Часть шестая

Пять месяцев пребывания в Сицилии понадобилось Майклу Корлеоне, чтобы понять людей, подобных Луке Брази, жестокому капорегиме Клеменца, понять беспрекословное подчинение матери отцу. В Сицилии он увидел, что стало бы с ними, откажись они от борьбы. Он понял слова дона «у человека одна судьба». Ему стало понятно их презрительное отношение к властям и ненависть к людям, нарушившим закон молчания — омерту.

Майкла, одетого в старую потрепанную одежду, переправили с корабля, который бросил якорь в Палермо, в глубь острова Сицилия, в самое сердце района, подвластного мафии. Местный дон был должником его отца. В этом районе находился и городок Корлеоне, чьим именем воспользовался, эмигрировав в Америку, отец Майкла. Никого из родных и близких не осталось здесь. Женщины умерли от старости. Мужчины либо погибли, либо эмигрировали — кто в Америку, кто в Бразилию. А кто и просто в другие районы Италии. Число убийств в этом городке было самым большим в мире.

Майкла поселили в доме дяди главаря мафии. Дядя, семидесятилетний холостяк, был единственным в районе врачом. Сам глава мафии (капо-мафиозо) дон Томасино, был мужчиной лет шестидесяти и работал управляющим усадьбой (габелотто) одной из наиболее аристократических семей Сицилии. Кроме основных обязанностей, управляющий нес ответственность за то, чтобы бедняки не требовали необрабатываемой земли, не переходили границу усадьбы, — во время охоты или в попытке незаметно обработать бесхозную землю. Короче, дон Томасино за определенную мзду защищал богачей от посягательств — как законных, так и незаконных. Когда один из бедняков пытался воспользоваться законом, дающим ему право купить необрабатываемую землю, габелотто заставлял его под угрозой смерти отказаться от подобной мысли. Все было очень просто.

Дон Томасино владел также правами на воду и не допускал строительства новых плотин. Подобные плотины могли также уничтожить доходное дело по продаже воды из артезианских колодцев, делали воду слишком дешевой и вообще разрушали с трудом построенное водное хозяйство. Дон Томасино был капо-мафиозо старой закалки и не хотел и слышать о наркотиках или проституции. На этой почве у него возникали частые споры с новым поколением руководителей мафии, которое находилось под сильным влиянием реэмигрантов из Америки, и было избавлено от свойственных старому поколению комплексов.

Капо- мафиозо был «человеком с брюхом», то есть он был в состоянии наводить страх на людей. Находясь под его покровительством, Майклу нечего было опасаться, но вместе с тем его личность решено было держать в тайне. Майклу запретили выходить за пределы усадьбы доктора Таца, дяди дона Томасино.

Доктор Таца, очень высокий для сицилийца (почти метр восемьдесят), был румяным стариком с белыми, как снег волосами. Несмотря на свои семьдесят лет, он раз в неделю навещал молодых проституток Палермо. Другой страстью доктора Таца было чтение. Он читал все подряд, а потом разглагольствовал о прочитанном в кругу своих больных, которые были в основном безграмотными крестьянами и считали его слегка помешанным. Вечерами доктор Таца, дон Томасино и Майкл сидели в саду, окруженные мраморными статуями, которые, казалось, росли в садах этого острова. Доктор Таца любил рассказывать об истории мафии, и в Майкле он нашел внимательного слушателя. Иногда дон Томасино, опьяненный покоем, чистым воздухом сада и крепким вином, рассказывал истории из своей собственной жизни.

В этом старинном саду Майкл ощутил корни, из которых вырос его отец. Ему рассказали, что слово «мафия» означало вначале «убежище», а потом превратилось в название подпольной организации, целью которой была борьба с властями, угнетавшими население страны. Сицилию эксплуатировали особенно жестоко. Инквизиторы пытали и бедного, и богатого, а богатые помещики и руководители католической церкви всячески навязывали стране свою власть. Полиция была полностью на их стороне и настолько солидаризовалась с властями, что кличка «полицейский» превратилась в самое тяжелое оскорбление для сицилийца.

Не знающая пощады жестокость властей научила людей не выдавать своей ненависти и страха. Они научились не произносить угроз, способных вызвать ответные действия. Они поняли, что общество является их врагом и за помощью обращались к восставшему подполью, к мафии. И мафия укрепилась, создав свой закон молчания — омерту. Путник, спрашивавший, как пройти в ближайший город, не удостаивался ответа. Член мафии, показав полиции, на того, кто в него только что стрелял, совершал самое тяжелое преступление. Омерта превратилась в религию народа. Женщина отказывалась назвать полиции имена людей, убивших ее мужа и детей или изнасиловавших ее дочь.

Власти не отличались справедливостью, и людям приходилось обращаться к мафии. И мафия в определенной степени выполняла эту роль. Местный капо-мафиозо всегда был готов обеспечить бедняков едой, работой и защитой.

Доктор Таца ничего не сказал о том, что сицилийская мафия превратилась, в конце концов, в марионетку богачей, в дополнительную полицейскую силу. Она стала организацией, облагающей своими налогами каждое предприятие, как бы мало оно ни было.

Майкл впервые понял, почему люди, подобные его отцу, предпочли стать ворами и убийцами, а не уважаемыми гражданами общества. Эти люди были слишком свободолюбивы, чтобы покориться нищете и унижениям. Сицилийские эмигранты в Америке справедливо полагали, что местные власти отнесутся к ним не менее жестоко, чем власти Сицилии.

Доктор Таца предложил Майклу составить ему компанию во время очередного посещения публичного дома, но Майкл отказался. Побег в Сицилию лишил его возможности вовремя подлечиться, и левая щека стала для него постоянным напоминанием о капитане Мак-Клуски. Кости неправильно срослись, и это придавало его лицу, особенно в профиль, злодейское выражение. Майкл всегда гордился своей красотой, и искривленное лицо огорчало его больше, чем он мог предполагать. Появлявшуюся временами боль Майкл снимал таблетками. Их давал ему доктор Таца, и он предложил Майклу заняться его лицом. Майкл пробыл в Сицилии достаточно времени, чтобы понять: нет здесь хуже врача, чем доктор Таца, и наотрез отказался от операции. Этот врач читал все, кроме медицинской литературы, в которой он, по собственному признанию, ничего не понимал. Экзамены на медицинском факультете он сдал благодаря вмешательству капо-мафиозо, который специально съездил в Палермо, чтобы побеседовать с профессорами факультета об оценках своего подопечного.

Днем Майкл гулял по саду в сопровождении двух пастухов, прикрепленных к усадьбе доктора Таца. Те часто добывали себе пропитание тем, что нанимались на работу к мафии. Майкл думал о том, что, продолжая процветать, мафия способна окончательно разрушить общество. Жители Сицилии бежали теперь во все страны мира в поисках хлеба и убежища.

Красота здешней природы поражала Майкла. Он проходил по цитрусовым плантациям, расположенным в горных расселинах, перепрыгивал через древние оросительные каналы, в которые вода втекала через рты высеченных из камня змей. Дома, построенные в римском стиле с огромными мраморными воротами и комнатами со сводчатыми потолками, постепенно разрушались и служили в лучшем случае убежищем для заблудших коз. На горизонте, словно груды обглоданных костей, поблескивают холмы. Зеленые сады окаймляют пустынный пейзаж светлым изумрудом. Иногда он доходил до города Корлеоне, восемнадцать тысяч жителей которого населяли разбросанные по склону горы хижины, окруженные черными каменными склепами. За последний год в городке было шестьдесят убийств, и смерть тенью легла на Корлеоне.

Сопровождая Майкла, телохранители брали с собой люпары. Мафия превратила это охотничье ружье в основное свое оружие. Начальник полиции, посланный в Сицилию по приказу Муссолини, приказал уничтожить все ограды высотой более метра, с тем, чтобы убийцы с люпарой не были в состоянии устраивать засады. Это не помогло, и министр полиции решил проблему массовыми арестами и ссылками на острова.

Союзные войска, освободившие Сицилию, предположили, что все арестованные фашистским режимом люди — демократы, и многие мафиози были назначены старостами деревень и переводчиками. Благодаря этому мафия восстановила свои силы.

