Перегруппировка

Ибо я призываю в свидетели господина Адриана, дабы подтвердить, что нет на свете человека более несчастного, находящегося в обстоятельствах более жалких, нежели римс­кий понтифик... Он утверждает, что папский престол увит терниями, что его мантия усея­на шипами, столь острыми, что они застав­ляют сутулиться и самые широкие плечи... и что, если бы он не боялся пойти против воли Божьей, он бы никогда не покинул родную Англию.

Иоанн Солсберийскгш. Роlicraticus. VIII, ххiii

Весть об апулийском крахе привела Константинополь в ужас. Несчастный Дука, томившийся в палермской тюрьме и не имевший возможности оправдаться, стал удобным коз­лом отпущения; но хотя большую часть вины возложили на него, в конечном счете ответственность за случившееся нес император, и Мануил был полон решимости восстановить свой престиж. Эта потребность стала еще более настоятель­ной следующим летом, когда сицилийский флот из ста шес­тидесяти четырех кораблей под командой брата Майо Стефана, назначенного теперь адмиралом, примерно с десятью тысячами воинов на борту атаковал процветающий остров Эвбею, разгромив и разграбив все прибрежные города и де­ревни. Оттуда корабли направились к заливу Волос, где по­добным же образом обошлись с Альмирой; а затем, если ве­рить Никите Хониату, поспешили в Геллеспонт, пересекли Мраморное море и подошли к Константинополю, выпустив тучи стрел с серебряными наконечниками в сторону импе­раторского дворца Блакерно[80].

Соответственно, летом 1157 г. Мануил Комнин отправил в Италию нового эмиссара — Алексея, талантливого молодого человека, сына великого доместика Аксуча. Официально он получил те же повеления, что и Михаил Палеолог, — завя­зать дружбу с мятежными баронами, которые еще оставались на свободе, набрать наемников для новой военной кампании на побережье и сеять недовольство и смуту повсюду, где толь­ко возможно. Однако император доверил ему и другую мис­сию — связаться втайне с Майо и обсудить условия мира. Пока мир не заключен, военные операции следует продол­жать; чем больший размах примет бунт, тем более выгодные условия мира можно будет навязать Вильгельму. Но за про­шедший год Мануилу Комнину стало яснее, что пришло вре­мя для радикального изменения внешней политики. Он понял, что не сумеет отвоевать Апулию силой оружия. Его шанс состоял в том, чтобы завязать дружбу с папой и попытаться натравить его на Барбароссу; но после договора в Беневенто подобная линия поведения неизбежно предполагала заклю­чение мира с королем Сицилии.

Алексей выполнил обе задачи одинаково успешно. Через несколько месяцев после его прибытия Робер из Лорителло опять опустошал сицилийские территории на севере, а Анд­рей из Рупеканина прошел через капуанские земли и всерьез покушался на Монте-Кассино, разбив в январе 1158 г. у его стен сторонников короля в открытом бою. Одновременно, хотя Алексей, активно помогавший мятежникам, не мог ве­сти мирные переговоры лично, ему удалось при посредниче­стве двух знатных греков, все еще томившихся в плену в Па­лермо, — Иоанна Дуки и Алексея Бриенна — заключить в начале весны секретное соглашение с сицилийцами. Алексей, оставив своих апулийских сторонников в наивном убежде­нии, что он отправляется за подкреплениями и припасами, вернулся в Константинополь; Вильгельм, хотя он, естествен­но, с подозрением относился к заигрываниям византийцев, отправил к Мануилу дипломатическую миссию[81] и вернул всех греческих пленников — кроме незаменимых дам из Тираза; и графам Лорителло и Руиеканину, неожиданно лишившим­ся всякой поддержки, ничего другого не оставалось, кроме как покинуть вновь завоеванные земли и отправиться на по­иски нового покровителя.

Они нашли его в лице Фридриха Барбароссы.

