Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Проблема методологического синтеза и новые версии социальной истории






Л.П.Репина

 

С позиций исторической антропологии, сформировавшейся как метод осмысления социокультурных стереотипов, перспектива осуществления полидисциплинарного синтеза виделась в предмете ее исследования – в культурно-исторически детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных проявлениях. Социальность этого исторического субъекта понималась как само собой разумеющееся свойство и следствие межличностного общения. Реальность человеческих связей и отношений может быть понята лишь в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне социальных микрогрупп и общностей, непосредственно фиксирующем воспроизводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций в образе жизни. Отсюда понятно то значение, которое приобрела в новейшей мировой историографии микроисторическая тематика. Приверженцы микроистории, при всех различиях методологического и методического порядка, разделяют ряд общих позиций: критический настрой в отношении макроподходов, которые долгое время доминировали в социально-исторических исследованиях; акцентировка роли опыта и деятельности людей в самом конструировании социального; приоритетное внимание к исключительному и уникальному (к необычным казусам, индивидуальным стратегиям, перипетиям биографий).

Вместе с тем уже с середины 1980-х годов росло осознание того, что для исторического объяснения недостаточно выяснить «картину мира», те представления и ценности, которыми люди руководствовались в своей деятельности, нужно также понять, чем определялось содержание и изменение этих представлений и ценностей: ведь обыденное сознание, опираясь на традицию, включает в себя и всю совокупность восприятий, представлений, понятий, возникающих под действием непосредственных условий жизни людей. Соответственно, так называемые объективные процессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей, столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Уже на рубеже 1980-х и 1990-х годов проявляются тенденции, свидетельствующие о том, что складывается новая парадигма социальной истории, предполагающая исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структурном единстве и в фокусе пересечения социальных связей и культурно-исторических традиций.

Индивидуальный или коллективный субъект истории действует в изменчивой социальной среде, образуемой сложным переплетением различных общностей (семейно-родственных, социально-профессиональных, локально-территориальных, этнополитических групп), в исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально-исторической практики и из желаний, стремлений, действий других индивидов и групп. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в “актуальные” мотивы человеческой деятельности предполагает комплексный анализ обеих ее сторон, а следовательно – обращение как к макроистории, к оторая выявляет влияние общества на поведение личности, так и к микроистории, которая позволяет исследовать способ включения индивидуальной деятельности в коллективную и, таким образом, фиксирует индивидуальное в социальном и социальное в индивидуальном на уровне конкретной исторической практики. Изучение взаимосвязи поведения, социокультурных представлений и экономических, политических, духовных макропроцессов социальной жизни – это средство научного синтеза. Так на повестку дня был поставлен вопрос о практическом применении в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и субъективно-деятельностного подходов.

Если на первом этапе сдвиг ракурса социально-исторического исследования вылился в дуализм макро– и микроистории с их несовместимыми понятийными сетками и аналитическим инструментарием, то уже к середине 1990-х годов был накоплен опыт конкретных исследований, который позволил представить разные варианты решения теоретико-методологической проблемы интеграции микро– и макроподходов, которые могут быть условно обозначены, как «романский» («франко-итальянский»), «англосаксонский» и «германский».

В результате плодотворного сотрудничества ведущих представителей итальянской школы микроистории и французских историков, группирующихся вокруг журнала «Анналы», были сформулированы базовые принципы новой парадигмы – «другой» социальной истории. Эти принципы нашли свое отражение и осмысление в материалах подготовленных под руководством Б. Лепти и Ж. Ревеля коллективных изданий «Формы опыта» и «Игры с масштабами. От микроанализа к опыту». «Говорящие» названия этих трудов четко отразили и зафиксировали смещение исследовательского интереса в сторону изучения мотиваций и стратегий индивидуального и коллективного поведения в русле идей Пьера Бурдье, активно использующихся в исторической антропологии.

