Политическое участие и его формы

Различные типы политической культуры и социализации воз­никают и существуют в реальной действительности только в струк­туре конкретных политических процессов, непосредственными уча­стниками которых являются сами индивиды, вступающие друг с другом во взаимодействие как в рамках политических институтов, партий и групп, так и непосредственно для выдвижения требова­ний, выработки и принятия определенных политических решений. Установление отношений индивидов и социальных групп с госу­дарством с целью реализации жизненно важных для них интере­сов может иметь, следовательно, институциональный и прямой ха­рактер в зависимости от того, какие именно интересы стремятся удовлетворить индивиды в тот или иной конкретный момент. В современной политологии взаимодействие индивидов с государ­ственной властью рассматривается в рамках различных концеп­ций политического участия.

Таким образом, политическое участие можно представить как совокупность действий, прямо или опосредованно предприни­маемых индивидами с целью оказания воздействия на государ­ство для осуществления своих, требований и решения жизнен­но важных для них, проблем.

Данное определение является, конечно, слишком общим, посколь­ку оно включает и конвенциональные, т.е. регламентированные за­конами действия (голосование на выборах любого уровня, создание политических и общественных организаций, подачу петиций, учас­тие в собраниях, демонстрациях, забастовках и т.д.), и не санкциони­рованные властями формы протеста (всеобщая политическая заба­стовка, участие в пикетах, митингах и, наконец, вооруженные вы­ступления против власти). Далее, это определение не может даже сегодня рассматриваться как компромиссное, поскольку вокруг са­мого понятия «политическое участие» до их пор происходит весьма оживленная научная дискуссия.

Наиболее ранним вариантом концепции политического участия ыла^ее разработка в качестве составной части теории демократии, экой подход можно считать вполне традиционным, поскольку он опирается на классическое определение, данное Аристотелем грече­скому полису как «сообществу свободных людей», принимающих уча­стие в народном собрании и суде, обладающих правом занимать и исполнять государственные должности. Не случайно поэтому поли­тическое участие вплоть до второй половины XX в. продолжали свя­зывать с участием граждан в демократических выборах и голосова­нии. Как это нередко случалось в истории политической мысли, за­креплению авторитета традиционного подхода способствовало и контрастное противопоставление демократическими теоретиками свободных выборов парадам, демонстрациям, партийным съездам и другим ритуальным формам участия в политике, организуемым тота­литарными режимами в 1920—1940-е гг. и многочисленными авто­ритарными режимами в послевоенный период.

Попытка определить политическое участие через характерное для XX в. противопоставление демократии и тоталитаризма под­спудно основывалась на стремлении ограничиться при разработке самой концепции практикой современных демократий, а это явно противоречило строго научным принципам. Осознание данного оче­видного факта привело к тому, что как сторонники, так и противни­ки такого подхода, обсуждая различные аспекты концепции полити­ческого участия, стали отталкиваться от анализа понятий «авто­номное участие» и «мобилизованное участие». Под первым они подразумевали сознательную активность граждан, целенаправлен­но и свободно вступающих в переговорный процесс с властью в целом и с отдельными институтами и политиками, под вторым — вынужденные действия, диктуемые принуждением, страхом, расче­том, подкупом, манипуляцией сознанием и другими побудительны­ми мотивами, исходящими от политических систем, делающих став­ку на коррупцию и насилие. Такого рода «мобилизованные дей­ствия» некоторые политологи объявляли фиктивной формой участия. Так, X. Мак-Клоски, отмечая приверженность тоталитарных режи­мов к «манипулятивным» формам участия, исключал из определе­ния участия все действия, не «направленные на то, чтобы позволить массам оказывать воздействие на политику или на отдельных по­литиков». М. Вейнер также исключал возможность рассматривать в качестве участия любые действия, не обладающие добровольным характером и способностью к выбору, а Д. Ла Паломбара резко возражал против расширения концепции участия путем включения в нее анализа групп интересов в коммунистических странах.

