Второй крестовый поход

Жил тогда в Сицилии некий мусульманин, который превосходил всех ученостью и богат­ством. Король очень ему благоволил и выказы­вал ему уважение, всегда ставя его выше свя­щенников и монахов, живших при дворе, так что местные христиане обвиняли его в том, что он в глубине души сам — мусульманин. Од­нажды, когда король сидел в бельведере и смот­рел на море, появился небольшой корабль. Те, кто на кем находился, принесли весть, что си­цилийские войска вторглись в мусульманские земли, захватили много добычи и убили не­скольких человек — словом, весьма преуспели. Тот мусульманин сидел тогда рядом с королем и, казалось, спал. Король сказал: «Эй! Ты что, не слышал, что нам сейчас рассказали?» Му­сульманин ответил: «Нет». Король повторил сказанное и спросил: «Так где же был Мухам­мед, когда эти земли и их жители страдали от такого обращения?» Мусульманин ответил: «Он оставил их, чтобы присутствовать при взятии Эдессы. Правоверные только что захватили этот город». При этих словах присутствовавшие там франки начали смеяться, но король сказал: «Не смейтесь, ибо, Бог свидетель, этот человек ни­когда не лжет».

Ибн аль-Атир

В первые годы христианской эры царь Эдессы Абгар V за­болел проказой. Услышав о чудесах, творившихся в Палести­не, он написал письмо Иисусу Христу, прося его прибыть в Эдессу и вылечить его. Иисус отказался, но пообещал при­слать одного из своих учеников, чтобы он вылечил царя и проповедовал Евангелие среди его подданных. К этому отве­ту, согласно некоторым авторитетным источникам, он при­ложил собственное изображение, чудесным образом отпеча­тавшееся на холсте. Позже, исполнив свое обещание, он че­рез святого Фому отправил в Эдессу Фаддея, одного из Се­мидесяти, который, ко всеобщему удовольствию, исполнил обе возложенные на него задачи.

Такова легенда, рассказанная Евсевием и другими автора­ми; и, как доказательство ее правдивости, пергамент с письмом Спасителя, написанным им собственноручно на сирийском язы­ке, долго был выставлен для всеобщего обозрения в соборе Эдес­сы[45]. Теперь мы знаем, что в действительности христианство до­стигло города не раньше конца II в.; но в середине XII столетия у Эдессы имелись другие, более убедительные основания, что­бы претендовать на статус священного места. В ней располага­лось самое первое из известных нам церковных зданий; имен­но в Эдессе был сделан первый перевод на иностранный язык — опять же сирийский — греческого Нового Завета; а один из ее более поздних царей, Абгар IX, как говорит преда­ние, первый из царствующих монархов принял крещение.

В более близкое время также графство Эдесское стало пер­вым государством крестоносцев, основанным в Леванте. Это произошло в 1098 г., после того как Балдуин Бульонский по­кинул основную армию крестоносцев и двинулся маршем на восток, чтобы основать собственное княжество на берегах Ев­фрата. Он оставался в Эдессе недолго; двумя годами позже он наследовал своему брату как король Иерусалима — ив этот недолгий и беспокойный период в конце своей жизни стал отчимом Рожера Сицилийского[46]. Но Эдесса оставалась полунезависимым государством — под формальным сюзере­нитетом Иерусалима — до тех пор, пока после двадцатипя­тидневной осады она не пала в канун Рождества 1144 г. пе­ред арабской армией под командованием Имад ад-Дина Зан-ги, атабека Мосула.

Весть о захвате Эдессы ужаснула христианскую Европу. Народам, видевшим в успехе Первого крестового похода яв­ный знак Божественного благоволения, пришлось усомнить­ся в этих утешительных суждениях. Прошло менее чем пол­столетия, и крест вновь уступил место полумесяцу. Как это произошло? Не есть ли это проявление гнева Божия? Путе­шественники, возвращавшиеся с Востока, иногда рассказыва­ли о повальном разложении франков за морем. Не могло ли быть так, что они более не считались достойными охранять святые места от неверных под знаменем своего Искупителя? Сами крестоносцы, давно жившие среди этих святынь, воспринимали случившееся более рационально. Для них Эдес-са являлась жизненно важным буферным государством, защи­щавшим княжества Антиохию и Триполи — а через них и само Иерусалимское королевство — от данишмендидов и других воинственных тюркских племен севера. К счастью, эти племена никогда не могли объединиться, как и арабские пле­мена за восточными горами; но Занги, честолюбивый поли­тик и блестящий военачальник, уже начал собирать их вокруг себя, мечтая о том дне, когда он, признанный защитник ислама, очистит Азию от христианских захватчиков.

Что бы франки ни думали о своих духовных достоинствах, в военном отношении они, очевидно, были слабы. Первая ве­ликая волна крестоносного рвения, на гребне которой в 1099 г. был триумфально взят Иерусалим, теперь спала. Приток свежих сил из Европы практически прекратился; многие паломники по старинке не брали с собой оружия, и даже тем, кто прибывал с готовностью пустить в ход меч, одной летней кампании обыч­но оказывалось более чем достаточно. Постоянная действую­щая армия — если ее можно так назвать — состояла из членов двух военных орденов — госпитальеров и тамплиеров; но они одни не могли выстоять против объединенных сил Занги. Под­крепление требовалось отчаянно; папа должен был объявить новый Крестовый поход.

Хотя Эдесса пала примерно за восемь недель до смерти папы Луция, его преемник Евгений III находился на престо­ле уже более шести месяцев, когда получил официальные из­вестия о случившейся беде. Специальное посольство, которое их доставило — вместе со срочным призывом о помощи, — нашло папу в Витербо[47]. Понтификат Евгения начался не слишком удачно. Его избрание, состоявшееся на безопасной территории Франджипани сразу после смерти несчастного Луция, прошло достаточно гладко; но, когда он попытался проехать из Латерана в собор Святого Петра для совершения необходимых церемоний, горожане преградили ему путь, и через три дня он бежал из Рима.

Поспешность его бегства никого не удивила; удивлял скорее тот факт, что его вообще избрали папой. Бывший монах риз Клерво и ученик святого Бернара, Евгений был простодушен, мягок и застенчив — вовсе, как думали люди, не того сорта человек, которого следует выбирать в папы. Даже сам Бернар, услышав об избрании Евгения, остался недоволен. Известие о том, что впервые цистерцианец займет престол святого Петра, должно было бы его порадовать, но вместо этого, явно раздраженный возвышением одного из его «де­тей» через его голову, он не скрывал своего неодобрительно­го отношения к случившемуся. В письме, адресованном всей папской курии, он писал:

«Прости вас Бог за то, что вы сделали!.. Вы превратили последнего в первого, и — узрите! — его новое положение опаснее прежнего... По какой причине или по чьему совету, когда верховный понтифик умер, поспешили вы к простецу, отыскали его в его убежище, вырвали у него из рук топор, кирку или мотыгу и возвели его на престол?»[48] С Евгением он был столь же откровенен: «Так перст Божий поднял бедняка из праха и вознес ни­щего из навозной кучи, чтобы он мог сидеть с князьями и наследовать престол славы»[49].

