Цена бытия

Когда старый дом закрыл отяжелевшие глаза и погрузился в сон, Амму в длинной белой юбке и одной из старых рубашек Чакко вышла на переднюю веранду. Сначала она расхаживала взад-вперед. Беспокойная. Дикая. Потом села в плетеное кресло под заплесневелой бизоньей головой с глазами-пуговками, справа и слева от которой висели портреты Благословенного Малыша и Алеюти Аммачи. Ее близнецы спали с полуоткрытыми глазами, как всегда после изнурительного дня. Два маленьких чудища. Это у них в отца.

Амму включила свой транзистор-мандарин. Потрескивая, в нем зазвучал мужской голос. Эту английскую песню она никогда раньше не слышала.

Она сидела на темной веранде. Одинокая, вспыхивающая светом женщина глядела на декоративный сад своей горько озлобленной тетки и слушала транзисторный голос. Который шел из дальней дали. Летел на крыльях сквозь ночь. Плыл над реками и озерами. Над густыми кронами деревьев. Мимо желтой церкви. Мимо школы. По грунтовой дороге, подскакивая. По ступенькам на веранду. К ней.

Слушая и не слушая, она смотрела на беснование насекомых, носящихся вокруг лампы в самоуничтожительной пляске.

Слова песни распускались у нее в голове.

Не теряй минут

Вот ее слова

Грезы упорхнут

Поманив едва

Гибнут так легко

Исчезают разом

Коль упустишь сон

Свой упустишь разум.

Амму подтянула к груди колени и обхватила их руками. Она не могла поверить. Какое простое, дешевое совпадение. Она яростно вперяла глаза в гущу сада. Сипуха Уза пролетела, как безмолвный ночной патрульный. Мясистые початки антуриума поблескивали, словно ружейный металл.

Какое-то время Амму продолжала сидеть. Хотя песня давно уже кончилась. Потом она внезапно поднялась с кресла и покинула свой мир, как ведьма. Ради лучших, более счастливых миров.

Она быстро двинулась сквозь темноту, как насекомое летит по химическому следу. Она не хуже, чем ее дети, знала тропку к реке и могла бы дойти даже с завязанными глазами. Ей было неведомо, что за сила понуждает ее спешить сквозь заросли. Превращает ее ходьбу в бег. Доставляет ее на берег Миначала запыхавшейся. Глотающей воздух. Словно она куда-то опаздывала. Словно вся ее жизнь зависела оттого, успеет она или нет. Словно она знала, что он будет там. Ради нее. Словно он знал, что она придет.

И это было так.

Он знал.

Знание вошло в него днем. Мягко и коротко, как лезвие ножа. Когда история, пока он держал в руках маленькую дочку Амму, дала промашку. Когда глаза женщины сказали ему, что не всегда он должен быть дарителем, а она получателем подарков. Что у нее тоже кое-что для него припасено, что в обмен на его лодочки, шкатулки, ветряные мельнички она готова подарить ему свои упругие ямочки на улыбающихся щеках. Свою гладкую коричневую кожу. Свои светящиеся плечи. Свои глаза, что всегда смотрят в какую-то даль.

Его не было там.

Амму села на ступень каменной лестницы, спускавшейся к воде. Она зарылась лицом в ладони, коря себя за то, что была так глупа. Так уверена.

* * *

Ниже по течению Велютта плыл посередине реки на спине, глядя на звезды. Его парализованный брат и одноглазый отец спали, съев ужин, который он им приготовил. И теперь он был свободен – мог лежать на воде и медленно перемещаться вместе с потоком. Походя на бревно. На тихого крокодила. Кокосовые пальмы, склонившиеся к реке, смотрели, как он плывет. Желтые бамбуки горевали. Маленькие рыбки кокетливо заигрывали с ним. Поклевывали его.

Он перевернулся на живот и поплыл в другую сторону. Против течения. Потом остановился и в последний раз посмотрел на берег, держась в воде стоймя, коря себя за то, что был так глуп. Так уверен.

Когда он увидел ее, это был взрыв, который чуть не утопил его. Остаться на плаву стоило ему всех его сил. Он держался в воде стоймя посередине темной реки.

Она не видела покачивающегося над темной рекой бугорка его головы. Она могла бы принять его за что угодно. За плывущий кокосовый орех. Но она даже не глядела на воду. Ее лицо было зарыто в ладони.

Он смотрел на нее. Медлил.

Если бы он знал, что вот-вот войдет в туннель, из которого не будет иного пути, кроме его гибели, – уплыл бы он прочь?

Может быть.

А может быть, нет.