В библиотеке доктора Таца были исключительно итальянские книги, и Майклу, несмотря на полученные им в колледже уроки итальянского языка и неплохие знания в разговорной речи, приходилось при чтении прилагать много усилий. В его речи совершенно исчез акцент и, несмотря на то, что местным жителем он считаться не мог, его принимали за одного из тех странных итальянцев, что живут на границе с Германией и Швейцарией.

Искривленная левая половина лица увеличивала его шансы быть принятым за коренного жителя Сицилии. Почти полное отсутствие медицинской помощи делало подобное уродство очень распространенным в Сицилии — многие мужчины и даже дети ходили со шрамами.

Майкл часто вспоминал Кей, ее улыбку, тело и всегда испытывал угрызения совести от того, что не попрощался с ней. К собственному своему удивлению, он не раскаивался в совершенном убийстве: Солоццо пытался убить его отца, а капитан Мак-Клуски оставил ему подарок на всю жизнь.

Боль в сломанной челюсти становилась день ото дня сильнее, и доктор Таца все настойчивее предлагал Майклу сделать операцию. Таца объяснил, что под глазом находится нерв, который разветвляется на множество мелких нервов, и именно этот нерв задет у Майкла осколком кости. Несложная операция в больнице Палермо навсегда избавит его от боли.

Майкл отказался. Когда врач спросил его, почему, Майкл улыбнулся и ответил:

— Это сувенир из дому.

Боль и в самом деле не особенно его беспокоила: это было скорее легким постукиванием по черепу и напоминало работу аппарата, перекачивающего и очищающего воду.

Только после семи месяцев пребывания в деревне Майкл почувствовал настоящую скуку. К тому времени у дона Томасино появилось много работы, и он стал редко показываться в деревне. У него были неприятности с «новой мафией» из Палермо, молодыми людьми, которые наживались на послевоенном строительстве. Они старались урезать по возможности власть деревенских капо-мафиозо, которых называли старыми зазнайками. Дон Томасино был занят защитой своих владений. Лишенному его общества Майклу приходилось довольствоваться рассказами доктора Таца, которые к тому времени стали повторяться.

Однажды утром Майкл решил дойти до гор, расположенных по ту сторону Корлеоне. Его, разумеется, сопровождали оба пастуха-телохранителя. Речь шла не только о его защите от врагов семейства Корлеоне — просто опасно было бродить одному по этой местности. Район кишмя кишел грабителями и враждующими группировками мафии. Его могли заподозрить и в краже из паглиато.

Паглиато — это покрытые соломой хижины, в которых крестьяне прячут орудия труда и пищу. В Сицилии крестьяне не живут на обрабатываемой ими земле. Это слишком опасно и, кроме того, жить на дорогой пахотной земле — большая роскошь. Крестьянин живет в деревне и на рассвете отправляется к своим садам. Обнаружив свой паглиато пустым, он чувствует себя оскорбленным. В этот день он не может работать, и его жена и дети остаются без хлеба. Закон оказался беспомощным, и мафия, занявшись этой проблемой, решила ее по-своему. Она преследовала и убивала грабителей паглиато. При этом часто страдали невиновные. Если Майкл случайно окажется возле только что ограбленной паглиато, его примут за вора.

Итак, в одно солнечное утро Майкл вышел в сопровождении двух преданных пастухов на прогулку. Один из пастухов был простым и уродливым парнем, почти идиотом. Он все время молчал, словно мертвый, и лицо его было бесстрастным, как у индейца. У него было типичное для молодого сицилийца худое крепкое тело, которое к старости обычно полнеет и жиреет. Звали его Кало.

Второй пастух был моложе его, подвижнее и кое-что успел повидать на своем веку. Во время второй мировой войны он служил в итальянском флоте и перед тем, как попасть в плен к англичанам, ему успели сделать татуировку. Татуировка превратила его в местную знаменитость. Сицилийцы не часто позволяют татуировать себя — у них для этого нет ни времени, ни желания. Вернувшись в деревню, Фабрицио не особенно хвастал своей татуировкой, хотя она и отображала дорогую сердцу каждого сицилийца тему: на волосатой груди и животе Фабрицио обнимались голые мужчина и женщина.

Фабрицио перебрасывался с Майклом шутками, задавал ему вопросы об Америке (от них невозможно было скрыть истинное происхождение Майкла, но они не знали в точности, кто он, и понимали, что сплетничать на эту тему не стоит) и приносил иногда Майклу свежий сыр, приятно пахнущий парным молоком.

В это утро они шли по пыльным деревенским дорогам, мимо ослов, впряженных в разукрашенные веселыми красками повозки. Кругом цвели апельсиновые деревья, миндаль и маслины, вся земля была покрыта розовыми цветами. Майкл думал увидеть здесь голую пустыню, а встретил плодородную землю, покрытую цветами, издающими аромат лимона. Земля была так красива, что он перестал понимать людей, оставляющих ее. Видимо, люди слишком плохо относились друг к другу, раз им приходилось покидать этот рай.

Майкл собирался пройтись пешком до прибрежной деревеньки Мазара, а вечером вернуться на автобусе в Корлеоне. Утомившись, он легче уснет. У пастухов были полные котомки с сыром и хлебом; свои люпары они даже не пытались спрятать.

Майкла охватило такое же чувство, какое бывало у него в детстве, когда он выходил в летний день поиграть в бейсбол. Сицилия была покрыта цветами, а аромат лимонных и апельсиновых цветов был так силен, что действовал на невосприимчивое после ранения обоняние Майкла.

Рана давно залечилась, но кости срослись неправильно и давили на левый глаз. По той же причине у него постоянно текли из носу сопли, он часто наполнял слизью носовые платки, но еще чаще сморкался прямо на землю по крестьянскому сицилийскому обычаю, который в детстве вызывал у него глубокое отвращение.

В этот день они так и не дошли до берега моря. Пройдя двадцать пять километров, Майкл и пастухи присели в тени зеленых апельсиновых деревьев, чтобы отдохнуть, съесть свой обед и выпить вино. Фабрицио болтал о том, что в один прекрасный день поедет в Америку. Когда они, поев и выпив вина, все трое растянулись на траве, Фабрицио снял рубашку и напряг мышцы живота, чтобы «вдохнуть жизнь» в татуировку. И тут Майкла поразило то, что сицилийцы называют «градом».

За цитрусовой плантацией тянулись зеленые сады помещичьих усадеб, а невдалеке виднелась вилла, словно извлеченная из-под обломков Помпеи. Это был настоящий маленький дворец с мраморными колоннами, среди которых вдруг показалась стайка деревенских девушек в сопровождении двух толстых одетых в черное матрон. Следуя старинному обычаю, девушки, видимо, выполняли свой долг по отношению к местному помещику: чистили усадьбу и готовили ее к приближающейся зиме. Теперь они вышли за цветами, чтобы наполнить ими комнаты усадьбы. Они собирали букеты из розовой суллы и синей вистерии, перемешивая их с цветками апельсина и лимона. Девушки не замечали мужчин, расположившихся в тени деревьев, и шли прямо на них.

На них были дешевые цветистые платья, плотно облегающие их тела. Им не было и двадцати лет, но палящее солнце, ускоряющее любое цветение, заставило их рано созреть и вдохнуло в них женственность. Трое или четверо из них пустились вдогонку за девушкой, которая побежала в направлении цитрусовой плантации. Она держала в руке крупную гроздь винограда и, отрывая по виноградине, обстреливала своих преследовательниц. У нее были иссиня-черные волосы, и тело ее, казалось, рвалось из плотно облегающего платья.

Вдруг девушка заметила незнакомых ей мужчин и остановилась. Она поднялась на цыпочки и походила теперь на оленя, готового в минуту опасности сорваться с места и убежать.

Все в ней было овальным — глаза, лоб, лицо. У нее была молочно-белая кожа, большие темно-синие глаза с длинными ресницами, которые бросали тень на прелестное лицо. У нее был сочный, но не вульгарный рот и губы, вымазанные темно-синим виноградным соком. Она была так хороша, что Фабрицио в шутку промямлил: «Иисус Христос, возьми мою душу, я умираю», но в его голосе чувствовалось подозрительное волнение. Будто услышав его, девушка повернулась и побежала к своим подругам. Подбежав к ним, она повернулась, и лицо ее красотой своей затмило покрытые цветами луга. Девушки засмеялись и побежали. Подгоняемые одетыми в черное матронами.