Отношения Фридриха с Восточной империей существен­но ухудшились за последние три года. Он и раньше не дове­рял грекам; а известия об апулийской кампании, которую он расценил как типичную попытку своровать то, что плохо ле­жит, и захватить территории, которые по праву принадлежат ему, встревожили и разгневали его. В довершение всего они встали лагерем в Анконе, городе, который подчинялся непо­средственно императору; и даже имели дерзость, если верить донесениям, фабриковать поддельные письма, якобы состав­ленные в императорской канцелярии, чтобы добиться покор­ности некоторых стратегически важных городов. Его первой реакцией было порвать всякие отношения с Мануилом. Ког­да в июне 1156 г. из Константинополя прибыло посольство, чтобы обсудить его предполагаемую женитьбу на византийс­кой принцессе (Фридрих развелся со своей первой женой при каких-то сомнительных обстоятельствах, тремя годами ранее), он отказался даже его принять и вместо этого же­нился — с минимальными приготовлениями — на богатой и очень привлекательной Беатрисе из Верхней Бургундии. Поз­же, услышав о поражении греков при Бриндизи, он смягчил­ся и восстановил формальные отношения с восточным импе­ратором; но зерно раздора было посеяно, и оба это знали.

Фридрих также сердился на папу. Разве Адриан не давал ему обещания не вступать ни в какие частные отношения с восточным императором и с королем Сицилии? И при этом он с одним вел постоянную переписку, а с другим вообще подписал мирный договор, по которому не только признавал претензии Вильгельма на подложную корону, но и предостав­лял ему права в церковных делах, гораздо более широкие, чем у самого императора. По какому праву Адриан столь щедро передавал имперские территории другим? Неужели империя для него ничего не значит? Разве не является это с его сто­роны величайшей дерзостью?

Вскоре худшие подозрения Фридриха подтвердились. В ок­тябре 1157 г. он собрал имперский сейм в Безансоне. Это ме­сто было выбрано не случайно. Безансон являлся столицей Верхней Бургундии, позже — провинции Франш-Конте, — и император приложил все усилия, чтобы продемонстрировать родным своей жены и своим новым подданным мощь и ве­личие империи. Из разных краев прибыли посланцы — из Франции и Италии, из Испании и Англии — и, разумеется, от папы. Но впечатление от всехприготовлений Фридриха оказалось слегка испорчено, когда в присутствии всего собра­ния папские легаты зачитали письмо, привезенное от их повелителя. Вместо обычных приветствий и поздравлений, ко­торых все ожидали, в нем содержались суровые жалобы и по­рицания. Некоторое время назад на архиепископа Лундско-го, человека преклонных годов, путешествовавшего через им­перскую территорию, напали разбойники: они отобрали у него все имущество, а за самого старика потребовали выкуп. Это происшествие само по себе достаточно печально, но, про­должал папа, его горестные последствия усугубляются тем, что, хотя императору предоставили подробный отчет о слу­чившемся, он, по-видимому, не предпринял никаких шагов, чтобы покарать виновных. Обращаясь к более общим вопро­сам, Адриан напоминал Фридриху о прежних дарованных ему милостях — в частности, о коронации — и добавлял, не­сколько покровительственно, что надеется в будущем пожа­ловать ему еще большие блага.

Действительно ли папа хотел утвердить свое право на фе­одальное господство над императором, неизвестно. К сожа­лению, он употребил два слова — сопfеrrе и bепеficiа, — ко­торыми обычно описывалось предоставление сюзереном фьефа вассалу. Этого Фридрих не мог вынести. Если в письме подразумевалось, а похоже, так оно и было, что он владеет Священной Римской империей по милости папы, как какой-нибудь мелкий барон владеет своими полями в Кампании, дальше им говорить не о чем. Собравшиеся на сейм герман­ские государи разделяли его негодование; а когда кардинал Роланд, папский секретарь, невозмутимо осведомился — от кого же Фридрих получил во владение империю, если не от папы, — это вызвало взрыв возмущения. Отто из Виттельсбаха, пфальцграф Баварии, бросился на кардинала с обнажен­ным мечом в руке; только быстрое вмешательство самого им­ператора предотвратило инцидент, по сравнению с которым несчастье с архиепископом Лундским показалось бы сущим пустяком. Когда Адриан узнал, что произошло, он написал Фридриху другое письмо, в более мягких выражениях, утвер­ждая, что его неверно поняли; и император принял это объяснение. Едва ли он действительно этому поверил, но он не хотел открыто рвать с папством в тот момент, когда он собирался начать самую крупную из своих военных опера­ций — подчинение Ломбардии.