Для того чтобы оценить справедливость и состоятельность тако­го рода возражений, необходимо сначала изучить проблему взаимо­действия участия и демократии в контексте традиционного подхода. Об его значимости свидетельствует, например, постоянное упо­требление в научной литературе понятия «партиципаторная демок­ратия», или «демократия участия», а также и таких близких к ней по смыслу терминов, как «прямая демократия», «представительная демократия», «демократический референдум», «электоральная демок­ратия». Все эти понятия так или иначе связаны с концепцией де­мократического участия и раскрывают те или иные ее стороны.

В истории политической мысли данная концепция развивается на протяжении уже нескольких веков путем сравнения преиму­ществ и недостатков прямой и представительной демократии. Срав­нивая современные демократические государства с античными по­лисами, которые было принято считать (прежде всего в концепту­альном плане) эталонами прямой демократии, политические теоретики со времени Д.С. Милля выводили необходимость пере­хода к представительной системе в связи с резким увеличением численности населения в западноевропейских странах, вступивших в эпоху промышленного переворота, что сделало невозможным для большинства граждан участие в управлении. В частности, Р. Даль, категорически и вполне резонно настаивая на невозможности ак­тивного участия всех совершеннолетних граждан в обсуждении общественных дел даже на уровне поселка, в котором проживают 200 человек (не говоря уже о городе с десятитысячным населени­ем, где, в случае предоставления каждому гражданину права на де­сятиминутное выступление, понадобилось бы заседать 1667 часов), выводит следующую закономерность: чем большее количество граж­дан входит в состав политической единицы, тем меньше степень непосредственного участия этих граждан в принятии решений, ка­сающихся управления государством, и тем больше прав должны они делегировать своим представителям.

Однако и демократически избранные представители точно так же, как и те, кто их выдвигал, вынуждены вести себя недемократич­но в силу той же простой невозможности вступить в непосред­ственный контакт с каждым из граждан своих избирательных окру­гов. Из этого следует, что не существует никакой гарантии того, что выборные представители народа всегда и во всех случаях будут защищать интересы граждан, участвующих в голосовании.

Подобного рода закономерности демократического процесса были ^еШе в начале XX в. исследованы М. Вебером на примере анализа выборов в кантонах Швейцарии, в Новое время долго считавшейся образцом прямой демократии. «Что же такое демократия в частоящее время? — задавал он вопрос в своей знаменитой венс-'^и лекции 1918 г., —...Демократия может означать бесконечное

множество вещей. Рег 5е она попросту означает то, что не суще­ствует никакого формального неравенства в правах между отдель­ными классами населения... При старом типе демократии в швей­царских кантонах Ури, Швиц, Унтервальден Аппенцель и Гларус все население (в Аппенцеле численность избирателей составляет 12 000, в других кантонах — между 3000 и 5000) пока еще собирается на большой площади, и там они голосуют после окончания обсужде­ния путем поднятия рук по всем вопросам — от выборов президен­та до принятия нового налогового закона или же по какому-либо вопросу управления... Хотя здесь и существовала демократия, ос­нованная на законе, она фактически проявляла себя аристократи­чески по той простой причине, что не каждый ремесленник смог бы взяться за исполнение обязанностей кантонального президента, не разрушив при этом свое собственное дело. Президентом должен был стать человек " излишний" в экономическом смысле, не говоря уже о том правиле, что им мог быть только вполне зажиточный человек. Или же президентская должность должна хорошо оплачи­ваться с последующим назначением пенсии. У демократического государства имеются только две альтернативы: или оно управляет­ся дешево путем назначения на должности богатых, или дорогосто­ящим образом при помощи оплачиваемых профессиональных адми­нистраторов».

Обоснованная Вебером неизбежность «элитарного» или бюро­кратического управления в условиях развития массовых демокра­тий сразу поставила перед демократической теорией немало серь­езных дилемм. Однако они еще далеко не исчерпывали всех про­тиворечивых вопросов, связанных с другим исходным пунктом концепции демократического участия, а именно с самими избира­телями.