Майкл Корлеоне стоял неподвижно, и сердце гулко стучало в его груди; он чувствовал легкое головокружение. Кровь вскипела в его теле и билась о кончики пальцев рук и ног. Все ароматы сада — запах апельсина, лимона, винограда и цветов — смешались и нахлынули на него. Казалось, тело отделилось от души. Потом он услышал смех пастухов.

— Тебя побил град, а? — спросил Фабрицио, похлопывая Майкла по плечу.

Даже Кало сделался дружелюбнее. Он притронулся к руке Майкла и сказал:

— Спокойнее, человек, спокойнее.

Фабрицио протянул бутылку вина, и Майкл сделал несколько больших глотков. Вино рассеяло туман в его голове.

— О чем вы, козолюбы, говорите? — спросил он.

Пастухи засмеялись.

— Град не спрячешь, — сказал Кало. — Когда тебя ударяет, это видят все. О, иисус, не стыдись ты этого, многие молят бога, чтобы послал им град. Тебе, парень, повезло.

Майкл не был в восторге от того, что его мысли и чувства читаются с такой легкостью. Но с ним такое случилось впервые в жизни. Это не было похоже на влюбленность в пору созревания, это не напоминало его любовь к Кей. Он страстно желал эту девушку и понимал, что она будет преследовать его вечно, если он ее не получит. Вся его жизнь мгновенно упростилась, сконцентрировалась в одной точке, все остальное было забыто. Во время своего добровольного изгнания он все время думал о Кей, хотя и понимал, что они никогда не смогут быть вместе. Ведь он убийца, мафиози, «сделавший кости». Но теперь и Кей исчезла из его сознания.

— Пойду в деревню, узнаю, кто она, — спешно проговорил Фабрицио. — Кто знает, может она свободнее, чем мы думаем. Существует лишь одно лекарство от града, и вы знаете, что я имею в виду.

Второй пастух опустил голову. Майкл не сказал ничего. Он пошел за пастухами, которые направились к ближайшей деревеньке.

Деревня была расположена вокруг обычной для этой местности площади с фонтаном. На этой площади было несколько лавок, винный магазин и маленький трактир с тремя стульями на крошечной веранде. Деревня казалась вымершей, и на дороге не было никого, кроме нескольких ребятишек и заблудшего осла.

Вышел хозяин трактира — низкорослый и жирный человечек, почти карлик, который с радостью поставил перед посетителями тарелку с горохом.

— Вы нездешние, — сказал он. — Поэтому осмелюсь вам кое-что посоветовать. Попробуйте мое вино. Его сделали мои сыновья из выращенного мной винограда. Они смешивают его с апельсинами и лимонами. Это лучшее вино во всей Италии.

Они позволили ему принести кувшин вина, которое в действительности оказалось даже лучше, чем на словах: темно-синее и крепкое, как водка.

— Ручаюсь, что ты знаешь всех местных девок, — сказал хозяину трактира Фабрицио. — По пути мы встретили нескольких красоток, и одна из них поразила градом нашего приятеля, — и он показал на Майкла.

Хозяин трактира с интересом взглянул на Майкла. Рассеченное шрамом лицо было явлением обычным и не заслуживало особого внимания. Но человек, пострадавший от града — дело другое.

— Советую прихватить с собой несколько бутылок, дружище, — сказал он. — Они помогут тебе заснуть.

— Ты не знаешь случайно девушки, у которой все волосы в кудряшках? — спросил Майкл. — У нее очень светлая кожа, очень большие и очень темные глаза. Есть в вашей деревне такая девушка?

— Нет, такой девушки я не знаю, — коротко ответил хозяин трактира и ушел с веранды.

Трое мужчин медленно пили вино и, осушив кувшин, хотели заказать еще, но хозяин трактира не появился. Фабрицио отправился на розыски. Вернувшись, он скривил лицо и сказал Майклу:

— Это, как я и думал, его дочь, и теперь он кипятит свою кровь, чтобы причинить нам зло. По-моему, лучше всего немедленно отправиться в сторону Корлеоне.

Месяцы, проведенные Майклом на острове, не смогли заставить его привыкнуть к особой чувствительности сицилийцев в вопросах пола. Но обоим пастухам ситуация казалась совершенно естественной.

— Старый ублюдок сказал, что у него два сына, крупные и здоровые парни, — сказал Фабрицио. — Пошли поскорее.

Майкл окинул его холодным взглядом. До этого он был для этих пастухов типичным молодым американцем, тихим и спокойным. Правда, он скрывался в Сицилии — значит, совершил что-то стоящее. Теперь они впервые увидели взгляд Корлеоне. Дон Томасино, который знал о Майкле больше, проявлял в своих отношениях с ним осторожность. Но у пастухов сложилось свое мнение о Майкле, не очень для него лестное… Холодный взгляд, суровое лицо и гнев, который исходил из него, как пар изо льда, положили конец их смеху и бесцеремонности.

Увидев, что отношение к нему изменилось, Майкл сказал:

— Приведите ко мне этого человека.

Они не колебались. Сняли с плеч свои люпары и вошли в темную прохладу трактира. Через несколько секунд они появились с хозяином трактира. Карлик не казался испуганным, но в его гневе была уже капелька осторожности.

Майкл откинулся на спинку стула и с минуту внимательно смотрел на приведенного человека. Потом тихо произнес:

— Я понимаю, что говоря о твоей дочери, оскорбил тебя. Прошу прощения, я нездешний и плохо знаю местные обычаи. Я не собирался оскорблять ни тебя, ни твою дочь.

Эти слова произвели впечатление на пастухов-телохранителей. Голос Майкла никогда не звучал так в разговорах с ними. Он извинился, но в голосе слышались агрессивность и самоуважение. Хозяин трактира пожал плечами и, видя, что имеет дело не с каким-то батраком, спросил:

— Кто ты такой и чего ты хочешь от моей дочери?

Майкл ответил без колебаний.

— Я американец и в Сицилии скрываюсь от полиции своей страны. Мое имя Майкл. Ты можешь, конечно, сообщить обо мне в полицию, но тогда твоя дочь потеряет отца вместо того, чтобы приобрести мужа. Я хочу встретиться с твоей дочерью. С твоего согласия и в присутствии семьи. С соблюдением всех приличий. Я уважаемый человек и не собираюсь бесчестить твою дочь. Я хочу встретиться с ней, поговорить и, если мы понравимся друг другу, жениться на ней. Если не понравлюсь, ты меня больше не увидишь. Она может счесть меня несимпатичным, и с этим ничего не поделаешь. Со временем ты узнаешь обо мне все что полагается знать тестю о зяте.

Трое мужчин с удивлением смотрели на Майкла. Фабрицио со страхом в голосе прошептал:

— Это настоящий град.

— Ты друг друзей? — спросил хозяин, оправившись от небольшого шока.

Простой сицилиец не имеет права громко произносить слово «мафия», и только таким образом мог хозяин спросить, не является ли Майкл мафиози.

— Нет, — ответил Майкл. — Я чужой в этой стране.

Хозяин трактира еще раз посмотрел на изуродованное лицо Майкла, на его длинные ноги, редкие в Сицилии. Он посмотрел на пастухов, которые не скрывали своих люпар, и вспомнил, как они вошли в трактир и сказали, что хозяин хочет с ним говорить. Он проворчал на это, что «сукиному сыну лучше убраться восвояси», на что один из пастухов заметил:

— Поверь мне, тебе стоит выйти и поговорить с ним.

И он почему-то вышел. Теперь он точно знал, что с этим чужаком стоит обращаться вежливо. Он неохотно ответил:

— Приходи в воскресенье после обеда. Меня зовут вителли, а мой дом находится вон на том холме, над деревней. Но ты приходи сюда, и я сам поведу тебя к себе.

Фабрицио пытался что-то возразить, но Майкл так посмотрел на него, что он запнулся. Это не ускользнуло от настороженного взгляда вителли. Когда Майкл встал и протянул руку, хозяин трактира пожал ее с улыбкой на лице. Он расспросит людей, и если результаты опроса будут неудовлетворительны, Майкла встретят его сыновья с люпарами. У самого хозяина были связи с «друзьями друзей», но что-то подсказало ему, что перед ним тот редкий случай, в который верят простые сицилийцы: красота дочери принесет счастье ей и всей семье. Пусть будет так. Несколько местных молодых парней начали уже порхать вокруг дочери, и у этого чужака с изуродованным лицом будет немало работы. На прощание вителли дал Майклу и пастухам несколько бутылок холодного вина. Рассчитался с ним один из пастухов, и это опять произвело впечатление на вителли. Его отношение к парню изменилось.

