Moonlight Drive

Известно ль вам, как бледна и волнующе распутна приходит смерть

в странный час, внепланово и без уведомленья

Как до жути любвеобильная гостья

которую в постель вы уложили

Смерть превращает в ангелов нас всех и крылья нацепляет

нам вместо плеч, гладкие как вороновы когти

Нет больше денег, пестрых тряпок нет

Иное Царство вроде других получше мест

Пока его иная челюсть не совершит инцест

Чтить перестав устав вегетарьянский

Я не уйду

Предпочитаю Пир Друзей

Семейству Великанов

Дорогой Джим,

Эти последние строчки из «Американской Молитвы» напомнили мне о ваших вечных с Реем спорах насчет эволюции человечества. Рею хотелось, чтобы в результате всеобщего смешения пришла «золотая раса», а ты возражал против утраты индивидуальных особенностей. Задним числом, я думаю, что твои ранние стихи – это великая поэзия. В те времена я не очень-то глубоко вникал в твои слова. Но я знал, что в них есть притягательность и ритм.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива

Проникнем в закат, что прячет сонный город

Поплывем сегодня вечером, любовь, это наш черед попытаться

Припарковавшись у океана на нашей лунной дорожке

Я сразу начал думать о том, как дополнить твои стихи звуком моих барабанов. Стихи сами по себе казались кислотным трипом. Я был загипнотизирован.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива

Отдадимся ждущим мирам, что плещутся перед нами

Нет больше вопросов и нет времени решать

Мы уже ступили в реку на нашей лунной дорожке

Когда мы только начинали, твой голос был слаб и ты был так болезненно замкнут. Я подумал: и это - новый Мик Джаггер? Но было в тебе и нечто пленительное: твоя любовь к словам. Твоя яростная вера в то, что ты - поэт. Я никогда прежде не слыхал, чтобы кто-нибудь пытался вложить поэзию в рок-н-ролл. По мне, «Лунная дорожка» была революционной. Психоделическая любовная песня.

Давай поплывем к луне, взберемся на гребень прилива

Ты протягиваешь руку ко мне, чтобы удержаться, но я не могу быть твоим проводником

Мне легко любить тебя глядя, как ты скользишь

Мы падаем сквозь влажные леса на нашей лунной дорожке

И ты так невероятно выглядел. Ты напоминал мне Давида Микеланджело. У меня было ощущение твоей уникальности, но ты вел себя вовсе не так, как типичные петушистые лидеры-вокалисты, с которыми я привык работать на вечеринках, свадьбах и барах, где я начинал. Когда я впервые увидел, как ты валяешь дурака с микрофонным шнуром, на тех ранних репетициях, я подумал про себя: «Как этот парень собирается работать на сцене, если ему не дает покоя этот дурацкий шнур?» Я еще не понял, что ты ищешь свой собственный образ, глубоко сосредоточившись на этом, и в итоге, когда ты предстанешь перед публикой, шнур превратится в змею. Их будет зачаровать каждое твое движение… Что ж, такими мы были тогда.

***

Лос-Анджелес, 1965

Спустя несколько недель после «электро-прохладительного кислотного теста» с Грантом, я возобновил общение еще с одним музыкантом из числа моих старых приятелей, гитаристом по имени Робби Кригер.

Мы познакомились еще в хай-скул. Когда я увидел его впервые, у Робби была шапка густых курчавых волос, он как сумасшедший гонял на навороченном родительском «плимуте» и платил за бензин по кредитной карточке. Это было малость чересчур для меня, обитателя небогатых пригородов южней железной дороги, тянувшейся вдоль бульвара Олимпик. Робби сообщил, что его только что выгнали из Менлоу, частной школы на севере Калифорнии, и теперь он собирается поступать в школу при Университете. Сперва я принял его за богатенького пацана с понтами. При всем этом, однако, он вел себя очень сдержанно и скромно. Довольно скоро я понял, что сдержанность Робби проистекает от его чувствительности и доброты, а вовсе не от снобизма. Узнав его получше, я выяснил так же, что за этим закрытым фасадом скрывается масса идей, которые постоянно крутились у него в голове. Пока все остальные слушали топ-40, Робби перелопачивал Пола Баттерфилда, Роберта Джонсона и Димми Рида. Плюс учился играть фламенко на гитаре.