Кому это ведомо?

* * *

Он поплыл к ней. Тихо. Рассекая воду без лишнего плеска. Он почти уже достиг берега, когда она подняла голову и увидела его. Его ноги нащупали илистое дно. Когда он выходил из темной реки и поднимался по каменным ступеням, она почувствовала, что окружающий их мир – его. Что он принадлежит этому миру. Что этот мир принадлежит ему. Вся вода. Весь ил. Все деревья. Все рыбы. Все звезды. Он так вольно перемещался в этом мире. Глядя на него, она поняла природу его красоты. Трудясь, он выточил сам себя. Дерево, которое он ладил, сладило его. Каждая выстроганная доска, каждый забитый гвоздь, каждая сработанная вещь – все это формировало его. Ставило на нем печать. Придавало ему гибкости, силы, изящества.

Тонкая белая ткань охватывала его бедра и полоской проходила меж темных ног. Он поднял руку к волосам, чтобы стряхнуть с них воду. В темноте она видела его улыбку. Белозубую внезапную улыбку, которую он взял с собой из детства в зрелость. Весь его багаж.

Они посмотрели друг на друга. Они не думали больше. Время думать уже прошло. Впереди ждали разбитые улыбки. Но это потом.

Потт Томм.

Он стоял перед ней, с него капала река. Она смотрела на него, не вставая с каменной ступени. Ее лицо было бледным в свете луны. Внезапно на него напал страх. Сердце застучало. Все это – ужасная ошибка. Он превратно ее понял. Воображение играет с ним злую шутку. Здесь ловушка. В кустах затаились люди. Наблюдают. Она – усладительная наживка. Как иначе? Его же видели во время демонстрации. Он попытался придать голосу естественность. Непринужденность. Но прозвучало хрипло, судорожно.

– Аммукутти… что это?

Она сошла вниз и прильнула к нему во всю длину тела. Он стоял, как стоял. Он не трогал ее руками. Он весь дрожал. Частью от холода. Частью от ужаса. Частью от мучительного желания. Вопреки страху его тело готово было взять наживку. Оно жаждало. Не признавало никаких доводов. Его влага увлажнила ее. Она обняла его.

Он пытался рассуждать здраво: Что может случиться, самое худшее?

Я могу потерять все. Работу. Семью. Средства к жизни. Все.

Ей слышно было, как жестоко бьется его сердце.

Она не разжимала объятий, пока его сердце не унялось. Мало-мальски.

Она расстегнула на себе рубашку. Они стояли вплотную. Соприкасаясь кожей. Ее коричневый цвет приник к его черному. Ее мягкость – к его твердости. Ее орехового цвета груди (под которыми не держались зубные щетки) – к его гладкому эбеновому торсу. От него пахло рекой. Вот он, этот особый параванский запах, внушавший такое отвращение Крошке-кочамме. Амму высунула язык и попробовала реку на вкус. Из его горловой впадины. С мочки его уха. Она притянула к себе его голову и поцеловала его в губы. Мглистым поцелуем. Поцелуем, требовавшим ответного. Он дал его ей. Сначала робко. Потом страстно. Медленно поднял руки, заводя их ей за спину. Стал гладить ее сзади. Очень нежно. Она чувствовала, какие у него ладони. Мозолистые. Наждачные. Он вел руки очень бережно, боясь грубо коснуться ее кожи. Она чувствовала, как мягка она ему на ощупь. Она чувствовала себя сквозь него. Свою кожу. Тело ее существовало только там, где он ее касался. Все прочее в ней было дымом. Она ощущала его дрожь. Положив руки ей на ягодицы (под которыми могли бы удержаться целые пучки зубных щеток), он прижал ее бедра к своим, чтобы дать ей почувствовать, как он ее хочет.

Телесность затеяла этот танец. Ужас замедлил его темп. Задал ритм, в котором их тела отвечали друг другу. Словно они знали уже, что за каждую судорогу наслаждения заплатят судорогой боли. Словно знали уже, что чем дальше они зайдут сейчас, тем дальше их уволокут потом. Поэтому они не отпускали узду. Томили друг друга. Откладывали миг отдачи. И этим делали себе юлько хуже. Только повышали ставку. Только утяжеляли расплату. Ибо этим они разглаживали морщины неловкости и спешки на ткани непривычной любви и нагнетали себя до взрывной отметки.

Позади них, мерцая диким шелком, пульсировала во тьме река. Желтые бамбуки горевали.

Ночь смотрела на них, облокотясь на воду.