В своем предисловии ко второму сборнику Ж. Ревель констатировал существование двух разных позиций по вопросу о соотношении микро– и макроанализа. Первая – «релятивистская», которая основывается на принципе вариативности масштаба, видя в этом исключительный ресурс плодотворности, поскольку делается возможным конструирование сложных объектов и «учет многослойной структуры социального». Сторонники этого подхода не отдают предпочтения ни одному масштабу, видя преимущество для исследователя именно в «игре с масштабами». Приверженцы второй платформы, которую Ж. Ревель называет «фундаменталистской», «считают, что в производстве социальных форм и отношений «микро» порождает «макро», и защищают, таким образом, абсолютное предпочтение первого, поскольку именно на этом уровне, согласно их позиции, «происходят действительно причинные процессы». Каждый из этих подходов имеет значительный эвристический потенциал и объективно нацелен на обновление предметного поля социальной истории, рассматривая социальные нормы, институты и властные отношения в контексте повседневной жизнедеятельности (или социальных и культурных «практик») исторических «актеров».

Важнейший постулат «социальной истории культурных практик» состоит в следующем: практики развиваются в рамках институтов, в соответствии с нормами и ограничениями разного порядка, под контролем власти, но они, в свою очередь, являются источником мутаций институтов, замещения норм и производства новых властных отношений. Так формулируется концепция «культурной истории социального», центральным вопросом которой является соотношение между нормами, представлениями (репрезентациями) и практиками. Ключевым становится тезис о культурном многообразии, который указывает на существование в культуре «разломов», или «разрывов», возникающих вследствие половозрастных, социальных, экономических, этнических, политических различий. Эти различия обуславливают специфическое восприятие и усвоение общекультурного фонда в процессе социализации и, соответственно, дифференциацию принимаемых индивидами или группами «культурных моделей». Таким образом, в фокусе исследования оказывается не номенклатура существующих в обществе социальных групп, категорий или страт, а непрерывный процесс их становления. «Другая социальная история» ориентируется на анализ межиндивидных и групповых взаимодействий (в ходе которых и возникают социальные общности), а также локальных интерпретаций социальной структуры и государственной системы, порождающих «диалогические договорные отношения между центром и периферией». В этой связи становится очевидным, что изучение индивидуального поведения действующих лиц истории в «микроисторическом масштабе» позволяет лучше понять и макросоциальные процессы.

Главные проблемы исследования состоят в определении «способов производства институтов», или процедур согласования между собой социальных институтов и норм, с одной стороны, и действия индивидов, с другой; в идентификации процессов формирования и трансформации социальных организаций и групп; в совмещении анализа социальных институтов с анализом поведения конкретных индивидов. Опираясь на имеющийся опыт конкретно-исторических исследований, приверженцы «другой» социальной истории, группирующиеся вокруг «Анналов», считают, что институты и нормы не являются чем-то «внешним по отношению к социальному полю», к индивиду и индивидам. Социальные институты и продуцируемые ими нормы рождаются в ходе соответствующих взаимодействий индивидов, результатом которых являются так называемые «договоренности», «соглашения» (они всегда относительны и подвижны). «Договоренности» и нормы выступают как продукт социальных практик индивидов, их социальной активности и коллективных представлений. В целом, определяющими для понимания новой концепции являются такие понятия, как «практики», «взаимодействия» («трансакции»), «договоренности» или «соглашения» («конвенции»), «репрезентации» и «дискурсы».

Преимущества «другой социальной истории» были блестяще продемонстрированы в работах Симоны Черутти по туринским профессиональным корпорациям XVII–XVIII вв. С. Черутти применила процессуальный подход к истории локальных социальных институтов, сосредоточившись не на их функциях, а на анализе индивидуальных и семейных стратегий, поляризовавших городское социальное и политическое пространство. В очерченном ею поле взаимодействий внутри каждой профессии вместо гомогенной корпоративной идентичности обнаружился сложный клубок сталкивающихся интересов, конкурирующих союзов, перемежающихся конфликтов и переговоров.

Изучая формирование социальных групп торгово-ремесленного населения в Турине С. Черутти сосредоточилась не на выяснении социальной принадлежности индивидов, а на реконструкции их индивидуального и коллективного опыта. С. Черутти пришла к заключению, что групповое сознание туринских коммерсантов не было сформировано отношениями в экономической и производственной сфере. Отнюдь не предопределенное общим положением в городской иерархии, форма и состав которой были предметом постоянного соперничества, это сознание возникло в результате притеснений с разных сторон и утраты свободы действий во многих социальных полях. И центральный вывод: социальные процессы, вызвавшие «сужение институционального пространства», не были продуктом воздействия внешних сил: они стали непреднамеренным и непредвиденным результатом конкурентной борьбы «между теми самыми индивидами, которые стали впоследствии их жертвами».