Прогулка больше не интересовала Майкла. Они разыскали шофера с машиной, и к ужину были дома, где пастухи наверняка сразу же доложили о происшедшем доктору Таца. Вечером, во время их обычной беседы в саду, доктор Таца сказал дону Томасино:

— Нашего друга ударило градом.

Дон Томасино не был удивлен.

— Дай бог, чтобы нескольких парней из Палермо ударило градом, — проворчал он, — тогда мне, может быть, удалось бы немного отдохнуть.

Он имел в виду молодых руководителей мафии, которые всплывали на поверхность в таких городах, как Палермо, и объявляли беспощадную войну поклонникам старого режима.

— Скажи этим пастухам, чтобы оставили меня одного в следующее воскресенье, — попросил Майкл дона Томасино. — Я собираюсь навестить семью девушки, и не хочу, чтобы они там вертелись.

Дон Томасино отрицательно покачал головой.

— Не проси меня об этом, я отвечаю за тебя перед твоим отцом. И еще. Я слышал, что ты говорил о свадьбе. Не смогу тебе этого позволить, пока не получу ответ от отца.

Майкл Корлеоне был очень осторожен, ведь он имел дело с «человеком чести».

— Дон Томасино, — сказал он, — ты знаешь моего отца. Он глохнет, когда ему говорят «нет». И слух к нему не возвращается, пока ему не говорят «да». Так вот, от меня он много раз слышал «нет». Что касается пастухов, я все понимаю, и они могут пойти в воскресенье со мной. Но если я захочу жениться, я женюсь. Я не позволю отцу вмешиваться в мои личные дела, и будет оскорблением для него, если я позволю это сделать тебе.

Капо- мафиозо вздохнул.

— Значит, будет свадьба. Твой град мне знаком. Она хорошая девушка из уважаемой семьи. Если попытаешься ее обесчестить, прольется кровь. Я хорошо знаю эту семью.

— Может быть, я ей не понравлюсь, — сказал Майкл. — Кроме того, она очень молода и может счесть меня за старика. — Он заметил улыбку на губах мужчин. — Мне нужна будет машина и деньги на подарки.

Дон кивнул головой.

— Об этом позаботится Фабрицио. Он парень сообразительный и даже выучился во время службы на механика. Утром дам тебе немного денег и сообщу отцу, что происходит. Это я обязан сделать.

— Есть у тебя какое-нибудь средство против этой проклятой слизи? — спросил Майкл доктора Таца. — Я не хочу сморкаться в присутствии девушки.

— Перед тем, как ты отправишься на встречу, я смажу нос особым лекарством, — ответил доктор Таца. — Но целоваться пока не стоит.

Дон Томасино улыбнулся.

В воскресенье Майкл получил сильно потрепанный, но вполне приличный на ходу «альфа-ромео». До этого он успел побывать в Палермо и купил подарки для девушки и ее родителей. Он узнал, что имя девушки Апполония, и весь вечер думал о ее красивом лице и прекрасном имени. Уснуть он сумел только с помощью изрядного количества вина. Старым служанкам было приказано поставить и на ночь возле его кровати бутылку холодного вина. За ночь он опустошил и ее.

В воскресенье утром, с первыми ударами колоколов, он поехал к деревне и остановил машину возле трактира. Кало и Фабрицио с люпарами расположились на заднем сиденье — Майкл не разрешил им идти с ним к дому девушки. Трактир был закрыт, но вителли уже поджидал, опираясь на перила пустой веранды.

Они пожали друг другу руки, и Майкл, прихватив с собой три свертка, стал подниматься вслед за вителли на холм. Дом хозяина трактира оказался довольно большим: Вителли не были последними нищими.

В самой квартире под стеклянными колпаками стояли статуэтки мадонны и поблескивали медные подсвечники. Здесь же находились оба сына вителли, одетые по случаю воскресного дня в черные костюмы. Это были два крепких молодых человека лет по двадцати, но на вид им можно было дать больше — сказывался тяжелый повседневный труд. Мать оказалась женщиной крепкой и такой же полной, как и ее муж. Дочери не было видно.

Вителли представил членов своей семьи (Майкл даже не пытался запомнить их имена), а потом они сели в комнате, которую с одинаковым успехом можно было принять за гостиную и за спальню. Здесь было множество самой разнообразной мебели, для Сицилии довольно роскошной.

Майкл отдал синьору и синьоре вителли купленные для них подарки. Отцу он подарил золотой портсигар, матери — кусок очень красивого сукна. Он продолжал держать в руке сверток с подарком для девушки. Подарки были приняты с осторожной благодарностью — они были несколько преждевременны — по традиции до своего второго визита Майкл ничего не должен был дарить.

Синьор вителли сказал ему, обращаясь, как мужчина к мужчине:

— Не думай, что мы ничего не стоим и пускаем в дом первого встречного. Дон Томасино лично поручился за тебя, а в этом человеке никто здесь не сомневается. Поэтому добро пожаловать. Но должен заметить, что если твои намерения действительно серьезны, мы должны будем знать немного больше о тебе и о твоей семье. Ты должен это понять. Ведь и твоя семья уходит корнями в эту землю.

Майкл кивнул головой и вежливо ответил:

— В любое время я готов ответить на все твои вопросы.

Синьор вителли поднял руку.

— Я человек не любопытный. Посмотрим сначала, необходимо ли это. Пока добро пожаловать в мой дом на правах друга дона Томасино.

Заложенный лекарствами нос не помешал Майклу обонянием почувствовать присутствие в комнате девушки. Он повернулся и увидел, что она стоит у обшарпанной двери, ведущей в заднюю часть дома. От нее исходил свежий аромат цветов и бутонов лимона, но в черных, как смоль, волосах, не было никаких украшений. Ничего не было и на праздничном платье. Она бросила на Майкла быстрый взгляд, улыбнулась уголками рта, потом скромно потупила взор и села рядом с матерью.

Снова почувствовал Майкл, что задыхается, и впервые понял смысл классической ревности итальянцев. В этот момент он готов был убить каждого, кто осмелится дотронуться до этой девушки, кто попытается добиваться ее, отобрать ее у него. Он хотел быть ее мужем, как скряга хочет быть обладателем золотых монет. Он желал ее с такой жадностью, с какой арендатор желает стать владельцем обрабатываемых им земель. Ничто не помешает ему стать мужем этой девушки, превратить ее в свою собственность, запереть ее под замок и держать только для себя. Он не допустит, чтобы ее видели другие. Когда она улыбнулась брату, Майкл, сам того не замечая, бросил на молодого человека убийственный взгляд. Семья наглядно убедилась, что это классический случай «града», и все успокоились. До свадьбы этот молодой человек будет слепым орудием в руках их дочери. Потом, разумеется, все изменится, но это уже не имеет значения.

В Палермо Майкл приоделся и не походил теперь на бедного крестьянина. Вителли поняли, что он в своем роде дон. Искривленное лицо вовсе не уродовало его, как он полагал; нетронутая часть лица была очень красивой, и следы ранения могли вызвать даже известный интерес.

Майкл посмотрел на девушку, на ее круглое и очаровательное лицо. Ее губы — теперь он это ясно видел — были почти синими, — так темна была текущая в них кровь. Не осмеливаясь обратиться к ней по имени, он сказал:

— Я видел тебя несколько дней назад возле цитрусовой плантации. Когда ты бежала. Надеюсь, я тебя не напугал.

Девушка на секунду подняла глаза. Она отрицательно покачала головой. Красота ее глаз заставила Майкла отвернуться. Мать насмешливо сказала девушке:

— Апполония, поговори с молодым человеком, он прошел много километров, чтобы увидеть тебя.

Но черные, как смоль, ресницы девушки продолжали прикрывать ее глаза. Майкл подарил ей завернутый в позолоченную бумагу подарок, и она положила его к себе на колени.

— Разверни подарок, — велел ей отец, но она не пошевелилась. Мать протянула руку, и нетерпеливо, но в то же время осторожно — чтобы не повредить дорогой бумаги — развернула сверток. Внутри оказалась покрытая красным бархатом коробочка, и мать остановилась: ей не приходилось держать в руках подобной вещи и она не сразу поняла, как ее открыть. Открыв наконец коробочку, она вынула подарок.