Этот набор метафор не кажется удачным, и тот факт, что новый папа не возмутился, говорит о мягкости характера и терпении Евгения. Но Бернар являлся, в конце концов, его духовным отцом, а кроме того, Евгений не был Урбаном II и не имел ни напористости, ни личного обаяния, чтобы орга­низовать Крестовый поход в одиночку. При всех условиях, со­бытия в Риме не позволяли ему пересечь Альпы, и, как он сам это выражал, протрубить в небесные трубы Евангелия во Франции. В предстоящие месяцы он особенно нуждался в своем давнем наставнике.

Когда папа Евгений перебирал в уме государей Запада, он, вероятно, увидел только одного подходящего кандидата на роль предводителя нового Крестового похода. В идеале эта честь должна была принадлежать императору Запада, но Кон­рад — все еще король, ожидающий своей имперской коро­нации, — по-прежнему оставался связан по рукам и ногам собственными трудностями в Германии. Если они каким-то образом разрешатся, его явно будет больше занимать улажи­вание итальянских вопросов, нежели авантюры на Востоке. Стефан Английский уже шесть лет вел гражданскую войну. Кандидатура Рожера Сицилийского по множеству причин не рассматривалась. Выбор с неизбежностью пал на Людови­ка VII Французского.

Людовик ничего лучшего и не желал. Он был пилигримом по натуре. Хотя ему было только двадцать четыре года, во­круг него витала аура сурового благочестия, из-за которой он казался старше своих лет и до безумия раздражал свою кра­сивую и очень жизнерадостную молодую жену Элеонору Ак-витанскую. На нем лежала обязанность отправиться в Крес­товый поход во исполнение обета, данного его старшим бра­том Филиппом, погибшим за несколько лет до этого в ре­зультате несчастного случая во время верховой езды. Более того, его душа страдала. В 1143 г. во время войны с Теобаль­дом, графом Шампаньским, его войска подожгли небольшой город Витри — ныне Витри-ан-Франсуа — на Марне; и его обитатели, более тысячи мужчин, женщин и детей, сгорели заживо в церкви, где они прятались. Людовик видел, как за­горелась церковь, но не мог этому помешать. Память об этом дне терзала его до сих пор. Ответственность, как он думал, лежала на нем; и, только отправившись в Крестовый поход, участникам которого давалось полное отпущение всех грехов, он мог искупить вину.

На Рождество 1145 г. Людовик сообщил главным вассалам своем решении принять крест и призвал их последовать его имеру. Одо из Дёйля рассказывает, что «весь облик короля учал такое благочестивое рвение и такое презрение к зем-удовольствиям и преходящей славе, что сама его личность лась аргументом более убедительным, чем все его речи», днако этот аргумент оказался недостаточно весомым. Реакция алов разочаровала короля. У них имелись собственные обя-ости дома, с которыми следовало считаться. Кроме того, дя по рассказам, которые они слышали о жизни за морем, их ные соотечественники, возможно, сами навлекли на себя есчастье. Не лучше ли позволить им самим потрудиться для собственного спасения? Практичный церковник, аббат Сугерий из Сен-Дени, бывший наставник короля, тоже высказался про-предложения Людовика. Но тот уже принял решение. Если он не может наполнить сердца и мысли своих вассалов кре-стоносным пылом, надо найти кого-то, кому удастся это сде-•лать. Он написал папе, что принимает его приглашение, а за­тем, разумеется, послал за аббатом из Клерво.

Бернар, который всегда проявлял горячий интерес к де­лам Святой земли, принял эту просьбу близко к сердцу, хотя усталость и подорванное здоровье и вынуждали его искать покоя и отдохновения в собственном аббатстве, он отклик­нулся на призыв с тем лихорадочным жаром, который сде­лал его на четверть века главным духовным авторитетом в христианском мире. Он охотно согласился организовать Кре­стовый поход во Франции и обратиться к собранию,, кото­рое король созовет на следующую Пасху в Везеле.

Сразу же магия его имени начала работать, и к назначен­ному дню мужчины и женщины из всех уголков Франции съехались в маленький городок. Поскольку кафедральный со­бор не мог вместить всех, на склоне холма спешно возвели большой деревянный помост. (Он простоял до 1789 г., ког­да его разрушили революционеры.) Отсюда утром Вербного воскресенья, 31 марта 1146 г., Бернар обратился к большо­му количеству собравшихся с одной из самых судьбоносных своих речей. Его тело, пишет Одо, было столь хрупким, что казалось, на нем уже лежала печать смерти. Рядом с ним стоял король, уже поместивший на грудь крест, который папаприслал ему, узнав о его решении. Они вдвоем поднялись ни помост, и Бернар начал говорить.

Текст увещевания, которое он произнес, не дошел до нас; но в случае Бернара воздействие на слушателей оказывала скорее манера говорить, чем сами слова. Все, что мы зна­ем, — его голос разносился над лугом, «как звук небесного органа», и по мере того, как он говорил, толпа, вначале мол­чаливая, начала кричать, требуя крестов для себя. Их связки, завернутые в грубую ткань, уже были приготовлены, а когда запас кончился, аббат сбросил собственное одеяние и начал рвать его на лоскуты, чтобы сделать новые. Другие последо­вали его примеру, и Бернар со своими помощниками шили, пока не опустилась ночь.

Среди новоиспеченных крестоносцев были мужчины и женщины[50] из всех слоев общества — в том числе многие вассалы, которых Людовику не удалось пробудить от апатии всего три месяца назад. Вся Франция, казалось, заразилась духом Бернара; и он мог с понятной гордостью — и забыв прежнее возмущение — писать папе Евгению:

«Вы приказали, а я подчинился... Я провозгласил и гово­рил; и теперь число их (крестоносцев) умножилось неизме­римо. Города и замки опустели, и семь женщин с трудом могут найти одного мужчину, столь много оказалось вдов, чьи мужья еще живы».

Это было воистину замечательное достижение. Никто бо­лее в Европе не сумел бы такого совершить. И все же, как показало дальнейшее развитие событий, Бернару лучше было этого не делать.

