Л. Репина. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в современной британской и американской медиевистике

Становление социальной истории в британской историографии как самостоятельной области научного исторического знания происходило в 20—40-е годы. Понятие «социальная история» применялось, в частности, в отношении тех работ, в которых освещалось все разнообразие повседневной жизни и деятельности людей в историческом прошлом — условия труда и быта, особенности образа жизни, элементы материальной и духовной культуры.

В 70-х —начале 80-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все больше исследователей подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин

Иными словами, на повестку дня ставится вопрос о практическом применении в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и субъективно-деятельностного подходов.

В середине 80-х годов настойчиво зазвучал призыв к преодолению антитезы структурного и антропологического подходов, к синтезу этих аспектов социальной истории.

Среди социальных историков все больше растет осознание того, что историческая антропология, несмотря на специфические интегративные характеристики своего предмета, не может сама по себе обеспечить целостное рассмотрение исторической действительности, что для исторического объяснения недостаточно выяснить «картину мира», те представления и ценности, которыми люди руководствовались в своей деятельности, а нужно также выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений, ценностей и т. п., т. е. внести историчность в изучение ментальности. Таким образом, будучи необходимым условием исторического понимания, восстановление и описание социокультурных представлений, индивидуальной и групповой психологии не является достаточным для исторического объяснения. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в «актуальные» мотивы человеческой деятельности, имеющей диалектический субъект-объектный характер, предполагает комплексный анализ обеих ее сторон.

Если же анализ объективной стороны общественного развития выводится за скобки исторического исследования, то культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращается в универсальный объяснительный принцип. В этом случае развенчание позитивистской социально-структурной истории, игнорировавшей субъективный фактор, приводит не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивается анализом последней.

Ситуация, сложившаяся в «новой социальной истории», может быть проиллюстрирована на примере двух ее наиболее развитых субдисциплин: истории семьи и локальной истории.

Индивидуальный или коллективный субъект истории действует в исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально-исторической практики и из желаний, стремлений, действий других индивидов и групп. Рассмотрение исторической реальности во всем многообразии и единстве всех ее сторон, в диалектической взаимосвязи объективных условий и субъективного фактора, в непрерывном изменении и развитии позволяет соединить структурный, антропологический (деятельностный) и психологический (личностный) аспекты изучения исторического прошлого человечества в комплексном анализе исторической ситуации как фрагмента исторического процесса.

///////специально-научные (историко-генетический, историко-сравнительный)

общенаучные методы («системный», «структурно-функциональный»), а многие называют «хронологический», «проблемно­[50]хронологический» и «ретроспективный» подходы (заметим, еще раз, что объектами исследования являются социальные группы, а не историография их изучения).

субдисциплин: исторической антропологии, исторической психологии, тендерной истории, микроистории, истории труда, локальной истории.

Концепции и методы социологии в историческом исследовании

О.С. Поршнева

Социологи определяют поле своего исследования рамками общества, его структуры, функций и процессов. Как отмечает К. Дэвис, «социальными изменениями называются только такие изменения, которые появляются в социальной организации, то есть структуре и функциях общества. Социальное изменение, таким образом, образует только часть значительно более широкой категории «культурных изменений»... С точки зрения социологии... мы интересуемся культурными изменениями только в той степени, в которой они вырастают из / или имеют влияние на социальную организацию»5. Социолог описывает нормативную структуру общества, используя термины, употребляемые также и историками: социальный институт, традиция, религия, статус, престиж, и т.д. Термин «социальный институт» относится как к организованным системам действий, так и к правилам и нормам поведения, принятым и признаваемым индивидами и группами6.

Наиболее перспективным направлением современной социологии является разработка концепций, направленных на интеграцию макро- и микро- уровней анали[35]за социальных отношений (Э. Гидденс, А. Кикоурел, Дж. Хабермас и др.). Традиционный социологический подход разделял социетальные макроструктуры как особый уровень социальной реальности от микроэпизодов социальных действий индивидов, тем самым отделяя анализ структур от анализа человеческих действий и практики повседневной жизни.

Наибольший вклад в преодоление разрыва между теорией социального действия и институциональным анализом вносит теория структурации Э. Гидденса. Она наиболее адекватно объясняет соотношение социальных структур, процессов и человеческой деятельности. По Э. Гидденсу, момент производства действия является также моментом воспроизводства контекстов повседневной деятельности в социальной жизни. В то же время в процессе воспроизводства структурных качеств социальные агенты ограничены рамками, установленными ненамеренными последствиями предшествующих социальных действий, что влечет за собой возможность социальных изменений15.

А. Кикоурел, решая аналогичную задачу соединения анализа разных уровней социальной реальности, утверждает, что элементы макроструктур не просто являются некоей данностью, а возникают из рутинной практики повседневной жизни в результате действия организационных и интерактивных механизмов. Выявлению последних может способствовать широкая контекстуализация социального взаимодействия путем создания и анализа сравнительной базы данных, включающей не только данные, характеризующие контекст единичного взаимодействия, но также те, которые позволяют изучать социальный феномен систематически в различных контекстах16. Этот подход перекликается с методологией одного из направлений антропологически ориентированной истории: истории повседневности, давая ей дополнительное теоретическое обоснование, а также создает концептуальную основу для соединения микро- и макроисследований.

