Crystal Ship

Прежде чем ускользнешь в беспамятство

Я прошу, дай мне еще поцелуй

Еще один вспыхнувший шанс безмятежного счастья

Один поцелуй, один поцелуй

Вишни в цвету тихонько трепещут. Скульптурные силуэты растений и карликовых деревьев-бонсай кажутся компьютерной графикой, в 3-D. Вода в пруду с лотосами громко булькает, когда я бросаю монетку. Время остановилось, и мне хочется, чтобы это состояние длилось вечно.

Я и Деб, мы взбираемся на традиционный горбатый японский мостик и усаживаемся наверху, болтая ножками. Голоса японских туристов на извилистой каменной тропке внизу кажутся сюрреальными. Мои уши различают звуки финальной темы из «Пер Гюнта» Грига, доносящиеся с эстрады в Парке Золотых Ворот, мимо которой мы прошли по пути от аквариума.

Почки пейота, которые мы привезли с собой из LA, похоже, подействовали. Еще как подействовали!

- У тебя голова не кружится? – хихикаю я, пытаясь навести резкость на лицо Дебби, круглое, скуластое, с розовыми щечками в обрамлении русых кудрей. Лицо, в которое я влюблен.

- Да, кружиться немного, - признается она с улыбкой. Теплой, заразительной улыбкой. Дебби, наконец, начинает избавляться от застенчивости, приобретенной за годы жизни в Долине Сан-Фернандо.

Я поворачивая голову, как в замедленной съемке: вот та самая статуя большого Будды, где мы когда-то делали фото-сессию. Нашу самую первую профессиональную фото-сессию. Джим и Рей перелезли через забор и уселись прямо у него на руках! Мы с Робби подползли к ним вплотную, чтобы уместиться в кадре, чувствуя себя немного святотатцами. Ужас как неловко было снова и снова позировать перед камерой. Мы не могли решить, в каком виде предстать. Небрежными? Сердитыми? С надутыми губами? Надменными? Я думаю, что, в общем и целом, мы подражали «Стоунз» на их старых фото, на которые мы успели порядком насмотреться.

Я улыбаюсь внезапному воспоминанию. Глядя вниз, на тихо журчащий поток, я пытаюсь удержать внимание на бегущей воде, но воспоминания накатывают все ярче, по мере того, как действие пейота усиливается.

- О чем ты задумался, Джон?

Мой рот, похоже, утратил связь с моим раздвоившимся мозгом. Не могу издать ни звука. Мое сознание продолжает блуждать. Трудно поверить, уже больше десяти лет прошло с тех пор, как «Дорс», наконец, прорвались. Глядя на фото тех лет теперь, я не могу понять, как…

Мои мысли возвращаются к Моррисону, как мошки к огню…

***

…Джим, ты помнишь нашу первую фото-сессию? Никто об этом не говорил, но когда фотки пришли, казалось, что мы заранее готовились позировать в образе рок-н-ролльных бунтарей. Я, лично, обожал «Битлз», но ты хотел казаться плохим парнем… Мне понравилась та часть твоей автобиографии, где ты сравниваешь свою жизнь с тетивой лука, которую натягивали двадцать два года и внезапно спустили, но фраза насчет твоего увлечения идеями бунта, беспорядка и хаоса казалась мне скандальной. Я подумал, что наши записи не станут крутить, после таких комментариев!

Тонкая кисть легонько хлопает по моей, сжимающей перила моста, покрытые изящной резьбой. Я отвечаю пожатием и глажу ее, думая о том, что ее руки похожи на руки художницы.

… Робби говорил о том, как уроки фламенко отразились на стиле его игры на гитаре; Рей – о своих блюзовых чикагских корнях; а ты счел нужным поведать, что тебя особенно интересует деятельность, которая кажется лишенной всякого смысла. Откровенно, я подумал, что это у тебя в голове сплошной «беспорядок и хаос!», после того, как мы подписали контракт. Это было началом конца моего здравомыслия. Мой билет в зрелость, в мир «взрослых», был разорван в клочки, едва я попытался извлечь из него выгоду. Ты – или то, что ты отстаивал – смешало все в моей голове. Я хотел верить, что «Все Что Нам Нужно – Это Любовь». Ты заставил меня столкнуться лицом к лицу с темной стороной мира. Надо полагать, я хотел оставаться ребенком. Ты хотел, чтобы я – все мы – увидели то, что мучило и преследовало тебя…

В моей голове плавно возникает «медно-кожаный» голос Моррисона. Таинственный и потусторонний, он выползает откуда-то из глубины моего сознания, пугая меня, пока я гляжу в большие, зеленые и печальные глаза Дебби.