Теперь они лежали под мангустаном, где совсем недавно старое серое лодочное растение с лодочными цветами и лодочными плодами было с корнем выворочено Передвижной Республикой. Оса. Флаг. Удивленный зачес. Фонтанчик, стянутый «токийской любовью».

Подлодочного мирка уже как не бывало.

Белых термитов по пути на работу.

Белых божьих коровок по пути домой.

Белых жуков, зарывающихся в землю от света.

Белых кузнечиков со скрипочками белого дерева.

Белой печальной музыки.

Как не бывало.

Только пятно голой сухой земли в форме лодки, очищенное и готовое для любви. Как будто Эста и Рахель нарочно все подготовили. Как будто они этого желали. Близнецы-акушеры материнского сновидения.

Амму, нагая теперь, склонилась над Велюттой, прижав губы к его губам. Он надвинул ее волосы шатром на них обоих. Как делали ее дети, когда хотели отгородиться от внешнего мира. Она скользнула вниз, желая свести знакомство со всем его телом. С его шеей. С его сосками. С его шоколадным животом. Она выпила остаток реки из его пупка. Прижала к своим сомкнутым векам жар его возбуждения. Ощутила ртом его солоноватость. Он сел и притянул ее к себе обратно. Она почувствовала, что его живот стал под ней твердым, как доска. Почувствовала скольжение своей влаги по его коже. Он взял губами ее сосок и сделал из мозолистой ладони чашу для другой ее груди. Атлас, лелеемый наждаком.

В тот миг, когда она ввела его в себя, в его глазах пробежала неопытность, юношество, мелькнуло удивление из-за явленной ему тайны, и она улыбнулась ему сверху вниз, словно он был ее ребенком.

Когда он вошел в нее, телесность взяла верх, оттеснив страх на обочину. Цена бытия взлетела до невозможной высоты; хотя потом Крошка-кочамма сказала, что это Недорогая Плата.

Недорогая?

Две жизни. Два близнецовых детства.

И урок истории в назидание потенциальным нарушителям.

Мглистые глаза обволокли взглядом другие мглистые глаза, и светящаяся женщина отворила себя светящемуся мужчине. Она была широка и глубока, словно река в половодье. Он поплыл по ее волнам. Она чувствовала, что он уходит в нее глубже, глубже. Бешеный. Неукротимый. Требующий пустить его дальше. Дальше. Готовый уступить лишь телесным очертаниям. Ее и своим. И, достигнув предела, коснувшись ее глубочайших глубей, испустив рыдающий, содрогающийся вздох, – он утонул.

Она лежала сверху. Их тела были скользкие от пота. Она почувствовала, как его плоть в ней уменьшилась. Его дыхание стало ровнее. Его глаза прояснились. Он погладил ее по волосам, чувствуя, что узел, в нем блаженно ослабший, в ней еще вибрировал, еще был тугим. Он бережно перевернул ее на спину. Влажной своей тканью обтер с нее пот и песок. Накрыл ее собой, стараясь не придавить. Мелкие камешки кололи ему руки ниже локтей. Он поцеловал ее в глаза. В уши. В грудь. В живот. Во все семь серебристых растяжек, оставшихся после беременности. В тонкую линию волосков, которая, указывая ему направление, шла от пупочной лунки к треугольнику лобка. В бедра изнутри, где кожа всего мягче. Потом руки столяра приподняли ее таз и неприкасаемый язык дотронулся до ее недр. Долго, самозабвенно пил из ее чаши.

Она танцевала для него. На этом лодочном клочке земли. Она жила.

Он прижимал ее к себе, прислонясь спиной к мангустану, а она плакала и смеялась разом. Потом на пять минут, которые показались вечностью, она уснула, привалившись спиной к его груди. Семь глухих лет отлетели, снявшись с нее, во тьму на тяжелых, колышущихся крыльях. Как тускло-серая пава. И на лежащей перед Амму дороге (к Старению и Смерти) возникла солнечная лужайка. Изумрудная трава, усеянная голубыми бабочками. Дальше – пропасть.

Сочась по капле, в него вернулся ужас. Перед тем, что он сделал. Перед тем, что, он знал, будет сделано опять. И опять.

Она проснулась от стука его сердца, колотящегося о грудную клетку. Словно оно искало выхода. Искало это подвижное ребро. Потайную створку скользяще-складной двери. Его руки по-прежнему облегали ее, он теребил пальцами сухую пальмовую ветку, и она чувствовала движение его мышц. Амму улыбнулась сама себе в темноте, подумав о том, как она любит его руки – их очертания, их силу, покой, который она ощущает в их объятиях, хотя трудно было бы придумать для нее место опасней.