Рассматривая основные трудности теоретического обоснования партиципаторной демократии, другой выдающийся современный специалист в этой области Д. Сартори выделяет следующие ее аспекты:

•" участие как проявление интереса, внимания, информированно­сти и компетентности;

•^ участие как подача «голоса», т.е. как простое подтверждение демократичности поведения;

•^ участие как стремление разделить власть и ответственность за принятие решений;

•" участие с целью реабилитации принципа прямой демократии.

Реализация первого и третьего пунктов представляется ему со­мнительной вследствие того, что, с одной стороны, даже в большин-

стве наиболее развитых демократий активному и компетентному слою граждан противостоит огромная масса апатичных обывателей, а с другой — излишняя активность наиболее информированной группы избирателей (например, путем создания ассоциаций, групп поддержки и т.д.) может существенно затруднить принятие эффек­тивных управленческих решений. Активный защитник принципа демократического участия, отмечает Сартори, «прав, когда он с пре­небрежением относится к участию в выборах, поскольку сам харак­тер голосования по принципу один по отношению к десяткам тысяч или же, в случае увеличения массы, к десяткам миллионов делает это участие бессмысленным. Из этого следует, что перед партици­паторной теорией демократии открыт один из двух путей (другим путем является путь демократического референдума): перенести акцентировку или наделить большей ролью небольшие и интен­сивные группы. Такие группы должны быть интенсивными, поскольку данное свойство является тем основанием, благодаря которому они обретают существование и продолжают жить во времени; и они должны быть небольшими, коль скоро требование как таковое со­стоит в том, чтобы обеспечить оптимальный размер для оптималь­ного участия. Прекрасно. Но не является ли это одним из призна­ков " элитизма", а именно — когда немногие делают лучше и значат больше, чем пассивные, инертные, апатичные, неучаствующие мно­гие».

Выводы, к которым пришел Д. Сартори в конце 1980-х гг., были довольно пессимистическим итогом длившейся на протяжении мно­гих десятилетий дискуссии. Например, проведенные Б. Берельсо-ном и его сотрудниками еще в начале 1950-х гг. исследования по­литического поведения рядовых американцев давали более чем до­статочные основания для пессимистических выводов: «Наши данные свидетельствуют о том, что определенные требования, предъявля­емые в общем для успешного функционирования демократии, не проявляются в поведении " среднего" гражданина... Многие голо­суют без реального вовлечения в выборы... Гражданин невысоко информирован относительно деталей выборной камлании... В жес­тком, или узком, смысле избиратели не слишком рациональны».

В 1960 г. эти факты были категорически подтверждены А. Кемп-беллом и его коллегами в исследовании «Американский избира­тель», в котором вполне обоснованно доказывалось отсутствие яс­ной идеологической ориентации и политического сознания у аме­риканского электората.

Все эти особенности западного менталитета способствовали формированию устойчивого образа «неискушенного гражданина», на основе которого возникла элитистская концепция демократии. Как отмечали американские политологи Т. Дай и X. Цейглер, «выживание демократии зависит скорее от приверженности элит демократическим идеалам, чем от широкой поддержки демократии массами. Политическая апатия и массовое неучастие вносят свой вклад в выживание демократии. К счастью для демократии, антиде­мократические массы гораздо более апатичны, чем элиты».

Концепция «неискушенного гражданина», по существу, развивала аргументы, выдвинутые И. Шумпетером, подвергнувшим в начале 1940-х гг. сомнению возможность реализации «классической кон­цепции демократии» как не соответствующей человеческой природе и иррациональному характеру повседневного человеческого пове­дения. В политической сфере, утверждал Шумпетер, образование не дает никаких преимуществ, поскольку чувства ответственности и рационального выбора, которые оно формирует у людей, обычно не заходят за пределы их профессиональных занятий. Наиболее общие политические решения, таким образом, оказываются недо­ступными как для образованных классов, так и для необразованных филистеров. «Тем самым типичный гражданин опускается на более низкий уровень умственных характеристик, как только он вступает в политическую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргу­ментов, которые он охотно признал бы ребяческими внутри сферы собственных интересов. Он становится вновь примитивным». Де­мократическая теория может тем самым иметь практическую цен­ность только в том случае, если она определяет необходимый мини­мальный уровень участия и предоставляет право принимать основ­ные политические решения компетентным элитам и бюрократии.