Это была тяжелая золотая цепочка, и она напугала их не столько своей несомненной ценностью, сколько тем фактом, что в этом обществе подарки из золота означали самые серьезные намерения. Своим подарком Майкл делал девушке предложение. Сомнений в серьезности этого чужака быть не могло. В его богатстве тоже.

Апполония все еще не притронулась к подарку. Мать поднесла цепочку прямо к ее глазам, и тогда она приподняла на мгновения ресницы, посмотрела прямо на Майкла и сказала:

— Грация.

Он впервые слышал ее голос.

В нем смешались молодость и стыдливость, и он долго звенел в ушах Майкла. Он продолжал поворачивать голову к отцу и матери девушки, чтобы не смотреть на Апполонию, при виде которой терял голову.

Наконец Майкл поднялся; поднялись со своих мест и все члены семейства вителли. Они вежливо попрощались с ним, а девушка протянула ему руку, и он почувствовал в своей руке шершавую кожу крестьянки. Синьор вителли проводил его к подножию холма, где стояла машина, и предложил Майклу придти на обед в следующее воскресенье. Майкл кивнул, но прекрасно знал, что не сможет ждать целую неделю.

Назавтра же он поехал, без провожатых, в деревню, и на веранде трактира он разговаривал с отцом Апполонии. Синьор вителли сжалился над ним и послал за женой и дочерью. Эта встреча была менее официальной. Апполония казалась теперь не такой стыдливой и много говорила. На ней было цветастое будничное платье.

На следующий день все повторилось. Но на этот раз Апполония надела полученную в подарок цепочку. Это было добрым знаком, и Майкл улыбнулся. Они вместе поднялись на холм, мать шла несколько поодаль. Но вдруг, в один момент Апполония оступилась, и Майкл подхватил ее. Ее тело было таким живым и горячим, что в нем снова вскипела и волнами заиграла кровь. Мать улыбнулась: ее дочь настоящая горянка, и на этой тропе не спотыкалась с пеленок.

Так продолжалось две недели. Майкл каждый раз привозил подарки и мало-помалу Апполония перестала его стесняться. Но они не могли встречаться без свидетелей. Она была обыкновенной деревенской девушкой, почти не умела читать и писать, не имела понятия о том, что ее окружает, но была в ней какая-то особая свежесть и жажда жизни, которые делали ее интересной. По просьбе Майкла все продвигалось очень быстро. Свадьба была назначена на воскресенье через две недели.

Теперь вмешался дон Томасино. Из Америки ему сообщили, что Майклу нельзя приказывать, но должны быть приняты все меры предосторожности. Поэтому дон Томасино назначил себя посаженным отцом жениха и обеспечил присутствие на свадьбе своих телохранителей. Со стороны Корлеоне на свадьбу были приглашены Кало, Фабрицио и доктор Таца. Молодожены будут жить в вилле доктора Таца, окруженной каменным забором. Свадьба была обычной крестьянской свадьбой. Крестьяне стояли у дороги и осыпали гостей и жениха с невестой цветами. На свадебную процессию сыпался дождь традиционных миндальных конфет, а оставшимися конфетами усыпали кровать невесты — на этот раз символически, так как первую брачную ночь молодожены должны были провести за пределами Корлеоне. Пиршество продолжалось до полуночи, но жених с невестой поторопились оставить гостей и уехали на своем «альфа-ромео». Майкл удивился, узнав, что по просьбе невесты на виллу их сопровождает мать. Отец объяснил ему: девушка молодая, неопытная, немного испугана, и после первой брачной ночи ей захочется с кем-нибудь поговорить. Может быть, ей придется что-то подсказать, если не все будет ладиться. Подобные дела могут иногда быть очень сложными. Майкл заметил, что большие газельи глаза Апполонии смотрят на него с сомнением. Он улыбнулся и кивнул головой.

Итак, на виллу пришлось поехать в сопровождении тещи. Но старуха сразу нашла общий язык со слугами доктора Таца, обняла дочь, поцеловала ее и исчезла. В свою огромную спальню Майкл и его невеста поднялись одни.

На Апполонии все еще было свадебное платье и пальто. Из машины в комнату принесли чемоданы. На маленьком столике стояла бутылка вина и тарелка с печеньем. Они не переставая смотрели на большую кровать с балдахином.

Теперь, когда они остались наедине, когда он стал ее законным мужем, когда он мог беспрепятственно наслаждаться ее лицом и телом, о которых мечтал каждую ночь, Майкл не в состоянии был заставить себя двинуться с места. Он смотрел, как она снимает вуаль и кладет ее на стул, как кладет на маленький туалетный столик свадебный венок. На столике было множество флакончиков духов и баночек с кремом, которые Майкл послал сюда из Палермо. Девушка скользнула по всему этому богатству взглядом.

Полагая, что Апполония стыдится его присутствия, Майкл погасил свет. Теперь комнату освещала полная сицилийская луна, и Майкл прикрыл шторы, оставив только шелку для воздуха.

Девушка продолжала стоять возле столика, и Майкл вышел из комнаты и направился к ванной. Потом они с доктором Таца и доном Томасино выпили в саду по стаканчику вина. Он рассчитывал по возвращении застать Апполонию уже в ночной рубашке. Его удивляло, что мать не позаботилась об этом. Быть может, Апполония хотела, чтобы он помог ей раздеться, но для столь смелого поведения она слишком стыдлива и наивна.

Вернувшись, Майкл увидел, что в комнате абсолютно темно: шторы были плотно прикрыты. Наощупь он пробрался к кровати и увидел под одеялом очертания тела Апполонии. Он разделся и скользнул под простынь. Потом рука его дотронулась до шелковистой кожи. Медленно и осторожно он положил руку на ее плечо, она повернулась к нему, и, когда оказалась в его объятиях, их тела, словно наэлектризованные, соединились в одну линию, и он крепко поцеловал ее в мягкие горячие губы.

Она внесла свет в мрачную мужскую атмосферу поместья. Сразу после первой брачной ночи Апполония отослала мать домой и теперь восседала во главе стола, освещая все вокруг молодостью и красотой. Дон Томасино ужинал с ними каждый вечер, а доктор Таца рассказывал, сидя в саду со статуями, усыпанными красными, как кровь, цветами, старые истории. В спальне молодожены проводили лихорадочные ночи любви. Майкл не мог насытиться словно высеченным из мрамора телом Апполонии, ее медовой кожей, огромными пылающими страстью глазами. От нее исходил удивительно свежий аромат, который беспрестанно вызывал в Майкле желание. Иногда они засыпали только перед рассветом. Обессиленный, Майкл часто садился на подоконник и смотрел на обнаженное тело спящей Апполонии. Такие лица он встречал только на картинах, изображающих итальянских мадонн.

В первую неделю после свадьбы они выезжали на своем «альфа-ромео» на короткие прогулки. Но дон Томасино отозвал однажды Майкла в сторону и объяснил ему, что свадьба разнесла весть о нем по всей Сицилии, и что теперь необходимо принять особые меры предосторожности против врагов семейства Корлеоне. У входа в поместье дон Томасино поставил вооруженную охрану, а Кало и Фабрицио охраняли молодоженов внутри поместья. Теперь Майкл и его молодая жена почти не покидали виллу. Он занимался тем, что обучал Апполонию английскому языку и учил ее водить автомобиль, не выезжая, разумеется, за каменную ограду. В эти дни дон Томасино был очень занят.

— У него много проблем с новой мафией Палермо, — говорил доктор Таца.

Однажды вечером, когда они сидели в саду, к ним подошла старая служанка. Она поставила на стол тарелку с маслинами и обратилась к Майклу.

— Это правда, что ты сын дона Корлеоне из Нью-Йорк-Сити, сын крестного отца?

Дон Томасино с огорчением покачал головой, как бы говоря Майклу, что его тайна перестала быть тайной. Но старуха с таким интересом смотрела на него, что он кивнул головой.

— Ты что, знаешь моего отца? — спросил он.

Женщину звали Филомена, у нее было сморщенное, как скорлупа грецкого ореха, лицо и выпяченные коричневые губы. Она улыбнулась Майклу.

— Крестный отец спас мне жизнь, — сказала она. — И ум тоже.

Она показала рукой на свою голову. Видно было, что она хочет что-то добавить, и Майкл улыбнулся, подбадривая ее. Она спросила с дрожью в голосе:

— А это правда, что Лука Брази умер?