Помимо указанных выше теоретических подходов и методов все более широкое распространение в исторических исследованиях находят такие прикладные методы социологии как анкетирование и интервьюирование участников исторических событий. Преимущество в этом случае состоит в том, что исследователь может управлять процессом создания нового источника в соответствии с потребностями исследования, конкретизировать и уточнять получаемые данные».Материалы «устной истории» должны быть подвергнуты анализу по трем направлениям: с точки зрения содержания, особенностей изложения и в качестве источника. [36] Последнее предполагает оценку достоверности интервью как исторического источника. Можно согласиться с Д. Тошем, который отмечает, что устная история — это не новая отрасль исторической науки, а новая методика — способ привлечения для анализа новой категории источников, наряду с письменными источниками и материальными объектами. В то же время устные источники являются вербальными материалами, и для них характерны сильные и слабые стороны письменных источников: богатство деталей и смысловых нюансов, а также искажения, связанные с культурными стереотипами и политическими расчетами, то есть к ним могут быть применены традиционные методы научной критики.

Значение устной истории состоит в том, что она позволяет не только изучать социальную реальность во всех ее проявлениях, но прежде всего дает возможность реконструировать человеческую повседневность событий прошлого в восприятии самих участников «исторической драмы». Кроме того, с ее помощью, через анализ лично пережитого опыта индивида и его повседневного существования исследователь может установить глубинную взаимосвязь между различными сферами человеческой жизни, субъективными и объективными сторонами исторического процесса.

Активное использование современных социологических теорий — социальной стратификации, власти, конфликта и др. — началось лишь с появлением «новой» социальной истории.

Райнхард Зидер. «Что такое социальная история? Разрывы и преемственность в освоении «социального»»

Социальная история, история социального, то есть всего комплекса отношений между людьми, на протяжении своего сравнительно недолгого развития зависела и продолжает испытывать зависимость от социальной теории, выраженной явно либо лишь подразумеваемой, и связанных с ней методов исследования социальных отношений.

В поисках определения социальной истории как специальной исторической дисциплинь сегодня чаще всего ссылаются на Юргена Кокку. Социальная история «в более узком смысле» занимается, по его словам, «историей социальных общностей (сословий, классов, групп и т.д.); их положением и составом, опытом, позициями, поведением; такими институтами, как семья, производство, партии, союзы; социальными отношениями — родством, условиями труда, коммуникативными отношениями, социальными альянсами и конфликтами; процессами урбанизации, индустриализации и рационализации, социальными движениями, различнейшими аспектами социального неравенства и мобильности, а также социальными предпосылками и последствиями политических, культурных и экономических явлений и их многообразными связями с хозяйственной, политической и культурной историей» (Kосkа, 1989, S.2-3).

Недостаток этой и других подобных дефиниций в том, что они, исходя из многообразия проблем, которые в настоящее время исследуются и вписываются под этикеткой «социальная история», хотят ответить на вопрос, чем является социальная история в научно-теоретическом плане и как ее можно отделить от других «дисциплин». Но, как уже отмечалось, не связи «вещей», а «мысленные» связи проблем составляют основу деления наук (Вебер, 1990, с 364. «Социально-историческими» являются не сами [172] объекты (семья, производство, объединение, партия и т.д.). Многие из них изучаются и другими науками. Науку конституируют специфический взгляд на предмет, формулировка проблемы, методы ее исследования и достигнутые результаты. С другой стороны, содержащееся в указанном определении развернутое перечисление важнейших направлений исследования социальной истории позволяет сразу констатировать, что эта дисциплина со времени расширения ее тематики в 60-х годах занимается столь многими и разными сферами и аспектами социального, что возникла потребность в дифференциации концепций и теорий исследования, понятий и методов, которые избираются в каждом конкретном случае с учетом их пригодности для разработки изучаемой проблемы.

Понятие «повседневность» выражает скорее сумму процессов, протекающих во всех общественных сферах и во всех социальных классах (!), — господства и подчинения, аккумуляции и сохранения материальных, социальных и иных благ, борьбы за влияние в идеологии, в сферах производства товаров и услуг, восстановления рабочей силы и т.д. при этом важным моментом изучения указанных процессов является анализ их взаимной обусловленности. Именно в результате анализа сферы «повседневности» конструируется двойное видение социальной действительности: с одной стороны, как детерминации жизнедеятельности мужчин и женщин теми условиями и обстоятельствами, которые они застают, а с другой — как влияние исторической практики людей на формирование структур.

Реализация программы, претендующей на столь многое, на практике не всегда удается. Однако можно сказать, что импульсы культурантрапологии способствовали более отчетливому видению познавательно-теоретических последствий деления социального «пополам» — на «структуры» и «субъекты».

От социальной истории к истории социокультурной

на рубеже 1970-1980-х гг. в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, связанный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, возвращением от анализа внеличностных структур к изучению индивида, отдельных жизненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 1980-е гг., когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически-ориентированной «новой культурной истории».

Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности является базовой характеристикой культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее общих теоретических и методологических принципов «новой культурной истории». Последняя сформировалась, если можно так сказать, в болевых точках «новой социальной истории», ставших – в процессе переопределения самой категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории – точками роста. Усвоив уроки постмодернизма и переосмыслив историографический опыт недавнего прошлого в условиях эпистемологического кризиса первой половины 1990-х гг., ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной взглянуть па свою практику со стороны и, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении, разработать новые модели, призванные избавить социальную историю от ставших тесными форм, ассиммилировать новые идеи и выйти в новое исследовательское пространство.

Так, значительное число практикующих историков позитивно восприняли теорию структурации видного британского социолога ЭНТОНИ ГИДДЕНСА. Методология реляционного структуризма предполагает описание и интерпретацию действий индивида или группы в социокультурных пространствах, выстраивающихся по ранжиру от макроструктур (например, группы государств или их экономических, социальных и культурных систем) до структур среднего уровня (внутриполитических институтов, бюрократий, корпораций, социальных организаций, региональных субкультур) и микроструктур «наверху», «внизу», «в центре» и на общественной периферии (олигархий, элитных клубов, маргинальных групп, семей). При этом нет никакой формулы, определяющей взаимосвязи макро- и микроструктур: они могут быть организованы в различные схемы. Более того, структурные отношения изменяются разными темпами, и возможности действующих субъектов предположительно меняются вместе с ними.

С этой теоретической платформы ведется сокрушительная критика ложной альтернативы социального и культурного детерминизма, который рисует индивидов как полностью формируемых либо социальными, либо культурными факторами. Интегральная модель связывает воедино анализ всех уровней социальной реальности. При этом подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротивляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценностям, символам и интерпретативным схемам, они также имеют тенденцию обучаться не тому, чему их учат, поскольку интерпретируют и преобразуют полученные знания и навыки в соответствии со своими потребностями, желаниями и принуждением обстоятельств. Таким образом, социализация и «окультуривание» не дают единообразных результатов. Это плюралистическое и динамическое видение влечет за собой множество следствий: гораздо более богатое понимание социокультурной гетерогенности, гораздо более сложную картину социокультурных изменений, больший простор для деятельности – как индивидуальной, так и коллективной – и для случайности.

Сходные теоретические предпосылки в других современных социологических моделях имеют одно важное следствие методологического характера – процессуальный подход к анализу форм социальной жизни и социальных групп сквозь призму их непрерывной интерпретации, поддержания или преобразования в практической деятельности взаимодействующих социальных агентов. Таким образом, процесс переопределения самой категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории опирается на комбинацию структурного (нормативного) и феноменологического (интерпретативного, конструктивистского) подходов.

В связи с этим большие надежды возлагаются на переориентацию социокультурной истории от социальной истории культуры к культурной истории социального, или к культурной истории общества, предполагающей конструирование социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, согласно версии лидера этого направления видного французского историка РОЖЕ ШАРТЬЕ, в свою очередь, определяются и ограничиваются практикой повседневных отношений. Главная задача исследователя состоит в том, чтобы показать, каким именно образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов действуют в пространстве возможностей, ограниченном объективными, созданными предшествовавшей культурной практикой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воздействие. Это сложное соподчинение описывается аналогичным по составу понятием репрезентации, позволяющим артикулировать «три регистра реальностей»: коллективные представления – ментальности, которые организуют схемы восприятия индивидами социального мира; символические представления – формы предъявления, демонстрации, навязывания обществу своего социального положения или политического могущества и, наконец, закрепление за представителем-«репрезентантом» (конкретным или абстрактным, индивидуальным или коллективным) утвержденного в конкурентной борьбе и признанного обществом социального статуса и властных полномочий.

В такой теоретической модели социально-классовые конфликты превращаются в борьбу репрезентаций. Аналитический потенциал концепции постоянно конкурирующих репрезентативных стратегий открывает новые перспективы в описании, объяснении и интерпретации динамики социальных процессов разных уровней.

Историк, который ориентируется на социокультурный подход, должен прежде всего представить, как люди прошлого вели себя по отношению друг к другу, согласно собственным конвенциям, в реальных ситуациях непосредственного общения, в самых разных обстоятельствах широкого спектра – от нормальных к аномальным. Происходит переворот аналитической перспективы, который существенно усиливает познавательный потенциал и углубляет содержание исследования. Вместо того, чтобы принять принадлежность индивидов к социальным группам как некую данность и рассматривать отношения между субъектами как априорно установленные, историк исследует, каким именно способом сами эти взаимоотношения порождают общность интересов и союзы, или, иначе говоря, создают социальные группы. Речь, таким образом, идет не о том, чтобы оспорить все социальные категории как таковые, а о том, чтобы пронизать их социальными отношениями, которые и вызывают их появление.

В изучении истории повседневности приоритет отдается анализу символических систем, и прежде всего лингвистических структур, посредством которых люди прошлого воспринимали, познавали и истолковывали окружающую их действительность, осмысливали пережитое и рисовали в своем воображении будущее. Культурная история социального, опираясь на анализ понятий, представлений, восприятий, акцентирует внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании.