Успех в Везеле подействовал на святого Бернара возбужда­юще. Он больше не думал о возвращении в Клерво. Вместо это­го он отправился через Бургундию, Лотарингию и Фландрию в Германию, призывая к Крестовому походу в переполненных церквях на всем пути своего следования. Его логика, как всегда Прямолинейная, временами казалась пугающей. В письме к не­мецкому духовенству он заявлял:

«Если Господь обращается к столь ничтожным червям, как вы, ради защиты своего наследия, не думайте, что Его длань стала короче или утратила силу... Разве не есть это самое пря­мое и ясное указание Всевышнего, что Он дозволяет убийцам, обольстителям, прелюбодеям, лжесвидетелям и другим пре­ступникам послужить Ему ради их собственного спасения?»

К осени вся Германия тоже горела воодушевлением; и даже Конрад, который вначале твердо отказался принимать какое-либо участие в Крестовом походе, раскаялся после рождествен­ского порицания со стороны Бернара и согласился принять крест[51].

Папа Евгений воспринял эту последнюю новость с некото­рой тревогой. Не в первый раз аббат из Клерво превысил свои полномочия. Ему было поручено проповедовать Крестовый по­ход во Франции; насчет Германии ничего не говорилось. Нем­цы и французы не ладили — они постоянно ссорились, — а их неизбежная борьба за главенство легко могла погубить все пред­приятие. Кроме того, Конрад требовался папе в Италии; как еще он мог вернуться в Рим? Но теперь папа не мог ничего изменить. Обеты были приняты. Едва ли стоило расхолаживать будущих крестоносцев до того, как войска хотя бы выступят.

Во Франции тем временем Людовик VII вовсю занимался приготовлениями. Он уже отправил письма Мануилу Комнину и Рожеру Сицилийскому, чтобы заручиться их поддерж­кой. Мануила, как бы ему ни нравились отдельные пред­ставители Запада и западный образ жизни, перспектива про­хода через его империю недисциплинированных франкских армий совершенно не радовала. Он знал о проблемах, кото­рые Первый крестовый поход создал его деду пятьдесят лет назад, — вторжение в Константинополь орд латинских голо­ворезов и варваров, каждый из которых ожидал, что визан тийцы поселят, накормят и даже оденут его, причем бесплатно; высокомерие их предводителей, отказывавшихся прино­сить императору присягу засвои новые восточные владения, что во многих случаях означало просто замену одних враж­дебных соседей другими. Конечно, данишмендиды доставля­ли ему как раз сейчас много хлопот; и если предположить, что новая волна крестоносцев поведет себя лучше своих пред­шественников, то их присутствие могло обернуться благом для Византии; однако Мануил в этом сомневался. Его ответ Людовику был настолько прохладным, насколько мог быть, чтобы не показаться обидным. Он предоставит еду и прочие припасы крестоносной армии, но все следует оплатить. Кро­ме того, предводители войска должны, проходя через терри­тории империи, принести ему присягу на верность.

Обращаясь к королю Сицилии, Людовик ощущал себя несколько неловко. Сам он формально признал Рожера в 1140 г. и не ссорился с ним; но он знал, что два императора не разделяли его симпатий к сицилийскому властителю. То же было справедливо и в отношении христианских правите­лей Востока. Рожер не только претендовал на Антиохийское княжество и даже покушался на его реального правителя, Раймона из Пуатье, который — для усложнения ситуации — являлся дядей юной французской королевы Элеоноры; еще имелся такой неприятный факт, что по условиям брака его матери с королем Балдуином, в случае отсутствия прямого наследника, корона Иерусалима переходила к нему. Договор позднее объявили недействительным, и Балдуин, растратив деньги Аделаиды, бесцеремонно отправил ее на корабле об­ратно в Палермо. Этого оскорбления ее сын никогда не за­бывал, и отношения между Сицилией и государствами крес­тоносцев складывались плохо. Людовик знал, что Рожера ни­когда не примут с распростертыми объятиями за морем, и сомневался, что тот согласится туда отправиться — разве что в качестве завоевателя.

Однако Рожер стал теперь признанным хозяином Среди­земноморья — его позиции еще укрепились летом 1146 г., когда он, захватив ливийский город Триполи, фактически по­ставил барьер посреди Средиземного моря. Больше ни один корабль не мог пройти из одного его конца в другой без со­гласия Рожера. Таким образом, для успеха Второго крестового похода благорасположение короля Сицилии было осо-, бенно важно; оставалась только надежда, что он избавит всех от лишних хлопот и не станет настаивать на личном участии в экспедиции. На первый вопрос Людовик вскоре получил об­надеживающий ответ. Рожер не только заявил о своих сим-патиях к крестоносцам; он обещал предоставить в их распо­ряжение корабли и припасы и вдобавок пополнить их ряды большим отрядом сицилийских воинов. По второму пункту, однако, его позиция казалась менее удовлетворительной; в случае, если его предложение примут, он сам или один из его сыновей охотно поведет сицилийскую армию в Палестину.

Как и большинство дипломатических заявлений короля, этот ответ был насквозь фальшивым. Рожер являлся против­ником Второго крестового похода, как его отец являлся про­тивником Первого. Многие прославленные и влиятельные его подданные были мусульманами: он понимал их, говорил на их языке, и они нравились ему, как можно подозревать, зна­чительно больше, чем французы или немцы. Кроме того, он ненавидел франков Леванта. Терпимость стала основополага­ющим принципом в его королевстве; почему же он поддер­жал движение, которое взывало к противоположному, рис­куя вызвать недовольство среди значительной части собствен­ных подданных?

В действительности он не собирался принимать на себя крест; в любом случае его путь лежал не дальше Антиохии. Для него Крестовый поход означал только две вещи — воз­можность отвлечь двух императоров от атаки на Сицилию и надежду на расширение своего влияния на Востоке. Но обе эти цели могли быть достигнуты, если он заручится дружбой или поддержкой со стороны короля Франции, а для этого просто доброжелательного нейтралитета оказывалось недоста­точно. Ситуация требовала хоть какого-то проявления энту­зиазма, выраженного в такой форме, что первоначальная ли­ния поведения могла быть в любой момент изменена, уси­лия — направлены на другие цели, а оружие — обращено против заморских государств или, если потребуется, против самого Константинополя.

Однако когда послы Рожера официально довели до всеоб­щего сведения его предложения на предварительном совеща-нии крестоносцев в Этампе в начале 1147 г., король Людо­вик вежливо отказался. Его союзник Конрад так или иначе решил двигаться по суше; даже если бы это было не так, предложение сицилийцев казалось непрактичным. Флот Ро-жера, как он ни был велик, не мог взять на борт сразу все войска крестоносцев. Пойти на этот вариант означало раз­делить армию, отдав половину ее на милость монарха, изве­стного своим коварством, который в сходных обстоятельствах попытался захватить в плен родного дядю королевы, и пре­доставить другой половине следовать долгой дорогой через Анатолию, самый опасный участок на всем пути. Эти опасе­ния были вполне оправданны; и, хотя отказ Людовика при­вел к тому, что Рожер полностью устранился от всякого ак­тивного участия в Крестовом походе, решение французского короля, вероятно, было мудрым.