Радикальная трансформация характеристик массового обществен­ного сознания на Западе, по существу, произошла только в послед­нее тридцатилетие прошлого столетия. Значительный рост образо­вательного уровня американского и западноевропейского электо­рата (в 1948 г. половину американских избирателей составляли люди с начальным образованием и ниже; к 1984 г. доля избирате­лей, получивших образование на уровне колледжа, достигла 40%) изменил характер восприятия политики, создав предпосылки для развития процесса, который обычно описывается в научной литера­туре как процесс когнитивной мобилизации. «Когнитивная моби­лизация, — отмечал американский политолог Р. Дальтон, — оз­начает, что граждане обладают уровнем политического искусства и ресурсами, необходимыми для того, чтобы стать самостоятельными в политике. Вместо того чтобы зависеть от элит и референтных

групп (внешняя мобилизация), граждане теперь более способны справляться со сложностями политики и принимать свои собствен­ные политические решения». Такой рост гражданского сознания стимулировал в середине 1980-х гг. разработку окрашенной в го­раздо более оптимистические тона концепции делиберативной демократии.

По замечанию Д. Янкеловича, «именно демократия оживляет понятие размышляющего и активного гражданства. Теперь граж­данство трактуется как пассивная форма поведения потребителя. Люди не возвышаются до гражданского уровня не потому, что они апатичны, но потому, что они думают, что их действия или взгляды не имеют в действительности значения. Мы нуждаемся в расшире­нии понятия гражданского выбора, в настоящее время сведенного до избирательного уровня, путем включения в него всех форм выбо­ра по важнейшим жизненным вопросам, с которыми мы сталкива­емся каждый день».

Приведенные мнения западных политологов относительно перс­пектив развития демократического участия свидетельствуют о су­ществовании явных противоречий, принявших в области теории за последние десятилетия антиномический характер. Такая ситуация не могла не стимулировать поисков новых теоретических подходов в разработке научной концепции участия, более адекватной совре­менной ситуации. «Изменившаяся рабочая концепция участия в результате полученного опыта и проведенных за последние два десятилетия исследований, — отмечали М. Вейнер и С. Хантин­гтон в 1987 г., — сняли некие интеллектуальные шоры и позволи­ли нам работать в направлении лучшего понимания участия вне явного демократического контекста. Аргументы в пользу такого рода приоритета ясны. Большинство режимов в мире не являются демократическими, большая часть народов в мире не живут под управлением демократических режимов, и демократические ряды, по-видимому, не слишком вырастут в обозримом будущем. Но везде, за исключением наиболее эффективных и репрессивных автори­тарных режимов, существуют многообразные формы и каналы уча­стия».

Эти замечания были отмечены видными американскими полито­логами в начале процесса «перестройки» в СССР, когда уже ясно обозначилась перспектива «бархатных революций» в странах Цен­тральной и Восточной Европы. Тем не менее в настоящее время можно утверждать, что результаты осуществляемых в этих регио­нах пришедшими к власти политическими режимами «реформ под флагом модернизации» ни в малейшей степени не могут поколе- бать теоретических выводов, сделанных Вейнером и Хантингтоном на основе сравнительного анализа политического участия в демо­кратических и недемократических государствах.

По крайней мере совершенно очевидно; что существующие глу­бокие контрасты в масштабах, формах и функциях участия в демо­кратических и авторитарных системах касаются прежде всего рез­ких различий между автономным и мобилизованным участием. Но то, что представляется ясным в крайних формах, становится смут­ным, как только эти формы приобретают смешанный характер, тем более когда последний становится в определенных странах и в оп­ределенные периоды повсеместным и преобладающим.

Существование смешанных форм мобилизации и автономии пре­вращает дихотомию между ними в континуум, в рамках которого сознательное и целеустремленное участие в политике, с одной сто­роны, и инспирированные правительством действия, с другой, как бы взаимодополняют друг друга. Там, где постоянно возникает взаимо­проникновение публичной и частной сфер жизни, часто трудно оп­ределить — является ли поведение организации или группы ин­дивидов автономным или же оно находится под правительствен­ным контролем.