Важное место в современных методологических дискуссиях занимает проблема соотношения и возможной комбинации микро- и макроподходов в истории. Специфика микроистории заключается вовсе не в масштабе ее объектов: один и тот же объект равным образом может стать предметом и макро-, и микроисторического исследования. Дело в другом – под каким утлом зрения этот объект рассматривается, т. е. в позиции наблюдателя, которую он выбирает в зависимости от своей теоретической платформы и принятой модели развертывания исторического процесса. Иными словами, специфика заключается в направлении движения исследовательской мысли: идет ли она от настоящего к прошлому, пытаясь проследить в ретроспективе становление настоящего, т. е. мира, в котором мы живем сегодня, или же внимание обращено на само прошлое как нечто находящееся в стадии становления. В последнем случае это движение направлено проспективно, вперед – от прошлого к настоящему, и исследователь ищет ответы на вопросы: какие потенциальные возможности скрывались в последовательных ситуациях исторического выбора; как и почему в этом процессе реализовывались именно те, а не иные возможности; каким именно образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов действовали в пространстве свободы, ограниченном объективными коллективными структурами, которые были созданы предшествовавшей культурной практикой. В первом ракурсе мы получаем некую одномерную проекцию прошлой реальности на траекторию развития и видим, таким образом, лишь историю в ее реализованном варианте. Во втором –рассматриваем саму эту исчезнувшую реальность как бы с открытым, не предопределенным будущим, т. е. несущей в себе различные, а то и прямо противоположные потенциальные возможности – варианты развития, а значит, видим ее в максимально возможном многообразии и полноте. Другими словами, на уровне микроистории можно разглядеть зародыши альтернативного развития.

В новой социокультурной истории применяется процессуальный подход к анализу форм социальной жизни и социальных групп сквозь призму их непрерывной интерпретации, поддержания или. преобразования в практической деятельности взаимодействующих индивидов. Историк, который ориентируется на социокультурный подход, должен представить, как люди прошлого вели себя по отношению друг к другу в самых разных реальных ситуациях.

В более общей историографической панораме формируются направления, в которых случайность, казус выступают как привилегированный предмет исследования. Среди современных историков проявляется глубокий интерес к уникальным случаям, в которых исследователи пытаются разглядеть нечто большее: зафиксировать скрытые процессы или тенденции и так обогатить существующие представления о прошлом. Ответы на важнейшие вопросы историк ищет в анализе конкретного казуса: как человек прошлого делает свой выбор, какими мотивами он при этом руководствуется, как претворяет в жизнь свои интенции и, что особенно интересно, насколько он способен при этом проявить свою индивидуальность и в какой мере оставить на происходящем свой индивидуальный «отпечаток», Одним из интереснейших вариантов казусного подхода на ниве политической истории является анализ так называемой «истории одного события». Хорошо известна истина о том, что почти каждое событие уже мгновение спустя после того, как оно свершилось, может быть истолковано по-разному. Но сегодня, когда мы говорим об истории события, то имеем в виду и процесс его свершения, и вызванные им непосредственные реакции, и память о нем в последующей истории. Часто факты обрастают легендами, им приписывают значение, которого они не имели; затем факты превращаются в миф или символ и в таком виде входят в историю. Таким образом, главную роль в формировании исторической памяти играет не столько само событие, сколько представление о нем, его мысленный образ, в который вкладывается важный для общественного сознания реальный исторический или мифический смысл.

По существу, современной культурной истории реализуется комплексная программа обновленной методологии истории, которую наметил еще в 1991 г. выдающийся французский историк ЖАК ЛЕ ГОФФ, говоря об обнадеживающих перспективах развития следующих трех направлений: истории интеллектуальной жизни, которая представляет собой изучение навыков мышления; истории ментальностеи, т. е. коллективных автоматизмов обыденного сознания; истории ценностных ориентации. Эта триада идей, стереотипов и ценностей действительно позволяет охватить динамику исторического развития духовной сферы как на макро-, так и на микроуровне.

Итак, необратимые изменения, произведенные постструктурализмом в современной историографической ситуации, поставили под вопрос парадигмы социальной истории, которые сложились и доминировали в 1960-1980-е гг. Однако по-новому проблематизированные отношения общества и культуры вовсе не упраздняют понятие социального, а признание креативной роли субъективности и ее определяющего значения для понимания социальной практики отнюдь не делает излишним анализ тех условий деятельности, которые принято называть надличностными.

Между тем в условиях, когда подвергается сомнению само существование социальной истории как области исторического знания, преодоление кризиса настоятельно требует предельного расширения ее исследовательской перспективы. Последнее оказывается возможным в результате теоретического пересмотра самих концепций социальной структуры, культуры, индивида, которые перестают рассматриваться как некие отделенные друг от друга онтологические сущности и понимаются как взаимосвязанные аспекты, или измерения, человеческого поведения и социального взаимодействия. Те, кто спешит объявить о конце социальной истории, по существу, говорят о тех формах социально-исторического знания, которые уже уступили авансцену другим, выдвинувшимся им на смену в результате длительного и непрерывного творческого процесса – критического пересмотра концептуальных оснований и смещения исследовательской стратегии социальных историков в направлении социокультурного анализа.