Дни сверкают, исполнены боли

Укрой меня своим нежным дождем,

Тебе выпало слишком безумное время,

Мы встретимся вновь, мы встретимся вновь…

… Я помню как ты написал «Crystal Ship» («Хрустальный корабль»), накануне нашего самого первого выступления, ты в это время находился в стадии разрыва отношений со своей тогдашней подружкой. Это был твой способ объяснить ей причину расставания, перед тем как группа пошла на взлет?

Господи, как психоделики растягивают время! Секунды кажутся часами. Люди приходят и уходят, приходят и уходят. Я оглядываюсь на Дебби, и вижу ее внизу, она опустила руку в пруд с кои –японскими карпами - и смотрит, как ярко-оранжевый карп щиплет ее за палец.

Когда она успела туда спуститься?

Она кажется загипнотизированной. Каждый раз, когда карпы пощипывают ее, она смеется, тихо и застенчиво. Я влюбился в эту застенчивость. Впервые за многие годы я ощущаю душевную близость с женщиной.

- Джон, Джон! Спускайся сюда! – кричит она мне снизу.

Я улыбаюсь ей. Улыбка, вероятно, выходит странной. Пытаюсь встать, ноги не слушаются. Медленно – очень медленно – я спускаюсь по крутой деревянной арке моста. Она ждет меня, на ее лице написано любопытство.

- О чем ты так задумался там, наверху?

- «Doors» злые и их шкура зеленая, - невнятно отвечаю я.

- Что?

- Да вот, задумался о старых временах, понимаешь…

Она опять легко смеется и робко улыбается.

- Брось, Джон, давай лучше пойдем в чайный домик, окей? Надо взять чего-то попить, может, тогда нас хоть немного попустит?

- Хорошая идея, - отвечаю я и беру ее за руку.

- Это я процитировал одного парня, Ричарда Гольдстейна, он написал отчет о нашем первом концерте в Нью-Йорке. Он тогда еще прозвал тексты Джима «Джойсовким роком».

Я с веселым изумлением трясу головой, пока мы присаживаемся с чашками горячего чая посреди толпы туристов.

- Знаешь, весь день, что мы здесь, - поясняю я, - только и думаю, что про эту fuckin’ группу. Не идет из головы. Куда ни гляну – этот чудный парк, Хэйт-Эшбери, Норс Бич, Мост Золотых Ворот – мне все напоминает о том, что произошло после того, как мы записали наш первый альбом и прилетели сюда, чтобы попробовать приколоть Сан-Франциско на нашем сорте…

- Да, говори дальше… вашем сорте… чего?

- Уфф… нашей музыке, - произношу я с сомнением. – Я хотел сказать, на нашем сорте безумства. Ну, ты понимаешь: «Игра по имени безумие»!

Она смотрит на меня с недоумением.

- В общем, трудно объяснить. Я всегда переживал, не слишком ли мы мрачные. Я хотел, чтобы всем было приятно. Иногда это было похоже на фильм ужасов.

- Что было похоже на фильм ужасов?

- Наши концерты. «Cходи на «Doors», и они напугают тебя до усёру!» - я отвечаю, не в силах сдержать сарказм. Меня снова охватывает давняя ярость, ярость на судьбу, хотя бы за то, что она вообще завела меня в эту группу.

- Джон, ты сбиваешь меня с толку. Я думала, тебе нравилось, когда ваша публика сидела на краешках стульев от волнения.