Такое взаимопроникновение характерно даже для многих раз­витых демократий западного типа, включая Японию, Австралию и Новую Зеландию. В большинстве демократических стран всегда наличествует спектр отношений с правящей элитой, ранжируемый от организаций, являющихся орудием режима, до групп и ассоциа­ций, занимающих независимую позицию или даже откровенно враж­дебных данному режиму. Само многообразие взаимодействий меж­ду властью и обществом показывает, что не всякая поддержка су­ществующего режима есть результат манипуляции и мобилизации со стороны правительства и не всякий направленный против него протест служит автономным выражением альтернативного полити­ческого курса. Поэтому крайне ненадежными становятся и любые попытки классификации форм участия на основе дихотомии моби­лизованное участие — автономное участие.

Позиция исследователя значительно облегчается в том случае, если он исходит не из статичного образа такой дихотомии, а берет за основу концепцию динамического взаимодействия различных, даже противоположных форм участия. Например, различные организа­ции и формы политического действия, первоначально создаваемые и поощряемые режимом, — молодежные союзы и ассоциации, кре­стьянские синдикаты и т.п. — могут под влиянием определенных обстоятельств оказаться орудиями борьбы с правящими классами и группами. Подобные ситуации постоянно возникают в слабых авторитарных системах. И наоборот, первоначально автономные ассоциации могут быть поглощены правящим режимом, став объек­том манипуляции с его стороны.

Все ассоциации и организации Вейнер и Хантингтон определи­ли как «улицы с двухсторонним движением»: взаимодействие с ними и между ними, различные каналы влияния и давления могут возни­кать в самых неожиданных ракурсах, постоянно изменяясь в про­порциях и во времени. В мире, состоящем преимущественно из по­литических систем, которые не являются ни полностью демократи­ческими, ни совершенно авторитарными, попытка установить строгие границы между автономными и мобилизованными формами учас­тия представляется иллюзией.

Нередко противоположные формы участия переплетаются меж­ду собой настолько, что становятся совершенно неразличимыми. Такие ситуации особенно характерны для стран, прошедших период революционной ломки традиционных структур в процессе модер­низации экономической и политической систем. По завершении первого этапа перестройки, сопровождающейся в том числе форми­рованием новых видов социализации и политического поведения, начальный период революционной мобилизации может смениться полной апатией и устранением больших групп населения от само­стоятельного участия в политике.

Такого рода метаморфозы наблюдались в России и некоторых странах Восточной Европы, переживших в разное время аналогич­ные этапы социальной трансформации.

Проблема политического участия во всех посткоммунистиче­ских государствах, и особенно в России, бросает вызов экспертным оценкам и теориям, сложившимся в рамках так называемых «ста­бильных демократий». Эти теории возникли в западноевропейских странах и США, политические условия в которых радикально отли­чаются от посттоталитарных. Различия определяются фундамен­тальными принципами, лежащими в основе социальных структур. В развитых демократиях анализ выборов и выборных технологий ис­ходит из принципов функционирования многопартийной системы, отражающей особенности социальной структуры. Разумеется, ана­лиз различных моделей выборов подразумевает сам факт длитель­ного существования гражданского общества, в котором различного Р°да ассоциации — промышленные, сельскохозяйственные, церковь, профсоюзы и др. — отстаивают собственные интересы, поддержи­вая соответствующие политические партии. Это, в свою очередь, предполагает определенную историческую преемственность поли- тических целей и традиций, формировавшихся на протяжении мно­гих десятилетий, если не столетий.

Таким образом, исходной предпосылкой анализа политического процесса и политического участия в странах Восточной Европы и России является констатация отсутствия в них сложившихся струк­тур гражданского общества, за которой следует неизбежное пред­положение о том, что определяющее влияние на российскую поли­тическую жизнь (в том числе и на выборы) оказывают иные факто­ры — экономические и социальные — по сравнению со многими странами Запада.