В 1990-е гг. в результате трансформаций внутри каждой из двух версий социальной истории (социологической, направленной на выявление условий деятельности, и антропологической, разрабатывающей сферу сознания действующих лиц) появилось новое представление об исторической социальности, в которое включен сам процесс формирования социального в деятельности культурных субъектов («прагматический поворот»). Новейшая социальная история успешно присвоила социокультурный аспект изучения прошлого, сохранив позитивную составляющую своего богатого и разнообразного опыта и соответственно переосмыслив собственное содержание.

В новейшей социальной истории социальное изменение рассматривается как процесс, который включает в себя не только структурную дифференциацию и реорганизацию человеческой деятельности, но также и «реорганизацию умов» изменения в ценностях и понятиях, т. е. некое новое сознание или новую культуру, которая видит мир с другой точки зрения. Это также подразумевает воспроизведение исторического общества как целостной динамической системы, которая, сложившись 1 результате деятельности многих предшествовавших поколений, задает условия реальной жизни и модели поведения действующим лицам и изменяется в процессе их индивидуальных и коллективных практик. Исследование механизма трансформации потенциальных причин (условий) в актуальные мотивы человеческой деятельности предполагает комплексный анализ обеих ее сторон, а значит – обращение как к макроистории, выявляющей влияние общества на поведение действующих лиц и групп, так и к микроистории, позволяющей исследовать способ включения индивидуальной деятельности в коллективную и, таким образом, фиксирующей индивидуальное в социальном и социальное в индивидуальном на уровне конкретной исторической практики.

классификаций основных методов, используемых в историческом исследовании:

общенаучные методы (исторический, логический, классификации);

специально-исторические [синхронный, хронологический (его разновидность - проблемно-хронологический),

периодизации,

сравнительно-исторический,

ретроспективный

Микроистория. В русле особого интереса к миру повседневности, его деталям и менталитету в неклассической науке сформировалось направление, получившее название микроистории[i]. Поэтому в историографии понятия «история повседневности» и «микроистория» часто сближаются и даже идентифицируются. В частности, С.В. Оболенская пишет, что для историка повседневности микроистория – это метод. В свою очередь, исследовательским полем микроистории чаще всего является история повседневности[ii].

Микроисторию рассматривают также в тесной связи с новой культурной историей. Так, А.Б. Соколов, характеризуя микроисторию, пишет: «Особенность микроистории в том, что она ориентирована на единичное и ка­зуальное. Микроистория не претендует на гло­бальные обобщения или на широкий охват ма­териала. Предметом рассмотрения является случай, то, что произошло с конкретным чело­веком или в небольшой общности людей. В этом смысле можно говорить, что микроистория изу­чает повседневную жизнь». При этом А.Б. Соколов считает, что «в методологическом отношении развитие микроистории связано с влиянием концепций постмодернизма»[iii].

В связи с этим утверждением необходимо сделать одно замечание. Действительно, «фрагментаризация» реальности и абсолютизация уникального – это одна из характерных примет постмодернистского мышления. Но неклассическая историческая наука всегда испытывала повышенный интерес к «атомизации» истории независимо от постмодернизма. Скорее, наоборот, постмодернизм заимствовал идею «фрагментаризации» из неклассической науки, доведя ее до логического конца, до крайности, распространив ее и на процесс исторического познания. Кроме того, А.Б. Соколов делает вывод о том, что микроисторический подход, нацеленный на изучение отдельного случая, позволяет ис­торику обнаружить, «что было свойственно культуре большинства»[iv]. Это вообще не вписывается в рамки постмодернистского мышления, в котором «большинству» нет места вообще.

Французский историк Ж. Ревель считает, что появление микроистории как научного направления исторических исследований было следствием краха «четкого гло­бального социального проекта», который в условиях кризиса доверия индивида к об­ществу было предложено «поставить в скобки и забыть»[v].

Возникновению кризиса социальной истории способствовали, как отмечает Ж. Ревель, разного рода причины. В то время как информатика давала возможность хранения и использования существенно более массовых данных, чем прежде, все шире распространялось мнение, что набор вопросов отнюдь не обновляется в таком же темпе, и обширным количественным исследованиям грозит в связи с этим потеря эффективности. Одновременно шел процесс сужения специализации и изоляции конкретных исследований друг от друга. В то же самое время под угрозой оказались великие парадигмы, объединявшие социальные науки, а вместе с ними уходили в прошлое и многие приемы междисциплинарного сотрудничества. В результате под сомнение была поставлена достоверность макроисторического подхода к историческим явлениям, который до сих пор практически не оспаривался[vi].

В результате на рубеже 70–80-х гг. ХХ в. в социальной истории, как отмечают исследователи, произошел решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, связанный с «возвращением» от внеличностных структур к индивиду, к анализу конкретных жизненных ситуаций, с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики, прежде всего в истории ментальностей и народной культуры[vii].

В начале 80-х гг. в Италии под руководством К. Гинзбурга началась серия публикаций под названием «Микроистория». Затем сторонники этого подхода появились в других странах, в первую очередь в США и Германии.