Скандал в Безансоне, как всякий видел, был свидетельством глубокого разлада между империей и папством, которого ни­какие дипломатические экивоки не могли скрыть. Дни, когда речение о двух мечах христианства соответствовало реальнос­ти, прошли — прошли с тех пор, как Григорий VII и Генрих IV угрожали друг Другу низложением и отлучением почти сто лет назад. С этого момента их преемники не могли рассматривать императора и папу как две стороны одной монеты. Теперь каж­дый претендовал на главенство и при необходимости отстаи­вал свои права. Когда в это противостояние оказывались втяну­ты такие сильные личности, как Адриан и Фридрих, открыто­го столкновения трудно было избежать. И все же корень бед лежал в меньшей степени в их характерах, чем в характерах институтов, ими представляемых. Пока оба они были живы, отношения между ними, отягощенные множеством мелких обид — реальных и мнимых, — становились все более напря­женными; но только когда они ушли со сцены, конфликт пе­рерос в открытую войну.

Но Фридрих, отказавшийся от доктрины двух мечей, упор­но цеплялся за другую концепцию империи, сложившуюся в XI в. Во время его первого путешествия в северную Италию по дороге на коронацию Фридриха неприятно поразил дух независимости и свободы, царивший в городах Ломбарии, их вопиющий республиканизм и отсутствие какого-либо уваже­ния к его власти. Тогда император спешил и думал в первую очередь о коронации, поэтому задержался ровно на такое время, какое потребовалось, чтобы дать всем почувствовать свое присутствие и оставить дымящиеся руины Тортоны в ка­честве наглядного свидетельства своего недовольства. С тех пор у Фридриха было множество возможностей, особенно в самом Риме, чтобы оценить приверженность итальянцев к своим городским коммунам; но он все-таки не сумел или не захотел понять. Для него жители Ломбардии были ослушни­ками; вот и все. В июле 1158 г. в сопровождении короля Бо­гемии и огромной армии он пересек Альпы, чтобы дать им урок.

К счастью, нам нет необходимости описывать детально военную кампанию Фридриха Барбароссы в Ломбардии. Не­которые города оставались верны ему и доказали это; дру-гие воспользовались присутствием имперской армии, чтобы натравить ее на своих врагов или конкурентов; третьи скло­нились, как трава иод порывом ветра, готовые воспрять, ког­да гроза минует; один или два доблестно сопротивлялись. Но для нас главный интерес представляет не столько поведение отдельных городов, сколько то воздействие, которое эти со­бытия оказали на новую силу, появившуюся на итальянской политической арене, — сицилийско-папский союз.

Договор в Беневенто имел гораздо более важные послед­ствия, чем и Вильгельм, и Адриан могли предполагать. Со стороны папства он обозначил новый подход к европейским проблемам — полностью доказавший свою продуктивность в следующие двадцать лет. Сам Адриан — хотя позднее он время от времени проявлял непонятную неуверенность, слов­но не мог полностью смириться с новой ситуацией, — был вынужден открыто признать то, что уже давно подозревал, — что император является не столько другом, с которым он время от времени ссорится, сколько зрагом, с которым при­ходится как-то уживаться. Его соглашение с Вильгельмом обеспечило ему нового могущественного союзника и позво­ляло занять более твердую позицию во взаимоотношениях с Фридрихом, чем это было возможно ранее — о чем сви­детельствует безансонское письмо. Майо и Вильгельм всячес­ки поощряли его в этом.