С полгода Робби присаживал меня на Боба Дилана, Jim Kweskin Jug Band и Роберта Джонсона. В ответ я поделился с ним своим новым секретом: кислотой.

Я рассказал, что мы с Грантом уже закидывались. Он не мог дождаться, когда перепадет и ему, после того, как я расписал ему всю крутизну впечатлений.

Вскоре именно Робби стал главным кислотным снабженцем в нашей компании.

В апреле 1965 мы пошли на пати, и Робби, как обычно, прихватил с собой все, что надо. С ним пришли пара его друзей, Билл и Томми. Я узнал, что Робби на днях повинтили за траву (сам я травы не курил – вопреки тому, что понаписывали обо мне в разных дорсовских био). Робби вел машину, покуривая сигаретку с марихуаной, и его тормознули. Я призадумался, смогу ли дружить с таким безбашенным типом. На вечеринке мы приняли кислоту. Робби дал Томми немного «ускорителя» (метедрин), для гарантии, что у того будет хороший подрыв перед тем, как закинуться кислым. Мне показалось, что зря – Томми и так выглядел достаточно подорванным - но Робби таки уговорил парня принять «аперитивчик». Робби был на год младше меня, но порой прикалывался не по-детски. Садистская настойчивость была его ахиллесовой пятой.

Мы вышли проветриться и вели себя как попало: разговаривали с цветами, по очереди липли к подружке Гранта, безрезультатно, и тут Томми пробило на измену. Выражение счастья на его лице поминутно сменялось гримасой ужаса, он то бубнил: «Я кайфую…», то вопил: «О, нет! Я умираю!» Наконец, его чуть попустило и он притих, но, похоже, после этого случая ему так и не удалось прийти в себя окончательно.

Бидл Вольф был местным гитаристом. Он обладал отменным чувством юмора, и мы с ним сразу нашли общий язык. Мы весело подискутировали на тему вселенной, Бога и небытия, то и дело срываясь на хохот, описывая свои глюки. Он сказал мне, что какой-то дикий зверь – вроде, тигр, - сидит у него за спиной и ему приходится всерьез сосредотачиваться, чтобы его не сожрали.

Под конец вечера Робби, Грант, Билл и я решили сформировать группу и назвать ее «Psichedelic Rangers» (психоделические разведчики).

Шла весна 1965-го, «Beach Boys» сметали чарты своими серферскими песенками, и пошли разговоры о наших парнях, воюющих в далекой стране под названием Вьетнам. Казалось, это где-то на расстоянии световых лет от солнечной южной Калифорнии.

Наши первые репетиции проходили в гостиной в доме родителей Робби. Мы написали песню под названием «Паранойя», в стиле флок-рок и с абсурдистскими текстом Гранта типа: «тебя задрала эта черно-белая жара» - имелись в виду копы.

Репетировалось весело, мы не слишком заморачивались «конечным результатом», хотя, если «Канун разрушения» (Eve Of Destruction) Барри МакГвайра стала хитом, то почему бы и нашей «Paranoia» не стать им.

У приятеля Гранта имелась 8-миллиметровая любительская кинокамера, и мы решили снять короткометражку для нашей потенциально хитовой песни. Вольф предложил нарядиться в яркие разноцветные кимоно, и мы смотались за ними Чайнатаун. Фильм начинался с того, что я прыгаю с оконного карниза - кимоно развевается за спиной - приземляюсь на табуретку за барабанами и начинаю отбивать первые такты песни. А заканчивалось все тем, что Грант опрокидывал свое электропиано и мы, истерически хохоча, начинали громить аппаратуру (задолго до того, как мы впервые увидали «The Who»!).