Внешне микроистория – это «мозаика миниатюр», поскольку работы по микроистории посвящены изучению одного события, одного места, одной семьи, одного человека. Исследователи, работающие в области микроистории, считают, что исторические события могут быть воссозданы только через реконструкцию действий их участников. Это позволяет раскрыть субъективную сторону исторических событий, увидев, как в них участвуют конкретные люди, каков их менталитет, как они воспринимают происходящее, чем обусловлено их поведение. Поэтому одной из своих главных задач сторонники микроистории считают установление многочисленных и разнообразных коммуникативных связей между действующими лицами истории. В этом они усматривают большие возможности в плане понимания и объяснения истории.

Микроистория фрагментизирует, индивидуализирует и персонифицирует историю, акцентируя познавательный интерес исследователя не на каузальности истории, а на ее казуальности[viii]. Методологической установкой микроисторического подхода выступает не включение изучаемого «фрагмента прошлого во все расширяющийся круг заданных некими внешними теоретическими установками внешних связей, а на углубленное выявление собственных свойств именно этого фрагмента «на фоне» индивидуального личного опыта исследователя». Это, как полагают сторонники такого подхода, «при должном тщании и хорошей профессиональной подготовке», может быть, и позволит внутри таких осколков «разыскать нечто намного большее, чем эти осколки сами по себе»[ix]. Поэтому микроистория не сводится к единичному случаю и локальной истории. Своей задачей она ставит не только детальную реконструкцию отдельного исторического события, написание истории какого-либо местечка или биографии его жителей. Задача микроистории состоит также в том, чтобы, ведя детализированное исследование в узком пространстве повседневности, как бы через увеличительное стекло, лучше увидеть более значимую проблему: как происходит реальное влияние людей на исторический процесс. Тем самым микроистория, занимаясь единичными ситуациями, открывает возможность выхода в макроисторию.

Историки при этом часто использует методы «сетевого анализа», которые позволяют изучать «сети» отношений индивидов, возникающие из пространства их индивидуального опыта. Идентификация этих «сетей» позволяет реконструировать формы социальной мобильности, исходя из множественности индивидуальных практик. Для интерпретации этих взаимодействий микроистория заимствует у культурной антропологии модель активного и разумного индивида, делающего для себя выбор в мире неуверенности и принуждений.

Таким образом, микроистория предлагает перевести социоисторический анализ в сферу процессов. Историку, пишет Ж. Ревель, недостаточно заговорить тем же языком, что и действующие лица, которых он изучает. Это – лишь отправной пункт более значительной и глубокой работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и взаимоотношений (конкуренции, солидарности, объединения и т.д.)[x]. В результате из совокупности индивидуальных выборов в итоге, как подчеркивают исследователи, возникают «макроскопические процессы»[xi]. Поэтому в микроистории «выбор индивидуального аспекта, – как подчеркивает Ж. Ревель, – не означает несовместимости с выбором аспекта социального: индивидуальное призвано сделать возможным новый подход к социальному через нить частной судьбы – человека ли, группы людей. А за этой судьбой проступает все единство пространства и времени, весь клубок связей, в которые она вписана». Обращение к опыту индивидуума, группы, территории как раз и позволяет уловить конкретный облик глобальной истории. «Конкретный и специфический, ибо образ социальной реальности, представляемый микроисторическим подходом, это не есть уменьшенная, или частичная, или урезанная версия того, что дает макроисторический подход, а есть другой образ»[xii].

«Мозаика миниатюр», свойственная микроистории, пишет С.В. Оболенская, позволяет исследователю рассмотреть отдельные составные «силового поля» как социокультурного контекста событий или явлений. Поэтому сторонники микроисторического подхода считают метод «плотного описания», предложенный «интерпретативной антропологией», недостаточным для достижения этой цели. По их мнению, историк, занимаясь на основе этого метода только расшифровкой символов чужой культуры, «робко останавливается на пороге социальной истории, тогда как важнейшей задачей микроисторического исследования является именно выход в социальную историю, постижение исторической реальности во всей ее сложности»[xiii].

В свое время Ю.М. Лотман отмечал, что «выбор того пути, который действительно реализуется, зависит от комплекса случайных обстоятельств, но, в еще большей мере, от самого сознания актантов»[xiv]. Поэтому исследователи считают также, что микроистория создает благоприятные условия для изучения «альтернативной истории», т.е. несостоявшихся исторических возможностей и сделанного исторического выбора[xv].

Микроистория отличается особой формой исторического знания, поскольку «микроисторики» подчас отказываются от обычной манеры письма и прибегают к иным методам изложения, к иной технике повествования. Причем поиски формы исторического знания в микроистории, как отмечают специалисты, имеют не столько эстетический, сколько эвристический смысл. Читателя, пишет Ж. Ревель, «как бы приглашают участвовать в конструировании объекта исследования; одновременно он приобщается к выработке его толкования»[xvi].

В основе микроистории лежит жанр «повествовательной истории». Это – «история-рассказ», приглашающий читателя к диалогу, к размышлениям, к поиску истины. Поэтому в работах «микроисториков» подробно описываются процесс исследования, критика источников, выдвижение гипотез, аргументация и т.д. Такая «история-рассказ», как отмечает К. Гинзбург, включает «гипотезы, сомнения и неуверенность», а поиск истины становится составной частью изложения истины[xvii].