Папскому окружению такая перемена политики вначале не понравилась. Многие ведущие члены курии — преимуще­ственно те, которых Адриан отослал в Кампанию до начала переговоров, все еще цеплялись за свои проимперские, анти­сицилийские убеждения; и известие о заключении договора, похоже, породило не меньшее смятение в Священной кол­легии, чем при императорском дворе. Однако в последующие месяцы общее мнение склонилось на сторону Вильгельма. На то имелось несколько причин. Одной являлась надменность Барбароссы, проявившаяся во всей красе в Безансоне и под­твержденная несколькими инцидентами до и после того. По­мимо этого сицилийский союз был свершившимся фактом, так что не имело смысла ему противостоять. Поступки Виль­гельма, со своей стороны, казались вполне искренними. По рекомендации папы он заключил мир с Константинополем. Он был богат, могуществен и — как некоторые из кардина­лов при желании могли бы засвидетельствовать — щедр.

И теперь, когда Фридрих Барбаросса прошел огнем и мечом по городам Ломбардии, волна недовольства и антиимперских настроений всколыхнулась по всей Италии. Не последнюю роль здесь играл страх. Когда император покончит с Ломбардией, что мешает ему проделать ему то же самое в Тоскане, Умбрии, да­же самом Риме? Вскоре в южной Италии стали появляться жертвы Фридриха — вдовы, дети, лишившиеся отцов, бежен­цы из сожженных городов, изгнанные члены городских магис­тратов; а среди них неизбежно нашлись заговорщики. Все они искали некий оплот сопротивления, силу, которая могла бы стать воплощением их надежд и идеалов — торжества свобо­ды республиканского над имперским, итальянского над тевтон­ским. И они нашли такую силу в лице английского папы и нор­мандского короля.

В течение 1158 г. Майо старательно укреплял просицилийские симпатии в папской курии. Благодаря неоценимой по­мощи кардинала Роланда и доверенного лица секретаря Ад­риана, который был главным создателем, а теперь основным пропагандистом папско-нормандского альянса, он немало в этом преуспел. Весной 1159 г. произошло первое крупное вы­ступление против Фридриха, которое можно приписать пап-ско-сицилийскому влиянию. Милан неожиданно отверг власть императора, и три последующих года миланцы стойко сопро­тивлялись всем попыткам Фридриха надеть на них прежнее ярмо. В следующем августе представители Милана, Кремы, Пьяченцы и Брешии встретились с папой в Ананьи, неболь­шом городе, расположенном у самой границы королевства Вильгельма. И здесь в присутствии представителей сицилий­ского короля, возможно самого Майо, был заключен перво­начальный пакт, который стал основой для создания великой Ломбардской лиги. Города пообещали, что не будут иметь дела с общим врагом без согласия папы, в то время как папа взял на себя обязательство по истечении обычного срока в сорок дней отлучить императора от церкви. Наконец собрав­шиеся кардиналы договорились, что после смерти Адриана его преемником станет один из тех, кто присутствовал на этой встрече.

Возможно, тогда уже все понимали, что папа долго не про­живет. В Ананьи его поразил приступ грудной жабы, от кото­рого он не оправился. Адриан умер вечером 1 сентября 1159 г. Его тело доставили в Рим и похоронили в ничем не примеча­тельном саркофаге III столетия, где оно и покоится по сей день. Саркофаг находится в склепе собора Святого Петра. Во время разрушения старой базилики в 1607 г. его открыли; тело един­ственного папы-англичанина сохранилось полностью, одетое в ризу темного шелка. Оно было описано археологом Гримальди как «тело невысокого человека, носившего на ногах турецкие туфли, а на руке перстень с большим изумрудом».