Например, в Польше уже через несколько лет после начала ре­форм политический пафос, вызванный искусственно подогреваемой антикоммунистической истерией, пошел на спад и стали ясно про­являться симптомы кризиса и разочарования. Реализация в рамках бюрократической «антиполитики» программы малопопулярных ре­форм быстро превратила польское общество в арену войны между многочисленными партиями и группировками, а новую польскую демократию — в разновидность «конфликтной демократии». Ха­рактеризуя развитие политического процесса в стране после пар­ламентских выборов в сентябре 1993 г., на которых две наиболее крупные партии социалистической ориентации — Демократичес­кий левый альянс и Объединенная крестьянская партия получили 35% голосов и заняли (вследствие введения закона о 5-процент­ном барьере) две трети мест в законодательном органе, видный польский социолог Л. Коларска-Бобиньска отмечала, что польская политическая сцена в настоящее время воспринимается как источ­ник конфликтов и дестабилизации, а общество наблюдает за поли­тическими конфликтами с беспокойством и опасается, что они мо­гут угрожать жизненным условиям народа.

Первоначальный успех мирной революции, казалось, предоста­вил польским «антиполитикам» исторический шанс материализо­вать национальную мечту о возрождении независимого демократи­ческого государства. Надежда на скорейшую реализацию этой меч­ты подкреплялась успехом переговоров оппозиции с коммунистами, открывших путь к свободным парламентским выборам. Данные со­циологических опросов, проведенных в конце 1980-х гг., указывали на быстрый рост «демократического сознания» в польском обще­стве. Как писала польский социолог А. Мишальска: «Исследова­ния показывали, что массовые ожидания, относящиеся к идее обще­ственного порядка, развивались в направлении образа демократиче­ского общества, в котором граждане имеют реальную возможность воздействовать на правительство... Моноцентрический государственный порядок был отвергнут и социальные предпочтения изменились в пользу плюрализации политической системы». В течение последу­ющих лет (с октября 1990 г. по июнь 1993 г.) доля граждан, предпо­читавших демократию, увеличилась с 53 до 62%. В то же самое время весьма тревожным симптомом было то, что количество рес­пондентов, негативно оценивающих польскую систему демократии, повысилось за этот период соответственно до 48% (с 43%).

Эти наблюдения социологов подкреплялись данными, относящи­мися к публичному образу политических лидеров. Так, по мнению 72% опрошенных, президент (Л. Валенса) всегда должен поступать в соответствии с ожиданиями большинства народа. В свою очередь 74% считали, что президент всегда действует согласно закону, 75% — в соответствии с демократическими принципами и 60% — проявляя постоянную заботу о народных нуждах. На протяжении всего периода реформ в общественном сознании поляков преобла­дали представления о том, что правительство обязано в высшей степени чутко относиться к их социальным потребностям, посколь­ку у правительства и президента находятся в распоряжении 56% ресурсов, обеспечивающих благосостояние польских семей, 39% местных ресурсов и 73% факторов, воздействующих на положение в стране в целом.

Суммируя подобные данные, А. Мишальска пришла к следующему заключению: «Специфическая черта образа политического пред­ставителя выглядит, как это ни парадоксально, аполитичной. Это означает, что он должен избегать каких-либо связей с политически­ми партиями и групповыми интересами. Политическое действие не воспринимается в понятиях конфликта интересов, но как арена внедрения общественного блага».

Наряду с такой ярко выраженной патерналистской ориентацией политического сознания статистика голосования свидетельствова­ла о существовании устойчивых социальных групп (от 30 до 48%), не принимающих участия в местных и национальных выборах. Эти группы были особенно многочисленны в Польше, Венгрии и Слова­кии. Попытки объяснить такую пассивность традициями репрес­сивного авторитарного правления в соединении с крайне тяжелы­ми социально-экономическими условиями, отбросившими большие социальные группы до положения маргиналов, борющихся за вы­живание, не могут не встретить понимания. Гораздо сложнее объяс­нить вполне реальные авторитарные тенденции в посткоммунисти­ческих странах при помощи ссылок на предшествующие методы господства и управления. Во-первых, история всех без исключения революционных периодов трансформаций экономических и соци- ально-политических систем свидетельствует о резком возрастании авторитарных начал в политической жизни, когда сосредоточение власти и контроля в руках небольших группировок амбициозных политиков, стремящихся укрепить свое достаточно шаткое положе­ние жесткими мерами и безудержной пропагандой популистского толка, является именно нормой, а не исключением.