Группа рассыпалась из-за отсутствия выступлений, но мы продолжали тусоваться вместе. Мы были убеждены, что нас связывает и увлекает нечто большее, чем просто наркотики – другая реальность. Мы шлялись по разливайкам, магазинам грампластинок и кафешкам и прикалывались, какие вокруг все серьезные. Вероятно, со стороны мы казались просто кучкой хихикающих тинейджеров. Но для нас это был наш особый культ.

Той весной Робби подбил нас сходить на курс медитаций. Мне нравилась перспектива дальнейшего погружения в «отдельную реальность», которую сулила кислота, но я понимал, что с такой мощной штукой лучше быть поосторожней. По крайней мере, не стоит глотать ее слишком часто. Моя интуиция подсказывала мне как-то планировать обстановку в эти моменты (отправиться в горы или на пустынный пляж) – и это помогало исключить страх из моих опытов. Пару лет спустя мои мысли подтвердил Карлос Кастанеда в своей книге «Учение Дона Хуана». Как говаривал Кастанеде Дон Хуан, крупный специалист по части растений-галлюциногенов из племени индейцев-яки: «Сперва ты должен подготовиться. Это тебе не шуточки. Мескалито требует серьезности намерений».

Медитации казались менее стремным путем. Мы сходили на несколько подготовительных занятий в Вилшире, одном из районов L.A., которые вел очень мягкий и спокойный чувак в деловом костюмчике. Его звали Джерри Джервис, и его взгляд, казалось, был полон какого-то странного внутреннего содержания.

И вот, наконец, после серии предварительных встреч, мы ехали в Центр Трансцедентальной Медитации (ТМ) Махариши Махеш Йоги, получать свое посвящение. По дороге мы шутили на тему того, как нам устроят мгновенную нирвану за тридцать пять долларов. Томми надеялся что медитации помогут ему решить все его жизненные проблемы. Он все не мог опомниться после того приключения с кислотой. Я переживал за него, и при этом мне было любопытно, на что же окажется похожа медитация. Нас попросили взять с собой цветы, фрукты и белые носовые платки. Каждый из нас должен был получить свою собственную мантру – некое слово на санскрите – которое нужно будет повторять про себя. Наши учителя предупредили, что его нельзя произносить вслух или записывать – иначе оно потеряет свою силу.

На первой медитации у меня закружилась голова, и я побаивался идти на следующую встречу, день спустя после нашего посвящения в ТМ. Все наперебой делились своими впечатлениями о чувстве покоя и безмятежности, которое испытали. Потом Джарвис объяснял, что происходит с человеком во время медитации, чтобы мы лучше понимали к чему стремиться.

Он говорил, что мозг, по своей природе, все время выдает одну мысль за другой. Мозг-болтун. А мантра – пояснял он – это транспортное средство, которое уносит мысль с поверхности нашего сознания в глубину, к ее источнику.

В этот раз у меня вышло получше, но ничего особенного со мной по-прежнему не происходило. Ни разноцветных огней, ни взрывов эмоций. Хоть мне и хотелось такого же быстрого, потрясающего эффекта, как во время моих опытов с ЛСД, но в глубине души я знал, что большинство восточных религий говорят о годах строгих и суровых медитаций, прежде чем придет озарение или просветление - если придет. Я обратил внимание, что звук проезжающих снаружи машин – и вообще все звуки – как будто исчезают не те двадцать-тридцать минут, что я медитировал.

Я, должно быть, где-то находился – но где?

По крайней мере, это было поинтересней церковных собраний.

Во время следующей встречи высокий блондин с подружкой-японкой под боком высоко поднял руку и пожаловался Джарвису: «Нет блаженства, нет блаженства!»