Из страха своего он сплел великолепную розу. И подал ее Амму на раскрытой ладони. Она взяла ее и воткнула себе в волосы.

Она придвинулась к нему теснее, желая быть внутри его, касаться его как можно больше. Он окружил ее раковиной своего тела. От реки подул ветерок, охлаждая их горячую кожу.

Чуточку холодно было. Чуточку влажно. Чуточку тихо. В Воздухе.

Что сказать еще?

Через час Амму нежно высвободилась.

– Мне надо идти.

Он ничего не сказал, не пошевелился. Смотрел, как она одевается.

Только одно теперь было важно. Они знали, что лишь об этом одном могут просить друг друга. Ободном-единственном. Они оба это знали.

* * *

Они и дальше, во все тринадцать ночей после этой ночи, безотчетно льнули к Мелочам. Крупное таилось внутри молчком. Они знали, что податься им некуда. Что у них ничего нет. Никакого будущего. Поэтому они льнули к мелочам.

Они смеялись, глядя на муравьиные укусы друг у друга на ягодицах. И на неловкую гусеницу, упавшую с края листа. И на жука, свалившегося на спину и беспомощно дрыгающего ножками. И на пару маленьких рыбок, всегда находивших Велютту в реке и покусывавших его. И на чрезвычайно набожного богомола. И на паучка, жившего в расщелине стены на задней веранде Исторического Дома и использовавшего в качестве камуфляжа всякий мусор. Обрывок осиного крылышка. Клочок паутины. Труху. Листовую гниль. Высохшую грудку мертвой пчелы. Чаппу Тамбуран – так называл его Велютта. Господин Мусор. Как-то раз они пополнили его гардероб чесночной кожицей и были оскорблены до глубины души, когда он отверг подарок и заодно с ним всю свою былую броню, из которой он выполз недовольный, голый, сопливого цвета. Выражая презрение к их вкусам в одежаде. Несколько дней он пребывал в самоубийственном состоянии гордой наготы. Покинутая мусорная оболочка осталась стоять, как устарелый взгляд на мир. Как изжившая себя философия. Потом она рухнула. Мало-помалу Чаппу Тамбуран обзавелся новым гарнитуром.

Не признаваясь в этом друг другу и даже себе, они связали свое будущее, свою судьбу (Любовь. Безумие. Надежду. Бесконечную Радость) с его. Каждую ночь торопились посмотреть (чем дальше, тем с большей тревогой), пережил ли он день. Их беспокоила его слабость. Его малость. Ненадежность его камуфляжа. Его, на их взгляд, саморазрушительная гордость. Постепенно они полюбили его эклектический вкус. Его неуклюжее достоинство.

Они избрали его, зная, что могут уповать только на слабость. Что должны держаться Мелочей. Всякий раз при расставании они брали друг с друга лишь одно маленькое обещание.

– Завтра?

– Завтра.

Они знали, что все может перемениться в один день. И не ошибались в этом.

А вот относительно Чаппу Тамбурана они ошиблись. Он пережил Велютту. Он оставил после себя потомство.

Он умер от естественных причин.

В ту первую ночь после приезда Софи-моль Велютта смотрел, как любимая одевается. Кончив, она присела перед ним на корточки. Легонько потрогала пальцами его кожу и почувствовала, как по ней бегут мурашки. Провела по его телу линии гусиной кожи. Как мелом плашмя по школьной доске. Как порывом ветра по рисовому полю. Как реактивным самолетиком по голубому церковному небу. Он взял ее лицо в руки и притянул к своему лицу. Закрыв глаза, вдохнул запах ее кожи. Амму засмеялась.

Да, Маргарет, подумала она. – Между нами такое тоже бывает.

Она поцеловала его в закрытые глаза и встала. Велютта сидел, прислонившись спиной к мангустану, и смотрел, как она уходит.

В волосах у нее была сухая роза.

Она обернулась, чтобы еще раз сказать: Наалей.

Завтра.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке TheLib.Ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Дхоби – мужчина-прачка (хинди). (Здесь и далее – прим. перев.)

[2] Малаялам – язык народа малаяли, населяющего штат Керала в южной Индии, где происходит действие романа.

[3] Вешья – проститутка (хинди).

[4] Мунду – традиционная одежда наподобие юбки, спускающейся ниже колен. Мунду носят и мужчины, и женщины.

[5] Кочу – маленькая (малаялам).

[6] Тодди – разновидность пунша.

[7]Апостол Фома считается основоположником христианства в Индии.

[8] Ути (Утакаманд) – курорт в южной Индии.