Понтификат Адриана трудно оценить. Провозгласить его величайшим папой со времен Урбана II — значит не сказать почти ничего; он действительно возвышается над вереницей посредственностей, занимавших престол святого Петра в пер­вой половине столетия, но и сам теряется в тени своего ве­ликого преемника. Все же остается трудным для понимания, как Грегоровиус мог написать, что он был всегда «тверд и не­поколебим, как гранит его гробницы». Поначалу казалось, что это действительно так; но резкое изменение политического курса после Беневенто, хотя и пошло на пользу папству, было навязано ему силой обстоятельств, и с этого времени он, ка­жется, потерял ту резкость, которая отличала его в первые годы. Он оставил папство более сильным и уважаемым, не­жели нашел его, но эти успехи во многом были достигнуты благодаря объединению с Ломбардской лигой — которым, в свою очередь, он обязан дипломатическому таланту Майо из Бари и государственной мудрости кардинала Роланда. В сво­их попытках подчинить римский сенат он потерпел полное поражение.

Адриан был папой менее пяти лет; но эти годы оказались тяжелыми и жизненно важными для папства и легли тяжелым бременем на его плечи. Вскоре его здоровье начало сдавать, и дух тоже. Он жаловался своему соотечественнику Иоанну Солсберийскому, близко его знавшему, что папство стало для него непосильной ношей и он желал бы никогда не покидать Анг­лии. Он умер, как многие папы до него, разочарованным из­гнанником и, когда смерть пришла к нему, приветствовал ее как друга.

Итак, за три года, отделяюьцие договор в Беневенто от смерти папы Адриана IV, в положении короля Вильгельма Сицилийского на европейской политической арене произош­ли любопытные изменения. Сам король при этом оставался точкой неподвижности. Его сицилийская политика, опреде­ляемая и проводимая в жизнь Майо Барийским, по-прежне­му основывалась на двух принципах — дружбе с папством и противостоянии Западной империи. Он никогда не ссорился с городами-государствами или небольшими городками в се­верной Италии, за исключением тех случаев, когда его враги подкупом или иными способами склоняли их к сотрудниче­ству. Но вокруг него расстановка сил изменилась. Папство, поставленное на колени в Беневенто, заново открыло для себя истину, которую его история за последние сто лет сделала са­моочевидной: единственная надежда выжить в качестве ре­альной политической силы лежит для него в союзе с норман­дской Сицилией. На Фридриха Барбароссу быстрая и полная победа Вильгельма над византийцами в Апулии поневоле про­извела впечатление, и он, не утратив былой ненависти к ко­ролю Сицилии, но проникнувшись к нему уважением, решил отложить на неопределенное время карательную экспедицию в южную Италию. И что самое удивительное, ломбардские города начали видеть в сицилийской монархии, полностью феодальной и более абсолютистской, нежели Западная импе­рия или любое другое государство в Западной Европе, оплот своих республиканских идеалов и прославляли Вильгельма как защитника гражданских свобод, хотя пыль еще не осела пос­ле разрушения Бари.

Но пока Вильгельм и Майо готовили падение одной им­перии, они сами потеряли другую. Северная Африка усколь­зала из их рук. Процесс этот начался зимой 1155/56 г., ког­да дела Сицилии были плохи. В это время греки безостано­вочно продвигались вперед в Апулии, князь Капуанский и его сторонники отвоевывали свои старые владения в Кампании и других местах, а на самой Сицилии бунтовщики угрожали центральному правительству с высот Бутеры. А в столице жил себе спокойно старый шейх из Северной Африки по имени Абу аль-Хасан аль-Фурриани. Когда-то король Рожер назна­чил его своим управляющим в его собственном городе Сфак-се, но шейх, будучи уже в преклонных летах, вскоре передал власть своему сыну Омару, а сам в качестве гаранта его хо­рошего поведения добровольно отправился заложником в Па­лермо. И вот, видя, что королевству грозит опасность с трех сторон, и справедливо предположив, что невозможно бороть­ся на четыре фронта, он отправил тайное послание сыну, предложив ему восстать против сицилийцев. Он полностью сознает, писал шейх, что ему, как заложнику, это может сто­ить жизни, но он старый человек и счастлив умереть за та­кое дело.