Было очень неловко. Он вел себя так, будто его обокрали. Похоже, он рассчитывал стать Буддой с первого захода. Мы все надеялись, что этого не придется долго ждать, но ему особенно не терпелось.

После занятия этот же парень подошел ко мне и сказал:

- Я слышал, ты барабанщик. У нас группа, хочешь присоединиться?

- Конечно, - ответил я. - Почему бы и нет?

Я уже состоял в паре групп, но не упускал шанса поиграть где-нибудь еще. Джемовать было по кайфу, и я подсел.

- У меня два брата, мы играем в одном кабаке в Санта-Монике. Хотим попробовать кое-что новое. Время еще не совсем подошло, но дай мне свой телефон, я тебе перезвоню через пару месяцев.

Время еще не совсем подошло? Этот парень что – на астрологии прикалывается, что ли? Любопытный экземпляр. Псих натуральный. Его имя было Рей Манчзарек (так он тогда его произносил).

***

Той весной в колледже я несколько раз менял свой профилирующий предмет. Меня воротило от бизнес-профессий, но я выбрал бизнес-курс, так как считал, что должен это знать, если хочу что-то кушать в будущем. Я не прислушивался к своим истинным чувствам. Я позволял другим влиять на себя. И вскоре принял следующее дурацкое решение.

Мне нравились люди. Мне хотелось людям помогать. Наверное, социология – это то, что мне нужно.

Но ее я тоже возненавидел.

Потом я заявил, что буду учиться на антрополога – благодаря двум профессорам с этого факультета. Фред Катц вел спецкурс музыкальной этнографии и играл на виолончели в джаз-квинтете Чико Хамильтона. Профессор Катц автоматически ставил «отлично» всем, кто ходил на его курс, не требовал зачетов и не проводил экзамена. Но это не единственное, что делало его предмет популярным. Катц был очень интересным человеком. У меня было ощущение, что он объездил весь мир и знает жизнь не по книгам. Он приводил в класс своих друзей-музыкантов, они играли, и каждая лекция превращалась в настоящее музыкальное путешествие. Разумеется, в колледже он не задержался. Администрация убедила его уйти «по собственному желанию» через пару лет после моего выпуска. Слишком хипповый!

Эдмунд Карпентер был более «цивильным» профессором и отличным рассказчиком. К примеру, на лекции о культуре эскимосов он рассказывал, как жил в иглу, и изрядно оживил аудиторию пикантными подробностями насчет того, что вы можете сильно обидеть хозяина-эскимоса, если, придя в гости, откажетесь переспать с его женой.

Я был единственным длинноволосым существом мужского пола в студенческом городке – а весной 65-го носить длинные волосы означало бунт. Среди всех людей старше тридцати, которых я встречал, Карпентер один понимал меня. После прощального занятия он сообщил, что жалеет о том, что семестр окончен, так как ему любопытно, какой длины волосы я собираюсь отрастить. Он знал, что мой хайр был метафорой моего бунта. Как далеко за грань я намерен зайти?

Позже я узнал, что Карпентера тоже «ушли по собственному», как раз накануне того, как колледж взорвался студенческими протестами.

Остальные предметы были не столь увлекательными, и до меня, наконец, дошло, что надо делать ставку на то, что у меня получается лучше всего – играть музыку. Случилось так, что именно в этот момент мне позвонил Рей Манчзарек. Он пригласил меня приехать поиграть в дом своих родителей на Манхеттен Бич. Я появился в их особнячке как раз в тот момент, когда они весьма неприятно беседовали с сыном на предмет того, что он живет с японкой. Я сразу вышел и направился в гараж, где была репетиционная «точка». Следом за мной вошел Рей, в пляжных вьетнамках и с маргариткой в кармане рубашки. На сей раз он казался приветливым и дружелюбным. Добродушным. Мне понравились его очки без оправы, они круто смотрелись. Придавали умный вид.