В связи с этим следует отметить, что, микроистория, занимаясь фрагментами и деталями, единичным и субъективным, сохраняет верность истинной гносеологии. Претендуя на постижение истины и получение истинного знания, «микроисторики» считают, что к истине можно прийти, если исследователь будет занимать позицию «вненаходимости», «невчувствования», а это означает, что историк должен не воображать себя «другим», а обладать способностью рассматривать знакомые вещи как непонятные и неизвестные[xviii]

Антропосоциетальный подход конкретизируется Н.И. Лапиным в виде нескольких принципов:

1. Социокультурный принцип паритетности и взаимопроникновения культу­ры и социальности. Этот принцип опирается на представления П.А. Сорокина о том, что личность, общество и культура являются нераз­рывной триадой, ни один из членов которой не может существовать без двух дру­гих. Вместе с тем, эти параметры паритетны: ни один из не сводится к другому и не выводится из них.

2. Принцип функциональной противоречивости социального действия, основанный на философском понимании деятельности (К. Маркс, М. Вебер) и челове­ка как многомерного, био-социо-культурного существа. Многомерность человека со­пряжена с его противоречивостью, что проявляется в противоречивости функций его действий, взаимодействий и их результатов.

3. Принцип неполноты антропосоциетального соответствия, означающий неполную совмести­мость личностно-поведенческих характеристик человека как социализированного актора (личности) и характеристик социума, возможность их противостояния (А. Турен).

4. Принцип неустойчивости антропосоциетального баланса, предполагающий, что разнонаправленность действий социальных акторов не позволяет обеспечить длитель­но балансируемое удовлетворение противоречивых потребностей, ценностей, инте­ресов субъектов, взаимодействие которых образует общество (Т. Парсонс). Чаще на­блюдается удаление от точки равновесия, создающее ситуации рисков, а если это удаление превышает критические значения, то целое трансформируется в качест­венно иное состояние или разрушается.

5. Принцип противонаправленности и взаимообратимости (инверсионности) влияния социетальных процессов, означающий, что каждому процессу, воплощающему динамику социума и имеющему определенную направленность, сопоставлен проти­воположно направленный процесс: один из них обеспечивает воспроизводство соот­ветствующих структур, а другой – их изменение. Эти процессы обратимы по своему влиянию в обществе на различных этапах его эволюции: на одном этапе может преоб­ладать один из них, а затем преобладающим становится противоположный процесс[xix].

Критикуя реификационный и волюнтаристический редукционизм в исторических исследованиях, неоклассики выступают за интегральную версию историографии.

Сделанные неоклассиками выводы о непродуктивности изолированного рас­смотрения социального и индивидуального и плодотворности включения человека в социальный и интеллектуальный контекст эпохи, открывают перед историками новые исследовательские перспективы[xx]. Речь идет прежде всего о новом понимании синтеза макро- и микроисторий в неоклассической науке.

В классической науке микроисторические события рассматривались как частные случаи макроисторических процессов и структур. В неоклассической науке синтез макро- и микроисторий связывается с целостной и многомерной концепцией истории. Микро- и макрособытия в ней рассматриваются как различные уровни исторического прошлого. Выделение этих уровней исторических событий, по-разному соединенных друг с другом в пространственно-временных координатах, и выявление особых точек интеграции на каждом из этих уровней означает новое видение истории, в котором она предстает не в виде непрерывного линейного процесса, а как нелинейное развитие общества со всеми его прерывностями и неравномерностями[xxi].

При этом подчеркивается, что «связь между мик­ро- и макроуровнями социальной реальности следует понимать не только как взаимодополняющее, но и как исторически меняю­щееся отношение «единения» и несовпадения. Пренебрежение такой установкой, как отмечают неоклассики, всегда означало в методологическом смысле либо объективистское сведение исторической действительности к «анонимным» процессам, либо субъективистское вычленение индивида из контекста социальной практики. Любой из этих подходов, бесспорно, свидетельствовал о несовершенстве представлений о прошлом и ставил под со­мнение критерии научности его осмысления. Теперь речь идет не о простом «сложении» равноправных подходов, а о «разработ­ке качественно новых методологий, способных держать в своем фокусе не только (и не столько) объективные и субъективные параметры бытия, а способ их взаимодействия»[xxii].

Преодолевая антитезу социологического и антро­пологического подходов к изучению прошлого, неоклассики вышли на проблематику социокультурной истории, прошедшей путь от «социальной истории культуры» к «культурной истории социального», в которой акценты смещены от интерпретации культуры как «сетки символов» к конструированию социального бытия посредством «культурной практики». В рамках такого подхода исследователи особое внимание уделяют точкам пересечения интеллектуального и социального в деятельности индивидов и стремятся показать, каким образом их субъектив­ные интенции реализовывались в пространстве возможностей, ограни­ченных объективными социальными условиями, несущими в себе множество альтернатив исторического развития. Целью такой интегральной версии исторического познания «было создание такого варианта осмысления прошлого, где было бы раскрыто внут­ренне подвижное единство объективных структур и субъектив­ных представлений в рамках человеческого опыта»[xxiii].