Впрочем, главный итог работы Черутти, с точки зрения методологии «другой социальной истории», состоит в ином, а именно в отчетливо выявленной взаимозависимости между двумя уровнями исследования – индивидуального поведения и институциональных отношений – и в использовании общего концептуального инструментария, независимо от масштаба анализа. Вместе с тем они показали, что разрыв между намерениями «актеров» и совокупным эффектом их действий может быть очень сильным, но при этом только «раскодировка индивидуального опыта» позволяет понять характер социальных групп и институтов.

На становление «англосаксонского варианта» огромное влияние оказала теория структурации английского социолога А. Гидденса, который стремился, с одной стороны, преодолеть крайности функционализма и структурализма, лишающие субъекта действия элементарной свободы, а с другой – крайности герменевтики, не находящей места для социальных структур.

Главные постулаты социальной теории Гидденса состоят в следующем. Общество создается и воспроизводится не механически, а в результате деятельности его членов. Люди, творя историю, создают общество не по собственному произвольному выбору, а исходя из исторических условий, в которых они находятся. В процессе общественной практики формируются социальные структуры – «правила», которые создают саму возможность рациональной деятельности, задавая ей определенные рамки, и «ресурсы» (материральные средства и организационные способности акторов), используемые людьми в их взаимодействии. Теория структурации Гидденса стремится преодолеть дуализм структуры и деятельности людей, происходящей в условиях, которые далеко не до конца осознаны и поняты ими.

Значительное число британских, американских и других практикующих историков англоязычного мира гласно или негласно принимают теорию структурации А. Гидденса. Как правило, речь не идет об открытой артикуляции лежащих в ее основе предположений, но их исследовательская платформа так или иначе приближается к тому, что Кристофер Ллойд назвал рабочим термином «методологический структуризм». Согласно этой модели, социальные структуры понимаются как складывающаяся совокупность правил, ролей, отношений и значений, «в которых люди рождаются и которые создаются, воспроизводятся и преобразуются их мыслью и действием. Именно люди, а не общество, порождают структуры и инициируют изменения, но их креативная деятельность и инициатива являются социально вынужденными». Согласно онтологии Ллойда, «люди имеют действенную силу, а структуры – обуславливающую», она «отвергает легитимность той дихотомии действия и общества, на которую другие – индивидуалистическая и холистская онтологии – опираются, и пытается концептуализировать действие и общество как взаимопронизывающую дуальность (курсив мой - Л.Р.)».

Концепция возникающей структуры в этой модели требует многоуровневого видения социокультурного пространства, новые свойства которого возникают на верхних уровнях. Историки могут описывать действия индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических, социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур «наверху», «внизу», «в центре» и на общественной периферии (олигархии, элитные клубы, маргинальные группы, семьи). Индивиды и группы имеют большую или меньшую действенную силу и определяют баланс причинности различными способами, нет никакой фиксированной формулы, определяющей взаимосвязи макро– и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы.

Размышляя над подобной исследовательской ситуацией, крупный британский историк Ч. Фитьян-Адамс указал, в частности, на то, что современный историк, который пытается посвятить себя исследованию социальных структур, социальных процессов, культурных представлений и ожиданий в том виде, как они проявляются на всех уровнях исторического общества (от локального до национального), должен представить, как люди того времени вели себя по отношению друг к другу, «согласно своим собственным конвенциям, в реальных ситуациях непосредственного общения, в самых разных обстоятельствах широкого спектра – от нормальных к аномальным». «Не поняв этого, вообще нельзя постичь инакость прошлого, не говоря уже о тех более формальных суперструктурах разного рода, которые возвышаются над индивидом в каждом обществе: то, что мы теперь называем социальной структурой, в конце концов складывается или должно складываться из бесчисленных регулярностей, наблюдаемых в практике повседневных социальных отношений».