Нелицеприятное письмо святого Бернара к немецкому ду­ховенству, процитированное ранее в этой главе, оказалось даже более близким к истине, чем он предполагал. Из-за того что участникам Крестовых походов обещалось полное отпу­щение грехов, армии крестоносцев в Средние века справед­ливо пользовались еще более дурной славой, чем другие вой­ска; и германская армия, насчитывавшая примерно двадцать тысяч человек, которые выступили из Ратисбона в конце мая 1147 г., по-видимому, состояла большей частью из изгоев — начиная с религиозных фанатиков и кончая бездельниками и неудачниками всех сортов и преступниками, скрывающими­ся от суда. Вступив в земли Византии, они немедленно нача­ли мародерствовать, насилуя, грабя и даже убивая, смотря по настроению. Сами предводители показывали плохой пример; в Адрианополе, ныне Эдирне — племянник Конрада и заме­ститель командующего, молодой герцог Фридрих Швабский (вошедший в историю под своим обретенным позднее про­звищем Барбаросса), в ответ на нападение местных разбой­ников сжег монастырь и перебил ни в чем не повинных мо­нахов. Все чаще случались стычки между крестоносцами и византийским военным эскортом, который Мануил послал, чтобы наблюдать за ними, и в середине сентября, когда ар­мия наконец остановилась под стенами Константинополя — Конрад с возмущением отверг требование императора обойти столицу и следовать через Геллеспонт в Азию, — отноше­ния между немцами и греками были хуже некуда.

Едва жители областей, по которым прошла германская армия, успели прийти в себя, появилось французское войско. Оно было несколько меньше, чем немецкое, и в целом более пристойно. Дисциплина соблюдалась лучше, а присутствие многих знатных дам — включая саму королеву Элеонору, — сопровождавших своих мужей, без сомнения, оказывало уми-творяюшее влияние. Однако даже их продвижение не обошлосъ без неприятностей. Балканские крестьяне проявляли по отношению к ним откровенную враждебность — вполне понятную, учитывая все то, что они перенесли от немцев ме­сяцем раньше, — и назначали безумные цены за то неболь­шое количество еды, которое еще оставалось для продажи. Недоверие вскоре стало взаимным и привело к взаимному надувательству. В результате задолго до того, как они достиг­ли Константинополя, французы начали негодовать в равной мере на немцев и греков; а прибыв 4 октября в город, они с возмущением узнали, что император Мануил именно сейчас заключил перемирие с турками.

Хотя Людовик с этим не согласился бы, решение Мануи-ла было разумным. Присутствие французской и германской армий у самых ворот столицы представляло собой более се­рьезную и непосредственную опасность, чем турки в Азии. Император знал, что в обоих лагерях имеются экстремисты, настаивающие на объединенной атаке западных войск на Константинополь; и действительно, спустя всего несколько дней родич святого Бернара Годфрид, епископ Лангрский, «с отнюдь не подобающей христианину нетерпимостью монаха из Клерво»[52] официально предложил эту меру королю. Толь­ко сознательно распространяя слухи об огромной армии ту­рок, собравшейся в Анатолии, и намекая на то, что франки, если они не поторопятся миновать враждебную территорию, возможно, вообще не сумеют это сделать, Мануил ухитрился спасти ситуацию. Угождая Людовику, занимая его обычной чередой пиров и торжеств, он прилагал все усилия, чтобы от­править короля и его армию в Азию как можно скорее.

Когда император прощался со своими незваными гостя­ми и наблюдал, как ладьи, тяжело нагруженные людьми и животными, скользят через Босфор, он яснее многих пред­видел опасности, ожидающие франков на втором этапе их путешествия. Он сам только недавно вернулся из военного похода в Анатолию; хотя рассказы об ордах турок были пре­увеличением, он теперь воочию видел крестоносцев и навер­няка понимал, что их неорганизованная армия, которой не­доставало и морали, и дисциплины, имеет мало шансов вы­стоять против атаки сельджукской кавалерии. Он дал им провизию и проводников, предупредил их о возможных про­блемах с водой и посоветовал им не идти напрямик через внутренние земли, но держаться берега, который по-прежне­му контролировали византийцы. Больше он ничего не мог сделать. Если после всех этих предупреждений крестоносцы упрямо полезут на рожон, они будут сами виноваты. Он, со своей стороны, станет их оплакивать, но не безутешно.

Не прошло и нескольких дней после прощания, как Ма­нуил получил две вести из разных мест. Первое известие, до­ставленное из Малой Азии, гласило, что германская армия по­пала в турецкую засаду у Дорилея и почти вся погибла. Сам Конрад спасся и отправился навстречу французам в Никею, но девять десятых его людей лежали теперь мертвыми среди остатков лагеря.

Вторая новость состояла в том, что флот короля Рожера Сицилийского в этот самый момент выступил в поход про­тив Византийской империи.

Одна из вечных трудностей, которые встают перед любым историком, занимающимся Средневековьем, связана с тем, что хронисты, на чьи труды он может опираться, редко об­ладают аналитическим складом ума. Они обычно излагают факты — с различной степенью точности — достаточно ясно.

Но вопроса о причинах и мотивах они, как правило, вовсе не касаются; между тем в некоторых случаях нам бы очень хотелось получить какое-то объяснение. В частности, насколь­ко серьезными были намерения Рожера, когда он напал на Византию в 1147 г.?

Некоторые авторитеты утверждают, что они были дей­ствительно серьезными — что экспедиция приурочивалась к прибытию французов в Константинополь и что изначально План Рожера состоял в том, что французы и сицилийцы вме­сте свергнут императора и захватят столицы. Они даже предполагают, что Мануил предвидел такой поворот событий и именно поэтому настаивал, чтобы франки поклялись ему в верности, прежде чем он впустит их в свои владения. Это за­нимательная теория, но мало на чем основанная, кроме по­ведения епископа Лангрского — при этом даже он не упо­минал, насколько мы можем судить, о возможной помощи сицилийцев. Даже если бы Людовик принял изначальное предложение Рожера, обещавшего предоставить корабли для него и его армии, мыслимо ли, чтобы Рожер уговорил его предпринять совместную атаку на Константинополь прежде, чем идти в Палестину, как венецианцы — к их вечному сты­ду — уговорили франков, участников Четвертого крестового похода, пятьюдесятью семью годами позже? Безусловно, нет. Людовик не ссорился с Византией; он дал обет отправиться в Крестовый поход и, вероятно, страстно сопротивлялся бы любым попыткам короля Сицилии отвлечь его от цели.