Омар поступил, как ему повелели. 25 февраля жители Сфакса восстали и вырезали всех христиан в городе. Виль­гельм, услышав эту весть, сразу отправил посланца с требо­ванием, чтобы Омар сдался; если он не сделает этого немед­ленно, его отец поплатится жизнью. Однако прибывшего гонца задержали у ворот; а на следующее утро он увидел длинную похоронную процессию, следующую за гробом. С ней прибыло послание от Омара. Оно гласило: «Тот, кто се­годня погребен, — мой отец. Я остаюсь во дворце оплаки­вать его смерть. Делайте с ним что хотите». Гонец вернулся в Палермо с докладом, и старый Абу аль-Хасан, славя Алла­ха до последнего вздоха, взошел на виселицу на берегу Орето и был повешен[82].

Но развал Североафриканской империи Вильгельма на­чался. Острова Джерба и Кергенна последовали примеру Сфакса, в 1153 г. Хиджры — между 2 февраля 1158 г. — и 22 января 1159 г. начался мятеж в самом Триполи. К се­редине 1159 г. только Махдия со своим пригородом Завилой осталась в руках сицилийцев. Туда съехались все уце­левшие христианские подданные Вильгельма в Африке; их оказалось столько, что пришлось назначить нового архиепис­копа, дабы их всех наставлять. Но его служение оказалось кратким. Тремя годами ранее местные мусульмане предпри­няли попытку взять город, провалившуюся только из-за при­бытия сицилийского флота; теперь Альмохады явились лично со всеми своими силами под предводительством Абд аль-Мумина, твердо решившего уничтожить последний басти­он христианского владычества на Африканском континенте. Махдия была окружена с моря и суши, и 20 июля началась осада.

Первые несколько недель осажденные держались стойко. Гарнизон насчитывал три тысячи человек, провизии было до­статочно, и никто не сомневался, что флот из Палермо вско­ре придет им на помощь. Действительно, 8 сентября при­были сто шестьдесят кораблей, срочно отозванных из похода к Балеарским островам, под командой — что не может не удивлять в данных обстоятельствах — главного евнуха коро­ля Вильгельма, обращенного мусульманина с Джербы, кре­щенного под именем Петр. Город, казалось, был спасен. Абд аль-Мумин, устрашенный размерами флота, надвигавшегося на него, даже приказал вытащить на берег шестьдесят его собственных кораблей, чтобы в случае поражения он и его люди, по крайней мере, имели возможность спастись.

Но он напрасно беспокоился. Едва начался бой у входа в гавань, как флагманский корабль Петра неожиданно развер­нулся и со всей возможной скоростью устремился в откры­тое море; остальные последовали за ним. Альмохады пусти­лись за ним вдогонку и, захватив семь или восемь сицилийс­ких судов, торжественно вернулись в порт.

Что же произошло? Гуго Фальканд, который всегда все ви­дит в самом черном свете, дает однозначный ответ. Петр, ут­верждает он, был, «как все дворцовые евнухи, христианином только по имени и по платью и сарацином в душе». Из это­го следует, что его отступление было не результатом глупос­ти или трусости, но чистой воды предательством. Другие хро­нисты более милосердны; они не подозревают Петра в изме­не, а ат-Тигани даже ссылается на свидетельство некоего Ибн Саддада, согласно которому сицилийские корабли разметал шторм и мусульмане атаковали их до того, как они успели выстроиться в боевой порядок. Это или подобное объясне­ние кажется наиболее правдоподобным, поскольку мы нигде не находим упоминаний о каком-либо наказании, постигшем Петра после его возвращения в Палермо. Напротив, его жда­ла длинная и успешная политическая карьера. Конечно, онне был Георгием Антиохийским, но, кроме голословного ут­верждения Фальканда, нет никаких указаний на то, что он действовал нечестно.