Исследовательская стратегия строится следующим образом. На первом этапе реконструируются отдельные аспекты поведения индивида, которые формировали его предположительно нормативную, санкционированную о бществом модель, включая широкий репертуар символических действий. Отталкиваясь от этой модели, на втором этапе исследователь обращается от идеала к реальности, к детализированному описанию и анализу (достичь желаемого уровня детализации как раз и позволяет казуальный подход) конкретного межличностного взаимодействия в изменчивых и всегда непредвиденных обстоятельствах, с целью выяснить наличие или отсутствие каких-либо сдерживающих, заданных обществом правил. Важной предпосылкой этого шага является кажущийся парадоксальным тезис о том, что сущностные характеристики социальной организации общества рельефнее всего проявляются в тех пунктах, где она, по меньшей мере на первый взгляд, кажется наиболее уязвимой и, таким образом, теоретически наименее эффективной. Рассмотрение казуса или эпизода во всех его живописных деталях, обнаруживает логику определенного поведенческого кода, разнообразных приемов демонстрации намерений, наконец, набор максимально допустимых и переходящих допустимые границы действий. Затем, возвратившись к обобщающим процедурам и опираясь на сравнительный анализ уже серии казусов аналогичного типа, исследователь приходит к выводу о характере большинства зафиксированных взаимодействий, скрытых мотивов, ожиданий и интенций, всего спектра ритуальной коммуникации. Таким образом, отталкиваясь от микросоциального анализа атипичных, зачастую экстремальных случаев, историк ставит перед собой более масштабную задачу исследования социокультурного контекста, проявляя границы его возможностей. При этом он постоянно меняет ракурс, в котором рассматривает свой объект: последний то разбухает, занимая все видимое поле (и даже не вмещаясь в него целиком), то «теряет лицо» в длинном строю «фактов» поглотившей его совокупности.

Третий вариант был предложен немецким историком Мартином Дингесом, который не только использовал его в своих конкретных исследованиях, но и выступил с программной статьей в альманахе «Одиссей».

Критикуя Бурдье за параллелизм экономического, социального и культурного, который «вызывает иллюзию их реальной разделенности и равновесности», М. Дингес разворачивает исследовательскую программу «культурной истории повседневности» (Alltagskulturgeschichte), способной объединить достижения социальной истории и исторической антропологии, поскольку «исходит из интегрального представления о культуре и полагает, что культура есть медиум, воспринимающий воздействия со стороны прочих сфер (экономической, социальной, политической, религиозной) и их структурирующий». В качестве исходной теоретической посылки «культурной истории повседневности» предлагается теория «стилей жизни», разработанная на основе социологического понятия о «стилях поведения».

Более общую категорию «стилей жизни» М. Дингес определяет как «сравнительно устоявшийся тип решений, принимаемых индивидами или группами, делающими выбор из предлагаемых им обществом вариантов поведения. «Стили жизни» понимаются как «структурированные во времени и пространстве модели образа жизни, которые зависят от ресурсов (материальных и культурных), от типа семьи и хозяйства, а также от ценностных установок». М. Дингес подчеркивает, что теория стилей жизни делает возможным подлинно комплексный анализ социальных структур, способный выявить «как структурообразующий эффект поведения индивидов и групп, так и обратное воздействие социальных структур на поведение людей», и при этом если изучение стилей поведения плодотворно при исследовании поведения конкретных исторических субъектов в конкретных ситуациях, то анализ стилей жизни «более непосредственно подводит к изучению социальных групп и целых обществ».

Свои теоретико-методологические постулаты М Дингес иллюстрирует на примере анализа судебных разбирательств о защите чести и достоинства: он эмпирически реконструирует стили поведения по материалам изученных им казусов, которые имели место в Париже XVIII века. Для того чтобы продемонстрировать эффективность теории стилей поведения в «культурной истории повседневности», автор привлекает внимание читателя к тому обратному действию, которое оказывали выбираемые стратегии (стили поведения) на структуры распределения влияния в рамках общества. Растущее число посягательств на честь лиц, занимающих более высокое общественное положение, оценивается как «зачаточная форма» расшатывания существующей иерархии. Применение более широкой аналитической категории «стилей жизни» (они обычно складываются из нескольких стилей поведения) позволяет обнаружить как механизмы социокультурной репродукции, так и процессы структурных перемен.