В проведенном в 1993 г. венгерским политологом М. Бихари исследовании политической культуры и стиля поведения новых политических партий, в том числе и входивших в правящую коали­цию, называются следующие их особенности: склонность к болез­ненной и ультимативной политизации, пренебрежение по отноше­нию к оппонентам, вера в незаменимость, безудержное недоверие, разрыв с обществом и стремление его поучать, узкогрупповой под­ход к политике, сознание избранничества, ставка на тип «солдата партии», героизация политики и стиль политического поведения, диктуемый подозрительностью и страхом.

Естественно, что все эти черты поведения и руководства являют­ся, во-первых, элементарным воспроизведением традиционного, сфор­мировавшегося еще в прежние десятилетия «партийного архетипа». Во-вторых, в современной политологии сам по себе тезис, согласно которому революционные группы, пытающиеся создать новые поли­тические институты и методы управления, зачастую просто воспро­изводят в видоизмененных формах традиционные авторитарные сте­реотипы, считается тривиальным, если он не опирается на конкрет­ный детальный анализ как особенностей поведения современных посткоммунистических элит, так и специфики политического процес­са в этом регионе, в рамках которого и возникает новая традиция политического участия. По словам немецкого политолога Г. Шепф-лина, «эта антикоммунистическая ценностная система состояла из спасительных идеализированных элементов докоммунистического про­шлого, особенно национализма, который возбуждал ту иллюзию, что национальная свобода неизбежно приведет к индивидуальной свобо­де и экономическому благосостоянию, причем и то и другое воспри­нималось в мистифицированной западной версии».

В эти же годы в посткоммунистической России те же факторы вызвали к жизни парадоксальный исторический феномен — дости­жение «суперпрезидентской республикой» легитимности, что и было подтверждено избранием Б.Н. Ельцина президентом на второй срок в июле 1996 г. несмотря на постоянно всплывавшие в отдельных регионах факты, свидетельствовавшие о фальсификации президент­ских выборов. Используя ситуацию перманентного кризиса, испол­нительная власть в конечном итоге сумела не только успешно «пе­реварить» победу коммунистов и других левых партий на парламентских выборах 1995 г., но и сделать эту победу дополнительным фактором собственной легитимности.

Оценивая результаты президентских выборов в России, В. Шля-пентох в статье под характерным названием «Бонжур, застой: перс­пективы России в ближайшие годы» вполне резонно отмечал: «Не­легко найти в истории демократических стран другого аналогичного случая, когда руководитель режима со столь позорными экономиче­скими показателями был бы переизбран массами на свободных вы­борах на высший пост в стране. Объяснение такого беспрецедентно­го развития лежит в психологическом приспособлении большинства россиян к новому обществу со всеми его пороками... Переизбрав Ельцина, россияне одобрили многообразные патологические формы развития в российском обществе и разрешили Кремлю продолжать политику, которая была за эти формы ответственна. Результаты вы­боров дали сигнал политической и экономической элите о том, что коррупция и преступность, колониальный характер российской эко­номики, технологический упадок в стране и многие другие негатив­ные явления были признаны, равно как и тот факт, что жизнь боль­шинства народа останется такой же, какой она является теперь».

Парадоксальность российского политического процесса прояв­ляется, например, и в том, что по мере роста тенденций к приватиз-му, т.е. к отчуждению основной массы населения от политики в связи с необходимостью сражаться за простое выживание, наблю­дается резкое увеличение количества политических партий и орга­низаций, борющихся друг с другом на парламентских выборах. Ра­зумеется, речь не идет о создании стабильной партийной системы. По справедливому замечанию английского политолога Р. Саквы, «формирование партийных структур после октябрьских событий, если вообще их можно так называть, было даже более хаотическим, чем прежде. КПРФ стояла особняком от всех, потому что она была партией в чистом виде — с организационной сетью и резервами политического опыта, на который можно было ориентироваться. Между тем как остальные организации были по большей части вовсе не политическими партиями, но движениями или коалициями, представляющими отдельные группы и индивидов».

Данная характеристика, относящаяся к декабрьским выборам 1993 г., подтвердилась в отношении выборов в Госдуму два года спустя и с некоторыми (иногда весьма существенными) изменениями остает­ся в силе вплоть до сегодняшнего дня. Различие заключается в том, что если на выборах 1993 г. конкурировали около 15 партий и организаций, то в 1995 г. своих кандидатов первоначально выдвига­ли 273 организации. В этом плане Россия вполне могла установить

мировой рекорд по количеству электоральных ассоциаций к чис­ленности населения. И хотя к финалу голосования пришли только 43 партии и движения, выдвинувшие в своих списках 5675 кандида­тов, цифры все равно впечатляют.

Утрата российскими левыми партиями в конце XX в. большин­ства в Думе и возникновение пропрезидентской партии «Единство и Отечество — Единая Россия» не изменили характерных для боль­шинства посткоммунистических стран традиций политического уча­стия. Многочисленность политических группировок является при­мечательной чертой современной российской политической жизни, отвечая вполне определенным социальным задачам и потребностям, не имеющим ничего общего с традицией политического плюрализма, которая характерна для стабильных демократий. Такой вывод пред­полагает в свою очередь, что при сложившемся в России стиле руко­водства гражданское поведение регулируется преимущественно пу­тем использования современных технологий, формирующих у насе­ления иллюзию участия в принятии политических решений.

(?) Контрольные вопросы

Ш Литература

Основная

1. Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура и стабильность демокра­
тии // Полис. 1992. № 4.

2. Баталов Э.Я. Политическая культура современного американского
общества. М., 1990.

3. Баталов Э.Я. Советская политическая культура: (К исследованию
распадающейся парадигмы) // Общественные науки и современность. 1994.
№6.

4. Бирюков Н., Сергеев В. Демократия и соборность: представитель­
ная власть в традиционной российской и советской политической культу­
ре // Общественные науки и современность. 1995. № 6.

5. Бочаров В.В. Власть. Традиции. Управление. Попытка этноистори-
ческого анализа политических культур современных государств тропи­
ческой Африки. М., 1992.

6. Вебер М. Социализм: Речь для общей информации австрийских
офицеров в Вене (1918) / Пер. и вступ. ст. В.А. Гуторова // Журнал
социологии и социальной антропологии. 1999. № 3.

7. КуббельЛ.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.

8. Мейер Г. Германия — одно государство, две политические культуры
// Вест. Мое. ун-та. Сер. 12. Социально-политические исследования. 1994.
№ 4.

9. Митрохин С. Ельцинский переворот и проблема легитимности в
современной России // Очерки российской политики (исследования и
наблюдения 1993—1994 гг.). М., 1994.

10. Основы политической науки: Учеб. пособие. Ч. 2 / Под ред. В.П. Пу­
гачева. М., 1993.

11. Патнем Р. Чтобы демократия сработала: Гражданские традиции в
современной Италии. М., 1996.

12. Пивоваров Ю.С. Политическая культура: Метод, очерк. М., 1996.

13. Пивоваров Ю.С. Политическая культура пореформенной России.
М., 1994.

14. Политическая культура: теория и национальные модели / Отв.
ред. К.С. Гаджиев. М., 1994.

Дополнительная

1. Политология для юристов: Курс лекций / Под ред. Н.И. Матузова
и А.В. Малько. М., 1999.

2. Потестарность: генезис и эволюция / Отв. ред. В.А. Попов. СПб.,
1997.

3. Хлопин А.Д. Российская повседневность и политическая культура:
проблемы обновления // Полис. 1996. № 4.