- Ну да, я горжусь тем, что мы сделали. Но тогда… о, Господи, как трудно все это выразить в словах. Я просто хотел нравиться. Я и понятия не имел, насколько глубоко музыка воздействовала на них. И на меня! Я до сих пор не понимаю, почему мы такие значимые. Окей, короче, никто не исследовал тьму так, как «Doors». Даже Джерри Гарсия это признает. Вот его слова: «Все говорят, что «Dead» такие темные. Хорошо, а как насчет «Doors»? Они были темной группой 60-х».

- Поначалу мы тут не вписывались. На самом деле, мы вообще нигде не вписывались. За исключением «Dead» и «Airplane», у всех групп в Сан-Франциско был такой сладенький саунд: «Украсьте волосы цветами» и весь этот shit. Господи, да мы были чернушниками по сравнению со всей этой flower-power тусовкой. Так почему же тогда мы остались? Вопль бабочки?

Я чувствую, как гнев во мне снова закипает.

- Так в этом – все дело, так вот почему мы остались? Благодаря Тьме? Потому что мы представляли темную сторону человеческой души? Ну, посмотри, что сталось с Джимом. Он мертв. Вот куда заводит тьма! Срань Господня, что я несу?

- Так почему же ты не бросил все, тогда?

- Потому что это был мой единственный шанс! Единственная карта, с которой я мог сыграть. Я забросил колледж. Плюс… я люблю музыку. Это для меня как позитивный наркотик. Я готов терпеть всякие несносные проявления характера у музыкантов ради возможности играть. Я уверен, меня самого порой трудно вытерпеть, но, может быть, самое главное, что есть в моей жизни – это короткие моменты, когда я на одной волне с другими музыкантами. Jammin’.

Я ловлю себя на том, что широко размахиваю руками, словно играю на барабанах. Я смотрю на нее.

- ЭТО КАК СЕКС!

Она мгновенно краснеет, ее глаза вспыхивают, она кивает головой.

Я тянусь за миндальным печеньем, в надежде хоть как-то поубавить действие пейота.

- Как ты себя чувствуешь? Может, еще немного покатаемся?

- Конечно, - мягко отвечает она.

- Поехали на Холм Цветов. Это еще одно место, где мы фотографировались. У тебя там глаза разбегутся.

Мы снимаем замки с велосипедов, которые взяли напрокат этим воскресным утром в магазине на Станьян Стрит и медленно катим по направлению к Консерватории Цветов.

- Классно на велике, скажи? Совсем не то, что в машине, - говорит Дебби.

- Смотри, деревья как будто кричат: какие мы зеленые! – восклицаю я.

- Какой ты смешной! А что такое «лав-ин»? Что это было? – неожиданно спрашивает она с любопытством.

- Это было, когда Джордж Харрисон повел толпу из нескольких тысяч хиппи по Хейт Стрит в этот парк. На «лав-ин», так это назвали. Просто большая тусовка пипл, все в разноцветных прикидах и фенечках. Обязательный реквизит для участия в маршах протеста. Мы понимали, что при таком количестве народа мы можем не просто прокайфовать от того, как много нас таких, мы можем что-то сделать. Нас объединяло много общих целей и чувств: отстоять свободу говорить, бойкот призыву в армию, стоп войне во Вьетнаме. У меня было такое чувство, что мы побеждаем, когда я присоединился к этому огромному шествию в защиту мира, которое проходило по этим улицам.

- А ты не боялся? Как по мне, это было похоже на бунт, на восстание.

- Когда ты вместе с людьми, которых ты любишь, с такими же, как и ты, ты чувствуешь себя в безопасности.

Проходит несколько минут, мы подъезжаем к консерватории, великолепному стеклянному Залу Цветов, точной копии Хрустального Дворца в Лондоне. Солнце ярко сверкает на окнах. Мы ставим велосипеды и заходим внутрь.

Тропический рай. Я усаживаюсь на скамейке напротив гигантской пальмы из Южных морей. Дебби отправляется побродить.

Где находит приют, скажи, воля твоя

Улиц поля, они не умирают

Не проси чтобы я объяснял, почему

Ты заплачешь скорей, я скорей улечу

Оказавшись здесь, вместе с Дебби, в тропическом лесу, я думаю, что понял, наконец, истинный смысл этой строфы. Такова природа криптических, загадочных стихов Моррисона; иногда уходят годы на то, чтобы проникнуть в их тайну. Сейчас в этих строчках мне видится один из редких у Моррисона лучиков надежды. Для меня, пережившего неудавшийся брак и вновь оказавшегося в одиночестве посреди улиц, в этих словах звучит насмешливый совет друга: оставь за спиной годы, когда тобой владела страсть к скитаниям. Жизнь среди улиц убила его. Я не могу позволить, чтобы это случилось со мной. Встретившись с Дебби, я чувствую себя как будто вновь рожденным.

Наполнен Хрустальный Корабль до снастей

Тысяча девушек, тыща страстей

Миллион разных тем жизнь заполнят твою

Когда мы вернемся, я позвоню

Джим спросил меня, перед самым началом записи этой песни, как лучше, на мой взгляд: «a thousand girls, a thousand thrills» (тысяча девушек, тысяча страстей, волнений, увлечений…) или «a thousand girls, a thousand pills» (тысяча девушек, тысяча пилюль, таблеток… прим пер.) Может, он старался быть поосторожней с пропагандой наркотиков? Думаю, да. Вероятно, он все еще продолжал баловаться с метедрином, как его кореш Феликс?

Хрустальный Корабль, Хрустальный Корабль… фраза крутилась у меня в голове. Это был псевдоним для «Doors», нашей четверки, собравшейся вместе в одной группе. Наверное, «мы» в «когда мы вернемся, я позвоню» - это просто о нас четверых. Мы действительно были вместе тогда, или, по крайней мере, так мы себя ощущали, садясь в самолет, чтобы лететь на наш первый концерт в Сан-Франциско.

***

Сан-Франциско, январь 1967

Это был всего лишь второй в моей жизни полет на самолете. Я занял место у окна рядом с Робби и нервно уставился в иллюминатор, когда самолет, вибрируя, разгонялся по взлетной полосе. Когда мы оторвались от земли, я перегнулся к сиденью спереди и улыбнулся Рею и Дороти. Рей усмехнулся в ответ, словно говоря: все путем, дружище.

Джим сидел через проход рядом с братом Робби, Ронни (он был нашим роуди, тур-администратором в этой поездке), уткнувшись в свой дневник и что-то записывал. Когда он на секунду поднял голову, короткая ухмылка пробежала по его лицу. Я чувствовал, с каким нетерпением он ждал наших первых гастролей.

Наш первый альбом, названный просто «The Doors», только что появился в продаже. «Экзистенциальный альбом», как выразился Рей в интервью, созданный «четверкой мужчин, исполненных невероятной страсти, готовых на все, умиравших от желания сделать это, записать диск, хороший диск и донести его до американской публики, в надежде, что публике он понравится».

Мы и подумать не могли, что ему суждено стать классикой и самым продаваемым из всех наших альбомов. Я чуял нутром, что «Light My Fire» - особенная. Переход от куплета к припеву заставлял что-то внутри меня плакать. Мы сделали все что могли, чтобы идеально аранжировать каждую из песен, и мы чувствовали, что весь альбом получился цельным и хорошо сработанным. Ничего лишнего. И Джим был счастлив тем, как вышел «The End», с его темным поэтическим потоком сознания, в сопровождении гитары Робби, звучавшей, как ситар.

Когда альбом был отпечатан, каждый из членов группы получил по десять копий. Я потянул пару дней, и прежде чем решился проиграть его родителям. Я очень гордился пластинкой, но переживал, как они отреагируют на «The End».

- Когда ты проезжала по Сансет Булевард, не обратила внимания на наш рекламный щит?

- Конечно, он такой огромный! – воскликнула мама.

- Я считаю, что Жак Хольцман – умница. Он президент нашей фирмы грамзаписи. Это была его идея. До сих пор, ты в курсе, биллборды использовали исключительно, чтобы продавать всякую фигню!