В итоге мы получаем модель, «до боли» напоминающую процесс структурации А. Гидденса. Индивиды и группы действуют в условиях асимметричного распределения ресурсов и относительно свободного выбора тех или иных стилей жизни и поведения. «Закрепившийся выбор, осуществленный множеством действующих лиц, оказывает обратное воздействие на распределительные структуры общества... Изменившиеся структуры распределения гендерных ролей, экономических, социальных, политических и культурных ресурсов, в свою очередь, изменяют условия, в которых реализуются стили жизни и поведения».

 

Методологические поиски 1990-х годов велись по разным интеллектуальным «каналам», но практически «параллельным курсом». Один из самых интересных теоретических экспериментов последних лет – попытка применить в социально-историческом анализе логический инструментарий так называемой «теории игр» (математической теории качественного анализа целенаправленных действий индивидов и групп), обстоятельно рассмотренная А.Л. Ястребицкой на материале статьи профессора Стенфордского университета А. Грайфа «Теория игр и исторический анализ институтов. Экономические институты Средневековья», опубликованной в журнале «Анналы». Опираясь на принципы «нового институционального анализа», выработанные в русле историко-экономической науки в 1980-90-е годы, А. Грайф соединяет логическое моделирование «теории игр» с микроаналитическим конструированием социального опыта индивидов, групп и общностей — конкретно-исторических индивидуальных и коллективных стратегий, практик взаимодействия и их рационально-психологических мотиваций. В центре его внимания оказывается логика «принятия решений» и их результаты, воплощенные в конкретных социальных отношениях и оформляющих их сообществах. Именно в этом ключе рассматриваются политический институт подеста в итальянских городах XII–XIII вв., купеческие гильдии и союзы городов, формы ассоциаций средиземноморского купечества, ярмарочные и рыночные суды, система коллективной ответственности городской коммуны за действия своих сограждан. С помощью «теории игр» А.Грайф моделирует индивидуальные и коллективные поведенческие стратегии, формы взаимодействий (контрактных отношений), вызвавшие к жизни экономические организации (институты), которые позволяли купцам налаживать отношения сотрудничества.

***

Итак, аналитический инструментарий социологических теорий среднего уровня (в том числе теории «стилей поведения») и математической «теории игр» дают возможность исследовать роль индивидуального начала в повседневных социальных практиках. Однако, обращаясь к индивидуальному поведению, новые версии социальной истории не отказываются от изучения макропроцессов. Линия раздела, по существу, пролегает сегодня в иной плоскости – между двумя принципами осмысления исторического процесса: с одной стороны, посредством «наложения» априорных, универсальных концепций, и, с другой – вероятностными методами, позволяющими моделировать индивидуальные поведенческие практики и коллективные социальные действия, исходя из эмпирических данных. В последнем случае только и могут позитивно реализоваться ожидания, связанные с обновлением социальной истории, которое предполагает обращение «от микроанализа к опыту» (вспомним позаголовок сборника Ж. Ревеля) и к изучению структурных сдвигов, но уже на новой теоретической и мировоззренческой основе.

С этой платформы ведется сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых социальными или культурными факторами. Во всем подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и мыслительным схемам, люди имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку они не только интерпретируют и преобразуют то, чему их научили, в соответствии со своими нуждами, желаниями и принуждением обстоятельств, но их рецепция культуры также отражает причуды культурной трансмиссии. Процессы социализации и аккультурации не дают единообразных результатов, к тому же люди часто «ресоциализируются» и «рекультурируются» в разные моменты своей жизни и в различных социокультурных «локациях». Это плюралистическое и динамическое видение влечет за собой множество следствий: гораздо более богатое понятие социокультурной гетерогенности, чем предполагалось раньше, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности (как индивидуальной, так и коллективной) и для случайности.

«Другая социальная история» во всех ее версиях дает возможность реализовать в конкретно-историческом исследовании интегративный потенциал современного социокультурного анализа.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.008 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал