу ощущение безопасности и надежности. Не столь близкая, чтобы казаться угрожающей, и не столь от­даленная, чтобы выглядеть случайной деталью, скала объеди­няется с городом, так что они становятся двумя дополняю­щими друг друга частями одной величественной композиции. А собор является связующим звеном между ними.

Таково первое впечатление. Но только когда приезжаешь на центральную площадь, открывается все великолепие Чефа­лу. Снова, но уже по другим причинам поражаешься, с ка­ким мастерством выбрано его расположение. Стоящий на склоне, он оказывается чуть в стороне и чуть выше площади; потому к нему подходишь, как к Парфенону, сбоку и снизу. И по мере того, как приближаешься к нему, растет уверен­ность, что это не только самая прекрасная из нормандских построек на Сицилии, но и один из самых великолепных со­боров в мире. Фасад, каким мы его видим, с двумя пилона­ми, скорее похожими, нежели одинаковыми, и декоративной аркадой, их соединяющей, датируется 1240 г. — столетием позже правления Рожера. К тому времени смешение восточ­ного и западного стилей, столь характерное для ранней нор-мандско-сицилийской архитектуры, исчезло; перед нами со­вершенный образец солнечного южного романского стиля, выдержанного, но не до конца строгого.

Так, по крайней мере, кажется снаружи. Но величайшее чудо Чефалу еще впереди. Поднимитесь теперь по ступеням, пройдите между двумя забавными и милыми барочными епископами, изваянными из камня, пересеките внутрен­ней двор по направлению к портику с тройной аркой — пристройка XV в., но от этого не ставшая дурной — и вступите в саму церковь. В первый момент вас может постичь небольшое разочарование, поскольку тонкие арки — их очертания безошибочно напоминают о близости ислама — между двумя рядами древнеримских колонн почти теряются под тяжеловесным, мертвым декором XVII—XVIII вв. Но вскоре ваши глаза привыкнут к полумраку собора; ваш взгляд устремится вдоль многочисленных колонн к высокому алтарю и скользнет вверх по рядам святых, ангелов и архангелов и, наконец, высоко в конхе большой восточной апсиды встретится с гла­зами Христа.

Он Вседержитель, повелитель всего. Его правая рука поднята для благословения; в левой он держит книгу, откры­тую на тексте, начинающемся со слов «Я — Свет для мира». Текст написан по-латыни и по-гречески, ибо эта мозаика, главная достопримечательность романской церкви, чисто ви­зантийская по стилю и работе. О мастере, создавшем ее, мы не знаем ничего, кроме того, что Рожер, вероятно, пригла­сил его из Константинополя и что он, безусловно, был гени­ем. И в Чефалу он создал самое великое изображение Все­держителя — возможно, самое великое из всех изображений Христа — в христианском искусстве. Только одно изображе­ние в Дафни около Афин может с ним сравниться; но хотя они и относятся почти к одному времени, контраст между ними поразителен. Христос из Дафни темен, тяжел, угрожа­ющ; Христос из Чефалу, при всей своей силе и величии, не забыл, что его миссия — искупление. В нем нет ничего мяг­кого или слащавого; однако печаль в его глазах, открытость его объятий и даже два отдельных локона, спадающие на лоб, говорят о его милосердии и сострадании. Византийские тео­логи настаивали, что художники, изображая Иисуса Христа, должны стремиться запечатлеть образ Бога. Это нелегкое тре­бование; но в данном случае эта задача была с блеском вы­полнена.

Снизу в молитве стоит Его Мать. По сравнению с величи­ем Ее сына, в окружении четырех архангелов и из-за ослепительного света, струящегося из нижнего окна, Ее легко можно не заметить: жаль, поскольку, если бы Она стояла одна среди золота — как, например, в апсиде собора в Торчелло, — Ее тоже объявили бы шедевром. (Архангелы, надо заметить, представлены в облачении византийских импера­торов и даже держат и скипетр и державу — знаки импе­раторской власти.) Ниже — двенадцать апостолов, изобра­женные не столь условно, как это часто бывает в восточной иконографии. Они представлены не совсем анфас, а чуть по­вернувшимися один к другому, словно они беседуют. Нако­нец, по сторонам от клироса стоят два трона белого мрамо­ра, усеянные красной, зеленой и золотой мозаикой. Один предназначался для епископа; второй — для короля[4].

Здесь Рожер, должно быть, сидел в свои последние го­ды, глядя на великолепие, явившееся в мир по его повеле­нию, ибо надпись под окном свидетельствует, что мозаики в апсиде были готовы к 1148 г., за шесть лет до его смерти. Он считал собор своим личным даром Богу и церкви и даже построил в городе дворец, из которого наблюдал за строитель­ством[5]. И не было ничего удивительного в том, что в апреле 1145 г. он избрал собор местом своего погребения, одарив его двумя порфирными саркофагами: один предназначался для его собственных останков, а другой был поднесен, как он указывал, «ради августейшей памяти моего имени и во славу церкви». Печальная история о том, как его желание не было выполнено, так что ныне он лежит не в знаменитом им са­мим построенном храме, но среди бессмысленных помпез-ностей Палермского собора, еще будет рассказана в этой книге. Восемь веков спустя трудно надеяться на перемену настроения властей; тем не менее сложно, посетив Чефалу, не вознести к небесам краткой молчаливой молитвы о том, чтобы величайший из сицилийских королей когда-нибудь ус­покоился в церкви, которую он любил и в которой осталась память о нем.