Майкл кивнул головой и, к своему изумлению, увидел радость облегчения на лице женщины. Филомена перекрестилась и сказала:

— Да простит мне господь, но я желаю его душе вечно гореть в аду.

Майкл вспомнил, с каким любопытством он относился к Брази, и вдруг почувствовал, что эта женщина знает историю, которую ему упорно отказывался рассказать Том Хаген. Он налил женщине стакан вина и заставил ее сесть.

— Расскажи мне о моем отце и Луке Брази, — попросил он. — Кое-что я знаю, но как они сделались друзьями и почему Лука Брази был так предан отцу? Не бойся, расскажи мне.

Сморщенное лицо и глаза Филомены обратились к дону Томасино и тот дал ей знак говорить.

Тридцать лет назад Филомена жила в богатом квартале Нью-Йорк-Сити и работала акушеркой. Женщины никогда не переставали рожать, и работы было много. Она была хорошей акушеркой и при тяжелых родах часто давала советы врачам. У мужа, которого теперь уже нет в живых, была доходная лавка. Она боготворила его, хотя он и играл в карты и бегал за женщинами. В одну длинную ночь тридцать лет назад, когда все честные люди были давно уже в своих постелях, в дверь квартиры Филомены постучали. Она не испугалась. Это был именно тот тихий час, когда осторожные младенцы предпочитают появляться на грешный свет. Поэтому она спокойно оделась и открыла дверь. За порогом стоял Лука Брази, чье имя уже тогда наводило страх. Было известно, что он холостяк. Теперь Филомена испугалась. Она подумала, что Лука пришел за ее мужем, что муж по своей глупости отказал Луке в какой-то мелкой услуге.

Но Лука пришел по обычному для нее делу. Он сказал, что хочет взять ее к женщине, которая вот-вот должна родить. Филомена почувствовала, что здесь что-то не так. Лицо Брази горело огнем безумия, чувствовалось, что в него вселился дьявол. Она пыталась протестовать, сказала, что принимает роды только у женщин, которые консультировались с ней во время беременности, но он ткнул ей в лицо пригоршню зеленых долларов и грубо приказал идти за ним. Она была слишком испугана и не могла ему отказать.

На улице их поджидал «форд», за рулем которого сидел парень такого же типа, что и Лука Брази. Через тридцать минут они подъехали к маленькому кирпичному домику в Лонг-Айленде. Это был домик, рассчитанный на две семьи, но теперь его населяли Брази и его банда. На кухне несколько парней пили и играли в карты. Брази повел Филомену наверх, в спальню. На кровати лежала молодая красивая женщина, по виду ирландка, с накрашенным лицом, красными волосами и раздутым животом. Молодая женщина была очень испугана. Перекошенное ненавистью лицо Брази было самым уродливым, что пришлось видеть Филомене за ее долгую жизнь (тут Филомена снова перекрестилась).

Короче, Брази вышел из комнаты. Двое из его людей помогли акушерке, и ребенок благополучно родился. Мать, обессиленная, заснула робким сном. Позвали Брази, и Филомена протянула ему завернутого в простыни младенца.

— Возьми его, если ты отец. Работа сделана.

Брази сверкнул глазами, на лице его снова появилось выражение безумия.

— Да, я его отец, — сказал он. — Но я хочу, чтобы все это племя подохло. Снеси его в подвал и сожги его в печке.

Филомене показалось, что она неправильно поняла. Ее удивило произнесенное им слово «племя». Что он имел в виду? Что мать ребенка не итальянка? Что она проститутка? Или он запрещает жить всему, что происходит от него? Она подумала, что он просто жестоко шутит, и ответила коротко:

— Это твой ребенок, делай с ним, что хочешь.

Она снова попыталась всучить ему сверток. В это время проснулась мать ребенка и повернулась к ним. Она успела увидеть, как Брази ударяет кулаком по свертку, убивая только что родившегося ребенка на груди у Филомены. Женщина закричала:

— Лук, Лук, я раскаиваюсь!

Брази повернулся к ней. Это, по словам Филомены, было ужасное зрелище. Они напоминали обезумевших животных. В них не было ничего человеческого. В комнате стало душно от ненависти, которая исходила от них. В этот момент не существовало ничего другого, даже только что родившегося ребенка. И вместе с тем, там витала какая-то непонятная страсть. Брази повернулся к Филомене:

— Делай, что я велел, — сказал он. — Я вознагражу тебя.

Со страху Филомена не могла говорить. Она отрицательно покачала головой. Потом ей удалось прошептать:

— Сделай это сам, ты отец, делай, что хочешь.

Но Брази не ответил. Он вытащил из-за пояса нож.

— Я зарежу тебя, — сказал он.

Филомена не помнила, как она очутилась в подвале, рядом с квадратной железной печью. Она все еще держала в руке сверток с младенцем, который не издавал ни писка (быть может, он был еще жив и ущипни его Филомена, заплакал бы; это, возможно, смягчило бы сердце чудовища).

Один из людей Брази открыл дверцу печи, и показались языки пламени. Потом все вышли, и они остались в воняющем мышами подвале наедине с Брази. Он снова вытащил нож. Не было сомнений, что он собирается убить ее. Лицо его казалось лицом дьявола. Он подтолкнул ее к раскрытой печи.

Здесь Филомена замолчала. Она скрестила на груди костлявые руки и посмотрела прямо на Майкла. Он знал, чего она хотела. Знал, что она хочет без слов рассказать ему. Он осторожно спросил:

— Ты это сделала?

Она кивнула головой.

Только выпив еще стакан вина, перекрестившись и пробормотав молитву, она сумела продолжить свой рассказ. Она получила пачку денег и ее отвезли домой. Она поняла, что стоит ей только заикнуться о ночном происшествии, и ее песенка спета. Но через два дня Брази убил ирландку, мать ребенка, и его арестовали. Филомена сходила с ума от страха: она решила пойти к крестному отцу и обо всем ему рассказать. Дон Корлеоне приказал ей молчать и обещал все уладить. В то время Брази еще не работал на дона Корлеоне.

Еще до того, как дон Корлеоне собирался уладить дело, Лука Брази пытался покончить жизнь самоубийством, перерезав вены куском стекла. Его перевели в тюремную больницу, и не успел он выздороветь, как дон Корлеоне и в самом деле уладил все с полицией. Доказательств вины Луки не было и его выпустили на свободу.

Несмотря на то, что дон Корлеоне успокоил Филомену, с того времени она не знала покоя. Она заболела нервным расстройством и не могла больше работать акушеркой. Ей удалось уговорить мужа продать лавку, и они вернулись в Италию. Ее муж был добрым человеком; она ему все рассказала, и он понял. Но он был в то же время человеком слабым, и вскоре от заработанного каторжным трудом состояния ничего у них не осталось. После его смерти она пошла в прислуги. Кончив свой рассказ, Филомена выпила еще один стакан вина и сказала Майклу:

— Твой отец великий человек. Он всегда посылал мне деньги, он спас меня от Брази. Передай ему, что я каждый день молюсь за него, и он не должен бояться смерти.

Когда она ушла, Майкл спросил дона Томасино:

— Это правда?

Капо- мафиозо кивнул головой. «Неудивительно, что никто не хотел мне этого рассказывать», — подумал Майкл.

Солнце Сицилии, напоминающее по утрам огромный лимон, заполнило собой спальню. Майкл проснулся и, почувствовав прижавшееся к нему шелковое тело Апполонии, осторожно разбудил ее. Он успел изучить ее всю, но не переставал удивляться совершенству ее тела.

Апполония вышла из спальни и направилась к ванной в конце коридора, чтобы принять душ и одеться. Майкл, все еще голый, зажег сигарету и, согреваемый ласковым утренним солнцем, продолжал лежать. Это был последний их день на усадьбе доктора Таца. Дон Томасино подыскал им убежище в другом городе, на южной оконечности Сицилии. Апполония, которая была на первом месяце беременности, хотела погостить несколько недель в родительском доме, а потом присоединиться к Майклу.

Накануне вечером, когда Апполония отправилась спать, дон Томасино попросил Майкла задержаться для беседы.

Дон был озабочен, устал и признался, что его волнует безопасность Майкла.