Он представил мне двух своих братьев: Рик, гитарист, и Джим, губная гармошка. Бэнд назывался «Рик и Вороны» (Rick and the Ravens).

Мне они показались типичными хиппанами, особенно Джим Манчзарек с его старомодными бабушкиными очками. Не оригинально. Они сыграли мне несколько знакомых риффов из «Money», «Louie, Louie» и «Hootchie Cootchie Man». Рик нормально играл на ритм-гитаре, но чего-то не хватало. Я подумал, что им нужен хороший соло-гитарист. Рей сыграл пару классных блюзовых ходов. Блюз был его коньком, он полюбил его с детства, когда рос в Чикаго и слушал все блюзовые станции подряд, денно и нощно.

Тем временем, в углу гаража неприметно отсиживался еще один персонаж, одетый в стандартные университетские коричневые брючки из кордуры, в коричневой футболке и с босыми ногами. Рей представил его как «Джим, певец». Они познакомились на кино-факультете Калифорнийского университета. Рей ходил туда на вечерние лекции, чтобы получить магистра по кинематографии, в дополнение к диплому бакалавра по экономике, а Джим завершал курс по кинорежиссуре. Он шел по ускоренной программе (два с половиной года вместо четырех). Умный пацан. Как-то раз они «сыграли» вместе, когда Рей должен был по контракту набрать оркестр из шести участников. Одного не хватало, и он упросил Джима постоять на сцене с неподключенной гитарой. Они аккомпанировали «Sonny and Cher». Для Джима это было первое выступление на концерте, во время которого он не спел и не сыграл ни единой ноты.

В свои двадцать один Моррисон был застенчив. Он сказал мне «хелло» и удалился в свой угол. Я заподозрил, что ему некомфортно среди музыкантов, поскольку сам он ни на чем играть не умеет. Когда Моррисон вышел из гаража за пивом, Рей протянул мне скомканный листок бумаги.

- Взгляни, это Джим написал, - сообщил он с ухмылкой, как гордый старший брат.

Ты знаешь, день разрушает ночь

Ночь разделяет день

Пытался бежать, пытался скрыться

Прорваться сквозь, на другую сторону

Представлял себе, неделя за неделей, день за днем, час за часом

Вот он, проход, глубок и широк

Прорваться сквозь, на другую сторону

- Звучит очень ритмично.

- Басовый ход я уже подобрал, попробуем сыграть? – сказал Рей.

- Давай попробуем.

Рей начал, и я стал подстукивать, как в двери, положив палочку на пластик плашмя. Джим Манчзарек присоединился к нам, что-то весело выдувая на гармошке. Моррисон, после долгого выжидания, в конце концов попробовал спеть первый куплет. Он был очень неуверенный, прятал глаза, но у него был необычный тембр: низкий, чувственный и мрачноватый - словно он пытался звучать сюрреалистически. Я не мог отвести от него взгляд. Его личность и то, как он себя вел, притягивали. Рик вяловато играл на ритм-гитаре, зато в клавишных Рея был настоящий драйв. Потом мы сыграли еще пару вещей Джимми Рида, и энергия Моррисона набрала оборотов. Я согласился прийти еще на несколько репетиций. Мне понравилось с ними играть. Я знал, что нужен им, и решил что побуду в этой теме какое-то время.

Следующие несколько репетиций прошли в том же духе, но я все больше увлекался их собственными песнями. Мы работали над аранжировкой, и я ощущал духовную близость с этими людьми, особенно с Реем. Рей вспоминает: «Мы снова и снова вслушивались в то, как Джим пропевает-проговаривает слова, и звучание, которое должно было бы их сопровождать, медленно проявлялось. Все мы были близкими душами – кислотные головы в поисках какого-то иного способа ловить кайф. Мы знали, что если будем продолжать в том же духе, то сгорим от наркотиков, так что мы отправились искать его в музыке!»

И еще, Моррисон был загадочный. Это я понял наверняка.