Если рассматривать действия Рожера в контексте предыду­щих и последующих событий, они выглядят совершенно ина­че. Он был государственным деятелем, а не авантюристом. Если бы он обдумывал совместную операцию с французами, он бы, без сомнения, предварительно удостоверился в том, что они поддерживают его идею. В сложившихся обстоятельствах у него не было оснований верить, что Людовик вообще ему поможет; его посланцы нашли весьма холодный прием в Этампе прошлой весной. Если бы сицилийский флот появился в Константинопо­ле, пока французы там находились, те, с большей вероятностью, заключили бы союз с греками против сицилийцев.

Но в данном случае сицилийцев вообще не интересовала столица. Флот под командованием Георгия Антиохийского отплыл из Отранто и направился прямо через Адриатику на Кор­фу. Остров сдался без боя; Никита Хониат сообщает, что жи­тели, недовольные византийскими налогами и очарованные ме­довыми речами греко-сицилийского адмирала, приветствовали нормандцев как освободителей и добровольно позволили оста­вить на острове гарнизон из тысячи человек[53]. Затем, повернув на юг, корабли обогнули Пелопоннес, оставили военные под­разделения на стратегических позициях и отправились к восточ­ному побережью Эвбеи. В этом месте Георгий, кажется, решил, что зашел достаточно далеко. Он повернул назад, нанес мол­ниеносный удар по Афинам[54], а затем, достигнув Ионических островов, вновь направился на восток в сторону Коринфского залива, грабя по пути прибрежные города. Он продвигался впе­ред, как пишет Никита Хониат, «словно морское чудовище, за­глатывающее все на своем пути».

Один из отрядов, которые Георгий высаживал на берег, добрался до Фив, центра византийского шелкового производ­ства. Добыча оказалась немалой. Запасы камчатного полотна и тюки парчи были доставлены на берег и погружены на си­цилийские суда. Но адмирал этим не ограничился. Многих женщин-работниц (почти наверняка евреек), сведущих в премудростях разведения тутового шелкопряда и его исполь­зования, также согнали на корабли[55]. Им тоже могли пора­доваться в Палермо. Из Фив налетчики отправились в Ко­ринф, где — хотя горожане знали об их прибытии и спрята­лись в цитадели, захватив все ценное, — краткая осада дала желаемые результаты. Сицилийцы разграбили город, захвати­ли мощи святого Феодора, после чего с триумфом возврати­лись через Корфу на Сицилию.

«К тому времени, — пишет Никита, — сицилийские суда были так нагружены добычей, что более походили на купечес­кие, нежели на пиратские, каковыми в действительности явля­лись»[56]. Он абсолютно прав. Фивы, Афины и Коринф являлись богатейшими городами Греции. Действия сицилийцев были чи­стой воды пиратством. Но не только. Так же как Георгий со­вершил рейд вдоль североафриканских берегов не столько ради собственно грабежа, сколько для того, чтобы обеспечить Сици­лии контроль над проливами Средиземноморья, так и его пер­вая греческая экспедиция, которая нанесла точно рассчитанный и продуманный удар по западным окраинам Византийской им­перии, преследовала конкретные политические и стратегичес­кие цели. Второй крестовый поход, как Рожер понимал, изба­вил Сицилию навсегда от угрозы со стороны обеих империй; он только отсрочил нападение, предоставив ему пару лет форы, чтобы приготовиться к защите. Захватив Корфу и ряд других тщательно выбранных укрепленных пунктов на территории Греции, Рожер лишил Византию основного плацдарма, с кото­рого она могла атаковать южную Италию.

В этом, безусловно, и состояла истинная цель экспедиции. Но если из нее можно было извлечь определенные дополнитель­ные выгоды — тем лучше. Мастерицы, знакомые с секретами изготовления шелка, оказались хорошей наградой. Иногда ут­верждается, что именно благодаря им возникли прославленные шелковые фабрики в Палермо. Эта теория преувеличивает их заслуги — хотя они могли принести с собой некоторые новые технологии. Еще со времен Омейядов во всех главных исламс­ких государствах Востока и Запада, как и в Константинополе, мастерские по изготовлению шелка размещались во дворце или рядом с ним, чтобы ткать одеяния для придворных церемоний[57]. Сицилия не была исключением, и шелковое производство в Палермо процветало уже при арабах, на языке которых полу­чили название королевские мастерские — «тираз», Другой дав­но установившийся мусульманский обычай, однако, требовал, чтобы дамы из «тираза», когда не сидели за станками, оказы­вали более интимные услуги мужской части королевского дво­ра. Эту традицию нормандцы, как всегда эклектичные, также восприняли с восторгом, и вскоре «тираз» превратился в полез­ное, хотя весьма призрачное прикрытие для королевского га­рема. Когда мы читаем о том, как Георгий Антиохийский за­хватил несчастных фиванок, невольно задумываешься, какое из двух возможных предназначений он имел в виду.

Известия о сицилийских грабежах в Греции привели Мануила в ярость. Что бы сам он ни думал о Крестовом похо­де, тот факт, что так называемое христианское государство сознательно воспользовалось им для нападения на его импе­рию, вызывал у него глубочайшее негодование; а сообщение о том, что возглавлял поход грек-ренегат, едва ли могло уме­рить его гнев. Сто лет назад Апулия была богатой провинци­ей Византийской империи; теперь она стала гнездом пира­тов, источником неспровоцированной агрессии со стороны врагов. С подобной ситуацией трудно было смириться. Рожера, «этого дракона, угрожающего извержением пламени сво­его гнева коварнее, чем кратер Этны... этого общего врага всех христиан, незаконно завладевшего Сицилией», следовало изгнать из Средиземноморья навсегда. Западный император пытался это сделать, но потерпел поражение. Теперь пришел черед Византии. Мануил верил, что, получив соответствующую помощь и обеспечив себе свободу действий, он сможет пре­успеть. К счастью, армии крестоносцев ушли. Он сам заклю­чил перемирие с турками весной 1147 г., которое теперь подтвердил и расширил. Каждого воина и моряка империи следовало использовать для воплощения великого замысла, который родился в голове императора и мог стать главным достижением его жизни, — возвращения Сицилиии южной Италии под власть Византии.

Далее требовалось найти подходящих союзников. По­скольку на Германию и Францию рассчитывать не приходилось, мысли Мануила обратились к Венеции. Венецианцев, как он хорошо знал, давно тревожила растущая морская мощь Сицилии; они охотно присоединились к делегации, которую его отец — император Иоанн — направил двена­дцать лет назад к Лотарю, чтобы обсудить антисицилийский союз. С тех пор их беспокойство еще усилилось, и на то имелись причины. Они не являлись более хозяевами Среди­земноморья; и в то время как на базарах Палермо, Ката­нии и Сиракуз царило оживление, Риальто начал медленно, но верно клониться к упадку. Если Рожер теперь закрепит­ся на Корфу и на берегах Эпира, он получит контроль над Адриатикой и венецианцы рискуют оказаться в сицилийс­кой блокаде.