В этом плане история, как полагают неоклассики, является как бы «перекрестком, где сходятся задачи многих дисцип­лин. Историки превращают эти задачи в свои собственные, помещая их в рамки исторического контекста и исторического процесса. Они отвергают те интеллектуальные позиции, что лежат над или за преде­лами истории; остальное они ассимилируют, тем самым неизмеримо обогащая ее предмет. Это дает возможность, по их мнению, более или менее адекватно понять прошлое в его реальной сложности»[xxiv].

Поставив задачу адекватного понимания прошлого в его реальной сложности, неоклассики особое внимание стали уделять проблемам научности исторического исследования. Одной из них является проблема научной рациональности, которую в данном случае можно рассматривать как производную от современных представлений о рациональном мышлении.

Таким образом, методологическая деятельность в исторической науке имеет две ос­новные ориентации: 1) критико-аналитическую и 2) проектно-конструктивную. Реализуя первую ориентацию, методолог выступает как исследователь познавательной деятельности в исторической науке. При этом он должен осуществить рефлексию особого рода – критическую и исследовательскую. Реализуя проектно-конструктивную ориентацию, методолог помогает специалисту перестраивать и развивать свой предмет. Важным результатом критической деятельности методолога является «распредмечивание» понятий и дру­гих дисциплинарных представлений. В рамках проектно-конструктивной ориентации осуществляется об­ратная процедура – «опредмечивание», т.е. пост­роение новых понятий и идеальных объектов. Так как методолог ориентирован на построение но­вого предмета, он аргументирует необ­ходимость построения новых понятий, выявляет нуж­ные для этого средства и методы, разрабатывает план и стратегию действий, иногда создает первые фраг­менты нового предмета. Это означает, что методологическая работа реализует себя, с одной стороны, как особого рода исследова­ние, с другой – как род интеллектуального проектиро­вания[xxv].

Как всякая деятельность, методологическая деятельность может быть описана в рамках следующей модели: «среда – предмет – цель – средства – процесс – результат». Средой методологической деятельности является методологическое сознание определенного научного сообщества. Предметом этой деятельности, т.е. тем, на что направлена активность методолога, выступает историческое исследование. Цель методологической деятельности состоит в создании теории исторического исследования, ее средствами являются, во-перв

[i] Levi G. On Micro-history // New Perspectives on historical Writing / Ed. P. Burke. – Oxford, 1991.

[ii] Оболенская С.В. Некто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта... С. 130.

[iii] Соколов А.Б. Введение в современную западную историографию. Ярославль, 2002. С. 102.

[iv] Там же. С. 105.

[v] Ревель Ж. Микроанализ и конструирование социального // Современные методы преподавания новейшей истории. M., 1996. С. 239–240.

[vi] Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального // Одиссей. М., 1996. С. 112–113.

[vii] Репина Л.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории... С. 30.

[viii] Burke P. The Historical Antropology of Early Modern Italy. Cambridge, 1987. P. 3–4; Кром М.М. Антропологический подход к изучению русского средневековья (заметки о новом направлении в американской историографии) // Отечественная история. 1999. № 6. С. 92.

[ix] Бойцов М.А. Вперед к Геродоту // Казус: индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 2. М., 1999. С. 41.

[x] Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального... С. 116.

[xi] Лети Б. Общество как единое целое. Неудача картезианского обобщения // Одиссей. М., 1996. С. 158–159.

[xii] Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального... С. 114–119.

[xiii] Оболенская С.В. Некто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта… С. 130.

[xiv] Лотман Ю.М. Изъявление Господне или азартная игра? // Ю.M. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. M., 1994. С. 360.

[xv] Оболенская С.В. Некто Йозеф Шеффер, солдат гитлеровского вермахта… С. 131–133.

[xvi] Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального… С. 130.

[xvii] Ginzburg C. Mikro-Historie. Zwei oder drei Dinge, die ich von ihr weiss // Historische Anthropologie. Kultur. Gesellschaft. Alltag, 1993. S. 182.

[xviii] Medick H. «Missionare im Ruderboot»? Erkenntnisweisen als Herausforderung an die Sozialgeschichte // Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und Lebensweisen. Hrsg. A. Ludtke Frankfurt a M.; New York, 1986. S. 164.

[xix] Там же. С. 21–23.

[xx] Ким С.Г. В поисках интегральной версии историописания... С. 40.

[xxi] Патрушев А.И. Вернер Конце и пути немецкой социальной истории // Диалог со временем: историки в меняющемся мире. М., 1996. С. 127–141; Бессмертный Ю.Л. Как же писать исто­рию? Методологические веяния во французской историографии 1994–1997 гг. // Новая и новейшая история. 1998. № 4.

[xxii] Ким С.Г. В поисках интегральной версии историописания… С. 39.

[xxiii] Там же. С. 31.

[xxiv] Тош Д. Стремление к истине... С. 286.

[xxv] Розин В.М. Методология // Глобалистика: Энциклопедия. М., 2003. С. 592–593.