— Свадьба открыла твое местопребывание, — сказал он Майклу. — Меня удивляет, что твой отец ничего не предпринял для переправки тебя в другое место. У меня много проблем с молодыми турками в Палермо. Я сделал им несколько предложений и они могли смочить клювы больше, чем заслуживают, но это дерьмо хочет заполучить все. Я не могу их понять. Они пытались устроить мне несколько ловушек, но меня не так просто убить. Им необходимо понять, что я для них слишком крепкий орешек, но в том-то и вся беда с молодыми людьми, какими бы способностями они не обладали. Они не обдумывают свои действия и хотят всей воды из колодца.

И тогда дон Томасино сказал Майклу, что два пастуха, Фабрицио и Кало, поедут с ним в качестве телохранителей. Сам дон Томасино должен распрощаться с ним сейчас, так как рано утром уезжает по делам в Палермо. Но ни в коем случае не надо рассказывать об этом доктору Таца, так как старик собирается провести вечер в Палермо и может проболтаться.

Майкл знал, что у дона Томасино много неприятностей. Стену вокруг дома ночью оцепила вооруженная стража, а несколько наиболее преданных пастухов с люпарами всегда находились в самом доме. Дон Томасино ходил все время с оружием и в сопровождении личного телохранителя.

Утреннее солнце стало жечь нестерпимо сильно. Майкл потушил сигарету, надел рабочие брюки и берет, какой носит большинство мужчин Сицилии. Все еще босой, он перегнулся через подоконник спальни и в одном из кресел в саду увидел Фабрицио. Фабрицио лениво расчесывал свои густые черные волосы, а его люпара была небрежно брошена на стол. Майкл свистнул, и Фабрицио посмотрел на окно.

— Привези машину, — крикнул ему Майкл. — Через несколько минут я уезжаю. Где Кало?

Фабрицио поднялся. Рубашка на нем была расстегнута и обнажала синие и красные линии татуировки.

— Кало пьет кофе, — сказал он. — Твоя жена тоже едет?

Майкл сузил глаза. Он вспомнил, что в последние несколько недель Фабрицио слишком часто провожал Апполонию взглядом. Он, конечно, никогда не сделает неосторожного шага по отношению к жене друга дона. В Сицилии это самый надежный шаг к смерти.

— Нет, она поедет сначала к родителям, а к нам присоединится через несколько дней.

Он видел, как Фабрицио побежал к каменному сараю, служившему гаражом для «альфа-ромео».

Майкл вышел в коридор и направился к ванной. Апполония исчезла. Она теперь, наверное, на кухне и собственноручно готовит завтрак, пытаясь хоть чем-то загладить вину: ей казалось, что Майкл недоволен ее желанием повидаться с родителями и братьями перед поездкой. Дон Томасино переправит ее потом к новому убежищу Майкла.

Старуха Филомена подала Майклу кофе и стыдливо благословила его на прощание.

— Я напомню о тебе отцу, — пообещал Майкл, и Филомена благодарно кивнула головой.

На кухню вошел Кало и тут же направился к Майклу.

— Машина во дворе, — сказал он. — Пойти за чемоданами?

— Нет, я их сам принесу, — ответил Майкл. — Где Аппола?

На лице Кало появилась забавная улыбка.

— Она сидит за рулем и горит желанием нажать на газ. Она будет настоящей американкой еще до того, как приедет в Америку.

Крестьянка за рулем автомобиля — дело для Сицилии неслыханное. Майкл позволял Апполонии прокатиться иногда во дворе усадьбы, но всегда сидел рядом с ней, так как часто вместо тормоза она нажимала на газ.

— Приведи Фабрицио, и ждите меня в машине, — сказал Майкл.

Он вышел из кухни и побежал наверх, в спальню. Чемодан был уже уложен. Перед тем, как взять его, Майкл посмотрел в окно и увидел автомобиль возле ступеней дома, напротив входа на кухню. Апполония сидела в машине, положив руки на руль. Кало нагружал багажник корзинами с едой. Майкл рассердился, когда увидел, что Фабрицио уходит по какому-то делу за ворота. Что он, черт побери, делает? Придется проучить этого проклятого пастуха. Майкл спустился по лестнице и решил еще раз заскочить на кухню и окончательно попрощаться с Филоменой.

— Доктор Таца все еще спит? — спросил он старуху.

На сморщенном лице Филомены появилось выражение хитрости.

— Старые петухи не способны встречать солнце, — ответила она. — Доктор уехал вчера в Палермо.

Майкл рассмеялся. Он вышел из кухни и в нос ему ударил сильный запах лимонных бутонов. Он заметил, что Апполония машет ему рукой и понял, что она делает ему знак оставаться на месте. Она сама подъедет к нему на машине. Кало стоял, улыбаясь, рядом с машиной. Люпара была небрежно переброшена через его плечо. Фабрицио не было видно. В этот момент мощный взрыв потряс все. Дверь кухни разлетелась на куски, а Майкла отбросило на три метра в сторону, к кирпичной стене усадьбы. С крыши дома посыпались черепицы, и одна из них больно ударила Майкла по плечу. Он успел заметить, что от «альфа-ромео» не осталось ничего, кроме четырех колес и стального остова.

Он очнулся в темной комнате и услышанные им голоса были такими низкими, что смысла слов он разобрать не мог. Инстинкт самосохранения заставил его притвориться, будто он еще не пришел в сознание, но голоса вдруг умолкли, кто-то склонился над ним и ясно проговорил:

— Наконец-то ты к нам вернулся.

Включили свет, и Майкл повернул голову. На него смотрел доктор Таца.

— Позволь мне взглянуть на тебя, и я сразу погашу свет, — сказал доктор Таца. — Он пытался поймать в фокус луча карманного фонарика глаза Майкла. — Все будет хорошо, — сказал доктор Таца Майклу, а потом обратился к кому-то третьему. — Можешь с ним говорить. Он уже способен понять.

Это был дон Томасино, сидевший на стуле, рядом с кроватью. Майкл ясно его видел.

— Майкл, я могу с тобой поговорить? — спросил дон Томасино. — Может быть, ты хочешь отдохнуть?

Проще было поднять руку, чем ответить, и Майкл так и сделал.

— Кто вывел машину из гаража? — спросил дон Томасино. — Фабрицио?

Майкл, сам не сознавая, что делает, улыбнулся. Эта странная застывшая улыбка должна была означать «да».

— Фабрицио исчез, — сказал дон Томасино. — Слушай меня, Майкл. Ты был без сознания неделю. Понимаешь? Все думают, что ты погиб, и теперь тебя не ищут. Я послал сообщение твоему отцу, и мы получили его распоряжения. Ждать осталось недолго, ты возвращаешься в Америку. Пока можешь спокойно здесь отдыхать. Еще надежнее будет в моем доме на вершине горы. Парни из Палермо заключили со мной мир. Оказывается, все время они гонялись за тобой. Они делали вид, что преследуют меня, но на самом деле хотели убить тебя. Ты это должен знать. Что касается всего остального, предоставь это мне. Ты приходи скорее в себя, и сиди спокойно.

Теперь Майкл помнил все. Он знал, что его жена погибла, что Кало погиб. Он подумал о старухе, которая в момент взрыва была на кухне.

— Филомена? — прошептал он.

— Она не ранена, — тихо ответил дон Томасино. — Взрывная волна вызвала у нее кровотечение из носа. О ней не беспокойся.

— Дон Томасино, — сказал Майкл. — Передай своим пастухам, что тот, кто выдаст мне Фабрицио, получит лучшее в Сицилии пастбище.

Двое мужчин вздохнули с облегчением. Дон Томасино взял с соседнего столика стакан и выпил желтоватую жидкость. Доктор Таца, который продолжал сидеть на кровати, рассеянно заметил:

— Знаешь, ты вдовец. В Сицилии это редкость.

Майкл дал дону Томасино знак приблизиться к нему. Дон присел на кровать и наклонил голову.

— Передай отцу, что я хочу домой, — сказал Майкл. — Передай отцу, что я хочу быть его сыном.

Но еще месяц выздоравливал Майкл и еще два месяца ушло на оформление необходимых документов. После этого он полетел самолетом из Палермо в Рим, а из Рима в Нью-Йорк. Фабрицио исчез бесследно.