Этого, увы, нельзя сказать о сицилийских правителях. Гар­низон Махдии храбро держался еще шесть месяцев, ожидая новой освободительной экспедиции, но никто не прибыл. На­конец, когда припасов осталось так мало, что люди стали есть своих лошадей, осажденные обратились к Абд аль-Мумину с предложением. Пусть он позволит одному или двоим из них отправиться в Палермо и выяснить, имеет ли смысл ждать помощи; если ответ будет отрицательным, командующий гар­низоном немедленно сдаст город. Условие было принято. По­сланцы отбыли и вскоре вернулись с печальной для христи­анской общины и Махдии новостью. Как ни трудно было в это поверить, в Палермо Северную Африку уже считали по­терянной. Ее просто списали со счетов. 11 января 1160 г. Махдия сдалась. Гарнизону сохранили жизнь и свободу, и он с оружием и имуществом отплыл на Сицилию.

Фальканд, разумеется, предполагает, что вождь Альмоха-дов находился в сговоре с дворцовыми евнухами в Палермо и заранее знал о решении Вильгельма. Эту версию, как мно­гие другие откровения, вышедшие из-под пера того же ав­тора, можно не принимать в расчет, но остается другой, более важный и интригующий вопрос. Почему Вильгельм и Майо позволили Северной Африке так легко от них усколь­знуть? В своей европейской политике они действовали — как только король преодолел свою первоначальную инерт­ность — отважно, решительно и изобретательно. Почему же они спокойно наблюдали за тем, как Североафриканская империя рассыпается у них на глазах? Они бездействовали не только при осаде Махдии; там они на самом деле попы­тались хоть что-то предпринять. Но что произошло в Сфак-се и на Джербе, на Киркенне и в Триполи? Во всех этих местах захватчики встречали в лучшем случае символическое сопротивление. В 1156 г. сицилийские силы были заняты на других, более важных фронтах; но к 1160 г. других врагов, с которыми требовалось сражаться, не осталось, но, тем не менее, сицилийцы не начали контрнаступления и сицилий­ские властители не приняли никаких мер, военных или дипломатических, чтобы вернуть прежние владения. Что им по­мешало?

Эти вопросы возникали и у подданных Вильгельма; мно­гие из них, не теряя времени, обвинили Майо в потере за­морских владений, и эмир эмиров стал еще более непопу­лярен. Но фактически, когда мы смотрим на происходя­щее в исторической перспективе, его поведение становит­ся понятным. Майо играл по-крупному. Теперь расстановка сил в итальянской политике стала бесконечно более слож­ной, но и более многообещающей, нежели во времена Рожера II и Георгия Антиохийского, когда африканские тер­ритории были завоеваны. У Сицилии появился шанс обрести моральное главенство над всей Италией, поднявшейся на борьбу против германской имперской власти; а моральное главенство сегодня могло означать политическое главенство завтра.

Чтобы достичь этого, однако, Сицилия должна была иметь свободу действий. Вынужденная разбираться с двумя импе­риями, папством и бесчисленным множеством независимых и полунезависимых городов-государств, не говоря об эндеми­ческом внутреннем мятеже, она не могла позволить себе ни­каких авантюр вне логической сферы своего влияния. И Майо был достаточно умен, чтобы понять, что Северная Африка в эту сферу не входит. Возвращение североафриканских владе­ний означало не только отправку экспедиционных сил, осаду и взятие нескольких городов. Оно повлекло бы за собой на­сильственное подчинение целого народа и войну с великой державой — поскольку Альмохады, чья империя к тому вре­мени простиралась от Атлантики до границ Египта и от Ан­далусии до южных пределов Сахары, могли с успехом про­тивостоять любой европейской армии или армиям, которые выступят против них.

Старый принцип сработал — экспедиционные войска могли осуществить завоевание, но не могли удержать захва­ченные земли. Этот факт подтверждался снова и снова; ему Сицилия была обязана существованием в качестве держа­вы. Тот, кто об этом забывал, дорого платил за свою за­бывчивость. Майо Барийский не хотел сам совершать ту же ошибку.