Они, конечно, немного поторговались; ни один венециа­нец никогда ничего не делал задаром. Но в марте 1148 г. в обмен на расширение торговых привилегий на Кипре, Ро­досе и в Константинополе Мануил получил то, что желал, — поддержку всего венецианского флота на шесть последую­щих месяцев. Тем временем император лихорадочно трудил­ся над тем, чтобы привести собственные морские силы в состояние боевой готовности; его секретарь Иоанн Циннам оценивает численность флота в пятьсот галер и тысячу транс­портных судов — достаточное количество для армии из два­дцати или тридцати тысяч человек. Адмиралом император назначил своего свойственника, великого герцога Стефана Контостефана, а армию отдал под начало «великого домес­тика», турка по имени Аксуч, который пятьдесят лет назад ребенком был взят в плен и вырос в императорском двор­це. Сам Мануил принял верховное командование.

К апрелю экспедиционные войска были готовы выступить в поход. Корабли, отремонтированные и нагруженные всем необходимым, стояли на якоре в Мраморном море; армия ждала только приказа. И в этот момент внезапно все пошло вкривь и вкось. Южнорусские племена, половцы или куманы, проникли через Дунай на византийскую территорию; ве­нецианский флот задержался из-за внезапной смерти дожа; летние шторма сделали Восточное Средиземноморье практи­чески непригодным для судоходства. Лишь осенью два флота встретились в южной Адриатике и объединенными усилия-ми начали блокаду Корфу. Сухопутная экспедиция все еще катастрофически откладывалась. К тому времени, когда он приструнил половцев, Мануил уже ясно понимал, что горы Пинд покроются снегом задолго до того, как он сможет про­вести армию через них. Оставив войска на зимних кварти­рах в Македонии, император отправился в Фессалонику, где его ждал важный гость. Конрад Гогенштауфен только что вер­нулся из Святой земли.

Второй крестовый поход потерпел постыдную неудачу. Конрад с теми немцами, которые остались в живых после бойни у Дорилея, дошел с французами до Эфеса, где армия остановилась, чтобы отпраздновать Рождество. Там он тяже­ло заболел. Оставив своих соотечественников, продолживших путь без него, Конрад вернулся выздоравливать в Константи­нополь и гостил в императорском дворце до марта 1148 г., после чего Мануил выделил ему несколько греческих кораб­лей, чтобы те доставили его в Палестину. Французам, хотя они и пострадали меньше немцев, изнурительный переход через Анатолию, во время которого они, в свою очередь, по­несли потери от турок, также дорого обошелся. Это была ошибка самого Людовика, который проигнорировал совет Мануила держаться побережья, но король упорно объяснял всякую встречу с врагом беспечностью византийцев или их предательством или тем и другим и быстро взрастил в себе почти психопатическую неприязнь к грекам. В результате он со своими воинами и частью рыцарей, которых было возмож­но взять с собой, погрузился на корабль в Атталии, предос­тавив армии и паломникам пробиваться по суше, как смо­гут. Была поздняя весна, когда жалкие остатки огромного войска, которое с такой гордостью выступило в путь в про­шлом году, добрались до Антиохии.

И это было только началом бедствий. Могучий Занги умер, но власть перешла к его еще более великому сыну Нур-ад-дину, чья крепость в Алеппо теперь стала центром мусуль­манского сопротивления франкам. Именно по Алеппо сле­довало нанести первый удар, и, когда Людовик прибыл в Антиохию, на него сразу же стал наседать князь Раймонд, требовавший, чтобы король немедленно атаковал город. Людовик отказался под тем предлогом, что должен сперва помолиться у Гроба Господня; после чего королева Элеонора, чьяпривязанность к мужу не возросла от опасностей и неудобств путешествия и чьи отношения с Раймондом, похо­же, несколько вышли за пределы, обычно рекомендованные племяннице и дяде, объявила о своем намерении остаться в Антиохии и требовать развода. Она и Людовик были дальними родственниками; при заключении брака на данный факт закрыли глаза, но, будучи поставлен, этот вопрос мог вызвать немалозатруднений, и Элеонора это знала.

Людовик, который, при всей своей угрюмости, в критические моменты не терял присутствия духа, несмотря на про­тесты жены, насильно потащил ее в Иерусалим — хотя прежде так настроил против себя Раймонда, что тот отказался принимать какое-либо участие в Крестовом походе. Не­сомненно, он разрешил ситуацию с наименьшими возможными потерями, но подобный эпизод, да еще имевший место в такой момент, пагубно сказался на его репутации. Он и негодующая Элеонора прибыли в Иерусалим в мае, вскоре после Конрада; там их приняли со всеми подобающими церемониями королева Мелисенда и ее сын Балдуин III, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет. Французская правящая чета оставалась в городе примерно месяц, прежде чем отправиться на общий сбор всех крестоносцев, созванный 24 июня в Акре с целью обсудить план действий. Им не потребовалось много времени, чтобы прийти к решению: все силы должны быть брошены на захват Дамаска.

Почему они избрали именно Дамаск в качестве первой цели, мы не поймем никогда. Это было единственное влия­тельное арабское государство во всем Леванте, враждовавшее с Нур-ад-дином; в качестве такового Дамаск мог и должен был стать бесценным союзником для франков. Нападая на него, они вынуждали его, против его воли, присоединиться к мусульманской конфедерации Нур-ад-дина и таким образом подготавливали собственное крушение. По прибытии они об­наружили, что стены Дамаска крепки, а защитники испол­нены решимости. На второй день осаждавшие по еще одно­му из многих гибельных решений, столь характерных длявсего похода, перенесли лагерь к восточной части стены, где не было ни тени, ни воды. Палестинские бароны, уже по ссорившиеся из-за города, который предстояло взять, утра­тили мужество и начали настаивать на отступлении. Ходили смутные слухи о подкупах и предательстве. Людовик и Кон­рад вначале изумились и возмутились, но вскоре сами осо знали суровую реальность. Продолжать осаду означало не толь ко предать Дамаск в руки Нур-ад-дина, но также, учитывая общий упадок боевого духа, почти неизбежное уничтожение всей крестоносной армии. 28 июля, всего через пять дней после начала кампании, они отдали приказ об отступлении. Нет в сирийской пустыне мест, более угнетающих душу, чем темно-серое, безликое нагромождение песка и базальта между Дамаском и Тиверией. Крестоносцы, отступавшие че­рез эти земли в разгар африканского лета, под беспощадным солнцем, когда в лицо дул жгучий пустынный ветер, а по пя­там скакали арабские конные лучники, наверное, пришли в полное отчаяние. Мертвые тела людей и коней лежали там, где они прошли. Это был конец. Войско крестоносцев по­несло огромные потери — в людях и в материальных ресур­сах. У крестоносцев не осталось ни воли, ни необходимых средств, чтобы продолжать. Но мучительней всего был стыд. Проведя в походе большую часть года, часто подвергаясь смертельной опасности, жестоко страдая от жажды, голода, болезней и резких перепадов температуры, эта некогда бли­стательная армия, претендовавшая на то, чтобы отстоять и пронести далее в мир идеалы христианского Запада, сдалась после четырех дней борьбы, не захватив ни пяди мусульман­ской земли. Этого унижения ни крестоносцы, ни их враги не забыли.