[9]Цитата из романа Ф.С. Фицджеральда «Великий Гетсби» (перевод Е. Калашниковой).

[10] Заминдары – землевладельцы, платившие земельный налог английским колониальным властям.

[11] Коши, Ууммен – типичные имена сирийских христиан в южной Индии.

[12] Катхакали – на языке малаялам буквально: представление рассказа.

[13] Сахиб – господии (обращение к иностранцу в колониальной Индии).

[14] Курц – персонаж романа Дж. Конрада «Сердце тьмы» (1902), образованный человек, жестоко правивший туземцами в отдаленном уголке Африки.

[15] Парашурама – одна из аватар (т. е. воплощений) бога Вишну в индуистской мифологии. Миссия Парашурамы на земле состояла в свержении тирании кшатриев (военной знати), что могло быть привлекательно для коммуниста Пиллея.

[16]Здесь и ниже «Книга Джунглей» Р. Киплинга в переводе Н. Дарузес.

[17]«Буря», акт V, сцена 1, перевод Мих. Донского.

[18] Тирупати – крупнейший центр индуизма в штате Андхра-Прадеш.

[19] Инбридинг – получение потомства от родственных особей.

[20] Бхаджан – индуистский религиозный гимн.

[21]Так прозвали знаменитого американского эстрадного певца Элвиса Пресли (1935–1977), намекая на его движения тазом во время выступлений («pelvis» в ряде европейских языков означает «таз»).

[22]«Индийская национальная армия», которой командовал Субхас Чандра Бос, была создана в 1942 г. в Сингапуре в основном из военнопленных индийцев и воевала в Бирме против Англии на стороне Японии.

[23] Оннер, рендер, муннер – один, два, три (малаялам).

[24] Парейян (барабанщик, кожевник), параван (рыбак), пулайян (стиралыцик) – обозначения низших каст внутри сословия неприкасаемых

[25]Здесь иронически переосмыслены слова шекспировской Джульетты: «Что в имени? То, что зовем мы розой, / И под другим названьем сохраняло б / Свой сладкий запах!» (акт II, сцена 2).

[26]Друг (малаялам).

[27]Сюда, ко мне (малаялам).

[28] И ты? Брут? (лат.) Вся цитата (в слегка измененном виде) взята из трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» (акт III, сцена 1).

[29]Песня из американского музыкального фильма «Волшебник из страны Оз». исполненная в нем актрисой Джуди Гарленд.

[30]Пошел вон (малаялам).

[31] Человек-паук (Спайдермен) – герой фильмов и комиксов, обладающий невероятной способностью взбираться на отвесные стены.

[32]Переделка английского детского стишка.

[33]В Индии многие жуют бетель, окрашивающий слюну в красный цвет.

[34]Так в некоторых индийских кинотеатрах называются самые дорогие места.

[35]Здесь и далее строки песен из фильма «Звуки музыки» в переводе М. Загота.

[36]Эй, мальчик! (малаялам).

[37]Торговая сеть в южной Индии.

[38]Тьфу! (малаялам).

[39]Коридорный (bell – колокольчик, boy – мальчик).

[40]Басби Беркли – режиссер голливудских мюзиклов в 1930-е годы.

[41]Господин Чакко приехал (малаялам).

[42]Так называется детское стихотворениеанглийского писателя А.А. Милна (1882–1956).

[43]Румпельштильцхен – гном из немецких народных сказок.

[44]«Багряный цветок» («The Scarlet Pimpernel») – в одноименном романе английской писательницы баронессы Оркси (1865–1947) тайный союз неуловимых англичан, спасавших невинных людей от террора во время Великой французской революции.

[45]Онам – праздник сбора урожая.

[46]Видоизмененная цитата из шекспировского «Макбета» (акт IV, сцена 1; перевод Ю. Корнеева).

[47]Во время праздника Онам проходят состязания по гребле на очень длинных лодках.

[48]Намек на «Соляной марш», организованный Махатмой Ганди в 1930 г. в знак протеста против монополии английских колониальных властей на соль.

[49]Эй! (малаялам).

[50]Синий Бог – Кришна.

[51]Приношение богу в виде цветов, кокосовых орехов и т. п. – традиционный элемент индуисткой обрядности.

[52]Аджаита – комплекс древних буддийских пещерных храмов близ Аурангабада.

[53]Здесь и ниже использован перевод В. Бетаки.

[54]Мальчик читает отрывок из «Юлия Цезаря» Шекспира (акт III, сцена 2; перевод Мих. Зенкевича).

[55]Садху, свами – духовные лица, святые (в индуизме).

[56]Усами (малаялам).