По окончании колледжа Кей Адамс получила работу в начальной школе Нью-Хэмпшира. Первые шесть месяцев после исчезновения Майкла она каждую неделю звонила его матери и спрашивала, нет ли новостей. Миссис Корлеоне всегда разговаривала с ней дружеским тоном и каждый разговор заканчивала фразой: «Ты хорошая девушка, очень хорошая. Забыть Майкла и найти хорошего мужа». Кей это не обижало, она понимала, что мать Майкла заботиться о ней.

На каникулы Кей решила съездить в Нью-Йорк, чтобы купить себе кое-что из вещей и встретиться с подругами по колледжу. Она думала также заняться в Нью-Йорке поисками более интересной работы. Два года она ни с кем не встречалась, только читала и преподавала. В Лонг-Бич она тоже больше не звонила. Жизнь становилась нестерпимой, но она верила, что Майкл найдет путь написать ей или прислать весточку. Он этого не сделал, не доверился ей, и она чувствовала себя униженной.

Она села на первый поезд, и в полдень была уже возле своей гостиницы. Ее подруги работали, и звонить им на работу не хотелось. После утомительной поездки не хотелось идти за покупками. Она вспомнила ночи, проведенные вместе с Майклом в гостиничных номерах, и ее охватило чувство одиночества. Это, как обычно, заставило ее позвонить матери Майкла в Лонг-Бич.

Ответил грубый мужской голос с нью-йоркским акцентом. Кей попросила позвать к телефону миссис Корлеоне. После нескольких минут молчания в трубке раздался тяжелый женский голос. Миссис Корлеоне спросила, кто хочет с ней говорить.

Кей теперь была немного растеряна.

— Говорит Кей Адамс, — сказала она. — Вы меня помните?

— Конечно, конечно я тебя помню, — сказала миссис Корлеоне. — Почему ты не звонить до сих пор? Ты жениться?

— О, нет, — сказала Кей. — Я была занята. — Ее удивил сердитый тон миссис Корлеоне. — Вы что-нибудь слышали о Майкле? У него все в порядке?

Последовала короткая пауза, потом миссис Корлеоне заговорила решительным тоном.

— Майки дома, — сказала она. — Он не звонить тебе? Он не видеть тебе?

Этого Кей не ожидала. Ей захотелось плакать от унижения. Несколько изменившимся голосом она спросила:

— Сколько времени он дома?

— Шесть месяцев, — ответила миссис Корлеоне.

— О, понимаю, — сказала Кей. Она и в самом деле поняла. Горячие волны стыда перед матерью Майкла накатывались на нее, но потом она рассердилась. Рассердилась на Майкла, на его мать, на всех этих чужаков-итальянцев, неспособных соблюдать даже самые элементарные правила приличия. Пусть Майкл не хочет с ней спать, пусть не хочет на ней жениться, но ведь он мог понять, что она будет за него волноваться просто как друг. Неужели он считает ее такой же, как те несчастные итальянки, что кончают собой или бросаются с криками и кулаками на обманувших их любовников? Но она старалась говорить бесстрастным голосом.

— Я понимаю, большое спасибо, — сказала она. — Я рада, что Майкл дома и что у него все в порядке. Больше я звонить не буду.

Голос миссис Корлеоне был нетерпеливым, и она, кажется, даже не слушала Кей.

— Если ты хотеть видеть Майки, ты прийти сюда сейчас. Сделай ему красивый сюрприз. Ты взять такси и я сказать человеку заплатить для тебя. Ты сказать таксисту поставить двойные часы, иначе он не поехать в Лонг-Бич. Но ты не платить. Человек моего мужа на воротах платить.

— Я не могу этого сделать, миссис Корлеоне, — холодно ответила Кей. — Если бы Майкл хотел меня видеть, он позвонил бы мне домой.

Голос миссис Корлеоне был теперь резким и нетерпеливым.

— Ты хорошая девушка, у тебя красивые ноги, но у тебя мало мозгов, — засмеялась мать Майкла. — Ты придти ко мне, не к Майки. Я хочу говорить с тобой. И не платить за такси. Я ждать тебя.

В трубке послышался щелчок. Миссис Корлеоне повесила трубку.

Кей могла перезвонить и сказать, что не может приехать, но она знала, что должна увидеть Майкла и поговорить с ним. Раз он дома и этого не скрывают, значит, неприятности позади, и он может вести нормальный образ жизни. Она вскочила с кровати и начала готовиться к встрече. Она уделила много внимания своему лицу и одежде. Выходя из номера, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Во время последней встречи с Майклом она выглядела лучше. Неужели она покажется ему старой и непривлекательной? Она стала женственнее, ее формы округлились, груди пополнели. Говорят, итальянцы это любят, хотя Майкл и сказал, что она нравиться ему худой. Ах, какое это имеет значение! Ясно, что Майкл не хочет возобновлять связи. Иначе он нашел бы возможность хоть раз позвонить ей.

Таксист отказался везти ее в Лонг-Бич, пока она ему не улыбнулась и не сказала, что заплатит в два раза больше, чем покажет счетчик. Поездка длилась почти час, и аллея Корлеоне очень изменилась со времени последнего ее визита сюда. Сейчас ее окружал металлический забор, а вход в аллею преграждали железные ворота. Человек в широких брюках и белом жакете поверх красной рубашки открыл ворота, сунул голову в окошко такси, посмотрел на счетчик и отсчитал шоферу несколько зеленых бумажек. Кей вышла из такси и направилась к центральному зданию аллеи.

Миссис Корлеоне сама открыла дверь и, к удивлению Кей, взволнованно обняла ее. Потом она посмотрела на Кей оценивающим взглядом.

— Ты красивая девушка, — сказала она. — У меня глупые сыновья.

Она потянула Кей к себе и повела ее на кухню, где уже стоял поднос с едой, а на плите кипел чайник.

— Майкл придти домой еще немного, — сказала она. — Ты увидеть его.

Они присели, и старуха заставила Кей есть, а сама принялась с любопытством ее расспрашивать. Ее обрадовало, что Кей учительница, что приехала в Нью-Йорк повидать старых подруг и что ей всего двадцать четыре года. Она покачивала головой, как бы запечатлевая в памяти каждый услышанный факт. Кей нервничала и только отвечала на вопросы.

Она увидела Майкла в окно кухни. Напротив дома остановился автомобиль и из него вышли двое мужчин. Потом появился Майкл. Он выпрямился и заговорил с одним из мужчин. Кей бросилась в глаза левая половина его лица. Она была сломана, помята, как пластмассовая кукла, которую пнул ногой капризный ребенок. Странным образом это не отразилось на его красоте, но Кей разволновалась до слез. Она видела, как Майкл подносит ко рту платок и держит его у носа.

Кей слышала открывающуюся дверь, его шаги в коридоре. Вот он появился на пороге кухни и заметил Кей. Лицо его ничего не выражало, потом он улыбнулся одной половиной рта. Кей собиралась как можно холодней сказать ему: «Хелло, как поживаешь?», но теперь она вскочила с табуретки, бросилась к нему в объятия и уткнулась носом в его плечо. Он поцеловал ее в мокрую щеку и повел к автомобилю, который продолжал стоять возле дома. Прогнав телохранителя, он усадил ее рядом с собой в автомобиль, а она стерла с лица все, что осталось от пудры и губной помады.

— Я не собиралась этого делать, — сказала Кей. — Мне просто никто не рассказал, как ты пострадал.

Майкл рассмеялся и дотронулся до изуродованной половины лица.

— Ты это имеешь в виду? — спросил он. — Это чушь. Немного боли в челюсти. Теперь, когда я дома, непременно отремонтирую это. Я не мог тебе писать или связаться с тобой. Ты должна это понять.

— О'кэй, — сказала она.

— У меня есть одно место в городе, — сказал Майкл. — Хочешь поехать туда или сначала зайдем в ресторан?

— Я не голодна, — ответила Кей.

До самого Нью-Йорка они молчали.

— Колледж ты закончила? — спросил Майкл.

— Да, — ответила Кей. — Я преподаю в начальной школе Нью-Хэмпшира. Они нашли убийцу полицейского? Благодаря этому ты смог вернуться?

Майкл долго не отвечал.

— Да, нашли, — сказал он наконец. — Все было написано в нью-йоркских газетах. Ты не читала?

Кей обрадованно засмеялась.

— Мы получаем только «Нью-Йорк Таймс», — сказала она. — Сообщение было, наверное, погребено на восемьдесят девятой странице. Прочитай я об этом, сразу бы связалась с твоей