Но лично для Конрада позорный Второй крестовый поход имел один важный результат, столь же полезный, сколь и неожиданный. Германский король снискал глубокое уваже­ние и привязанность у Мануила Комнина. Когда Конрад за­болел в Эфесе в прошлое Рождество, император и его жена лично приплыли из Константинополя, забрали его и заботли­во доставили в столицу; в течение следующих двух месяцев Мануил, который славился своим лекарским искусством, сам за ним ухаживал и лечил его, пока тот не поправился. Пер­вый проход с армией через Константинополь не оставил у Конрада приятных воспоминаний; тем более он был тронут риемом, который ему оказали теперь. Император с его умом и обаянием был прекрасным, гостеприимным хозяином. Его немецкая жена доводилась сестрой жене самого Конрада. Когда больной поправился, Мануил воспользовался поводом, чтобы организовать великолепные скачки и торжества в его честь, а затем отправил его в Палестину с византийским эс­кортом, прибавив к этому две тысячи лошадей, полностью экипированных, из императорских конюшен. Неудивитель­но, что Конрад сожалел об отъезде и обещал Мануилу посе­ять его вновь на пути домой.

Итак, когда злополучный поход остался в прошлом, два монарха вновь встретились в Фессалонике, и Мануил проводил Конрада еще на одну зиму в Константинополь. Их дружба осталась нерушимой после шестимесячной разлуки, а Рож­дество ознаменовалось дальнейшим сближением двух импе­раторских домов: с необыкновенной пышностью и обычными роскошными празднествами племянница Мануила Феодора была выдана замуж за брата Конрада Генриха Австрийского[58]. В тот год, однако, имелось, помимо всего прочего, много серьезных политических проблем, которые следовало обсу­дить, и самой животрепещущей из них был Рожер Сицилий­ский. Византийцы уже вели с ним войну; их флот в данный момент блокировал Корфу, а армия готовилась, как только сойдет снег, пересечь Пинд. Конрад пока не враждовал в от­крытую с Сицилией, но не возражал против того, чтобы на­чать военные действия. Мануил и Конрад сговорились быстро и в первые дни 1149 г. заключили официальное соглашение, согласно которому два правителя должны были предпринять атаку на короля Сицилии в течение этого года. Только если один из участников тяжело заболеет или столкнется с непосредственной угрозой потери трона, предприятие откладыва­ется; но даже в этом случае оно не отменяется, а просто будет перенесено. В соглашении оговаривалось также буду­щее Апулии и Калабрии после того, как они будут вырваны из лап Рожера. Обе империи в прошлом претендовали на эти территории, и поэтому Мануил и Конрад постарались избе­жать последующих ссор при разделе добычи. Достигнутый компромисс делает честь обоим. Обе области Конрад пере­давал Византии как запоздалое приданое его свояченицы Бер­ты, ныне императрицы Ирины.

После того как планы на будущее были выработаны, ни­что не задерживало новоиспеченных союзников в Константи­нополе. В начале февраля они уехали — Конрад в Германию для приготовлений к новой итальянской экспедиции, Ману­ил — к армии и упрямому Корфу, откуда в последнее время поступали неутешительные донесения. Удерживаемая сици­лийцами цитадель располагалась на высоком гребне в горис­той северной части острова; со стороны моря склоны были почти отвесными, и все византийские осадные орудия и при­способления оказывались бессильны. Греки, пишет Никита Хониат, стреляли чуть ли не в небо, а защитники спуска­ли на стоявших внизу ливень стрел и град камней. (Все удив­лялись, добавляет он, что сицилийцы сумели без усилий ов­ладеть ею год назад.) Во время одной из атак адмирал Контостефан погиб, и его место занял Аксуч, к тому времени прибывший на Корфу с сухопутным войском; но смена ко­мандования не повлияла на ход осады. Время шло, с каждым днем осаждавшие все яснее понимали, что Корфу невозмож­но взять штурмом. Единственная надежда — за исключени­ем измены — состояла в том, что гарнизон, который уже целый год находился на собственном довольствии, сдастся под угрозой голода; но всегда оставался шанс, что сицилийский флот прорвет блокаду и доставит в крепость подкрепления и припасы.

Известно, что осада в психологическом плане является столь же тяжелым испытанием для осаждающих, как и для осажденных. Весной начались серьезные ссоры между гре­ческими моряками и их венецианскими союзниками. Аксуч всеми силами старался сгладить разногласия, но ему это не удалось; в итоге венецианцы заняли соседний островок и по­дожгли византийские торговые суда, стоявшие на якоре у берега. К несчастью, они сумели захватить также импера­торский флагманский корабль и обнаглели настолько, что ус­троили целый спектакль, нарядив эфиопского раба в импе­раторские одеяния — темный цвет лица Мануила не остался незамеченным — и изобразив шутовскую коронацию на па­лубе, на глазах у греков. Был ли Мануил свидетелем этого оскорбительного для его императорского величия маскара­да, неизвестно, но если нет — он явно прибыл вскоре пос­ле этого инцидента. Он никогда не простил венецианцам их поведения; в тот момент, однако, он в них нуждался. Тер­пение, такт и знаменитое обаяние Мануила помогли ему восстановить несколько напряженный мир в рядах войска; венецианские корабли вернулись на назначенные им стоян­ки, аимператор принял на себя командование осадой. Вре­мя для мести пока не пришло.

Как он ни жаждал забыть несчастный Крестовый поход, Людовик, в отличие от Конрада, не спешил покинуть Па­лестину. Его, как человека глубоко религиозного, безусловно прельщала перспектива отметить Пасху в Иерусалиме; кро­ме того, подобно многим путешественникам, он, возможно, не хотел менять мягкий солнечный свет южной зимы на бур­ное море и заснеженные дороги, которые лежали между ним и его собственным королевством. Он знал также, что его брак с Элеонорой уже не спасти. В Париже его ожидали все не­приятности, связанные с разводом, и политические осложне­ния, которые неминуемо за этим последуют. Он все дольше и дольше откладывал свой отъезд, посещая палестинские свя­тыни и размышляя о вероломстве греков и, в особенности, самого Мануила Комнина, которого Людовик по-прежнему считал ответственным за бедствия, постигшие его в этом пу­тешествии. Теперь он понял. Христианин только по назва­нию, император был на самом деле главным врагом и преда­телем христианства; тайный союзник неверных, он препят­ствовал крестоносцам с самого начала и сделал все, что было в его силах, чтобы Крестовый поход закончился крахом. Дляначала следовало убрать с пути восточного императора — как Рожер Сицилийский очень разумно попытался сделать.

Весной 1149 г. Людовик неохотно двинулся в обратный путь. На этот раз он и Элеонора решились путешествовать морем, но по глупости доверили свою судьбу сицилийскому судну — не самый безопасный корабль для плавания в визан­тийских водах. Где-то на юге Эгейского моря им повстречал­ся греческий флот — предположительно направлявшийся к Корфу или оттуда, — который сразу ринулся в атаку. Лю­довик сумел спастись, быстро подняв французский флаг, но один из кораблей эскорта, на котором находились некоторые члены королевской свиты и почти весь багаж, попал в руки греков и был с триумфом доставлен в Константинополь. От­ношения королевы Элеоноры с мужем теперь стали таковы, что она путешествовала на отдельном судне и едва избежала подобной участи; к счастью, сицилийские военные корабли подоспели вовремя.

Наконец, 29 июля 1149 г. Людовик сошел на берег в Ка­лабрии. Там к нему присоединилась Элеонора, и они вместе отправились в Потенцу, где их ожидал Рожер, чтобы привет­ствовать и принять как своих гостей. Два короля, встретив­шись в первый раз, сразу нашли общий язык. В прошлом, как мы говорили, их сближению мешало соперничество Рожера и Раймонда из Пуатье, дяди Элеоноры, по поводу Антиохии; но с тех пор возник новый спор — Людовика и Раймонда по поводу Элеоноры, — и у французского короля были развяза­ны руки. К тому же его недавние приключения на море не увеличили его симпатий к Византии; он и Рожер, возможно, обнаружили в эти августовские дни в Потенце, что у них больше общего, чем каждый мог предположить[59].

После трех дней гостеприимный хозяин оставил Людови­ка и Элеонору, чтобы вернуться на Сицилию, а они отпра­вились в Тускул, ближайший к Риму город, где папа смог най­ти безопасное убежище. Евгений принял их, как подобает принимать королевскую чету; с точки зрения политики, по причинам, о которых мы вскоре узнаем, он не сообщил им ничего обнадеживающего, но в тот момент расстановка во­енных сил в Европе беспокоила папу меньше, чем семейные неприятности его гостей. Мягкий, добросердечный, он не мог видеть людей в несчастье; а вид Людовика и Элеоноры, по­давленных двойным крахом — Крестового похода и собствен­ного брака, похоже, причинял ему настоящую боль. Иоанн Солсберийский, который служил в это время в курии, оста­вил нам любопытный трогательный рассказ о попытках папы примирить рассорившуюся семейную пару:

«Он распорядился под угрозой анафемы, что ни одно сло­во не должно быть сказано против их брака, и заявил, что союз никогда не будет расторгнут ни под каким предлогом. Это решение явно обрадовало короля, который любил коро­леву страстно, почти по-детски. Папа заставил их спать в од­ной кровати, которую завесил бесценными портьерами, при­надлежавшими ему лично; и ежедневно во время их кратко­го визита стремился дружеской беседой восстановить любовь между ними. Он осыпал их подарками и, когда пришла пора их отъезда, не мог сдержать слез».

Эти слезы, возможно, стали бы более обильными, пони­май Евгений, что все его старания были тщетными. Если он знал Элеонору лучше, он бы с самого начала увидел, что она приняла решение, и ни он, ни кто-либо другой не заставит ее его изменить. В данный момент, однако, она соблюдала приличия и отправилась с мужем в Рим, где они сердечно были приняты сенатом и где Людовик, как обычно, падал ниц во всех главных храмах; а затем — через Альпы в Па­риж. Прошло еще два с половиной года, прежде чем ее брак был окончательно расторгнут — святой Бернар вынудил Ев­гения отменить прежний указ — по причине кровного род­ства; но Элеонора была еще молода и стояла в самом нача­ле своей удивительной карьеры, позволившей ей в качестве жены одного из лучших королей Англии и матери двоих наихудших в течение полувека влиять на ход европейской истории.

Жители Парижа встретили Людовика и Элеонору с радо­стью и даже отчеканили медали «нашему непобедимому ко­ролю»: одну с изображением Людовика на триумфальной колеснице с парящей сверху крылатой победой и другую, по­казывающую мертвых и убегающих турок на берегах Меан­дра. Но они никого не обманули. В прочих местах люди с большей готовностью смотрели правде в глаза — хотя они также стремились объяснить или оправдать случившееся. Папа Евгений, например, видел в неудачном Крестовом по­ходе бедствие, посланное Богом, как наглядный урок прехо-дящести всего земного. Оттон Фрейзингенский философски утверждает, что Крестовый поход предоставил всем участни­кам возможность обрести мученический венец. Святой Бернар, который если не являлся непосредственным инициато­ром всего предприятия, то, по крайней мере, способствовал претворению его в жизнь, сказал честно, что он думает. Для него происшедшее не было бедствием или даже уроком, а божественной карой, отверзшей «столь глубокую бездну, что каждый, кто не был соблазнен ею, благословен». Верша суд, Всевышний, как всегда, действовал по справедливости; но на сей раз, в виде исключения, он оставил милосердие[60].

В неистовых поисках козла отпущения, которые за этим последовали, все пальцы, за исключением одного — Конра-дова — с неизбежностью указали на Мануила Комнина; хотя к тому не имелось ни малейших оснований. Ответственность за провал любой военной операции несут исключительно ее непосредственные участники — те, кто ее планировал, и те, кто ее осуществлял. Во Втором крестовом походе и замыс­лы, и исполнение были ужасны. Сама идея была дурна. Чу­жеземные правители могут продержаться у власти в далекой стране, только если местное население их примет; иначе их дни сочтены. Если они не могут удержать позиции собствен­ными усилиями, любая попытка помочь им извне, особенно посредством военной силы, обречена на провал. Начав на­ступление, предводители Запада совершали одну ошибку за другой. Они не скоординировали ни своих приготовлений, ни действий; смесью неискренности и политической недально­видности они восстановили против себя самого важного со­юзника; они прибыли в слишком малом количестве и слиш­ком поздно; не имея изначально четкого плана, они избрали неправильную стратегическую линию, а затем у них не хва­тило мужества довести начатое до конца. Они колебались, от­ступали и потерпели крушение[61].