За несколько дней до того Билл Эрвин, журналист с радио, брал у нас интервью прямо возле нашего биллборда и прикалывался, выспрашивая у нас по поводу этой рекламной акции. «Вы нашли странный способ для рекламы пластинки, ребята. Я имею в виду, что биллборд нельзя послушать. А про «Doors» ведь еще никто пока не слыхал, верно?» Хольцман резко возразил, что этот огромный рекламный щит – это послание студии «Elektra» всей музыкальной индустрии, на заметку, чтобы обратили внимание на группу, к которой у его фирмы особое отношение. Жак, вовсе не склонный к расточительству, должно быть, держал руку на пульсе происходящего в музыке, если решил потратить полторы тысячи баксов на наружную рекламу.

[attachment=12: 1nk2n8de]4_photo-11.gif[/attachment: 1nk2n8de]

- В общем… первая вещь называется «Прорваться Сквозь», - я призадумался, что сказать дальше. – Она быстрая и громкая… а вот следующая, называется «Душевная Кухня». Здесь очень приятный грув… да… и вообще она, в целом, приятная. Мне нравится ритм. Обратите внимание на слова: «Машины ползут, все набиты глазами, улиц огни льют бессмысленный свет, крыша течет, ты молчишь на измене, но есть одно место, где ждет нас приют»… Джим пишет невероятные тексты… «Хрустальный Корабль», это замечательная баллада. Вам понравится»… «Лиса Двадцатого Века» - это про одну милую девушку… «Алабама-Сонг» отличается.. она типа европейская… ну и последняя вещь на первой стороне, «Зажги Мой Огонь», которая, как я надеюсь, может стать хитом.

- Ну что ж, звучит довольно мило, - сказал папа, пока я переворачивал пластинку.

Погоди, папочка, сейчас ты услышишь «Конец», посмотрим, назовешь ли ты тогда нашу музыку «милой». Что же мне делать?... Может, сделать звук потише… или просто пропустить эту вещь.

- Это старый блюз, «Человек С Черного Хода». Мы его не сочиняли, но сыграли по-своему… «Я Смотрю На Тебя» - это еще про одну милую девушк… «Конец Ночи»,, про мистику, звучит немного мрачновато. Так прикольно создавать настроение вокруг стихов Джима… «Прими Все Так, Как Есть», Джим взял название у Махариши, учителя из Индии...

Ну, вот и приехали…

- А эта вещь называется «Конец»… она немного странная… Длинная… почти десять минут… Джим написал ее по мотивам древнегреческой трагедии… ээ… Эдип, кажется… Вы не читали?

Молчание.

- Я тоже не читал… это про то, как сын убивает своего отца, а затем… ээ… что-то такое происходит между ним и его матерью. Это все символически… я хочу сказать, Джим не имел в виду в прямом смысле.

Мама поерзала на стуле, затем снова, ей стало неловко. Я быстро опусти иглу на пластинку, чтобы прервать неловкую паузу.

Я слушал вместе с ними, переживая за каждый удар по барабанам.

«Йога подходит к объяснению того, как, вероятно, устроен человек, с такой же легкостью и непринужденность., с какой Денсмор переходит от легкого шелеста перкуссии к оглушительным ударам барабанов в самых тихих местах «The End», - написал обозреватель из «Vogue». Когда сеанс прослушивания у моих родителей был завершен, мы несколько минут сидели молча. Нам нечего было друг другу сказать. У мамы было такое выражение, будто она сейчас заплачет, отец держал на лице стоическую мину. Они натянуто поздравили меня, и я ушел. Уфф. Проехали.

***

«Break On Through» выбрали в качестве сингла, хоть я и переживал, что для массового рынка в этой песне слишком эксцентричный бит. Это была быстрая босанова, бразильский ритм, который я приспособил под свою манеру для этой песни. Как раз в это время бразильские музыканты проникли в американские чарты, «The Girl From Ipanema» босанова Антонио Карлоса Жобима взлетела на самый верх в категории джазовых записей. Но в «Break On Through» мы придали этому ритму гораздо более жесткое, роковое звучание. «Twntieth-Century Fox» тоже казалась нам вещью для сингла, но припевы там звучали слишком по коммерчески, слишком попсово, и мы не хотели, чтобы именно эта песня представляла наш саунд, который мы считали более бескомпромиссным.

Когда вышел сингл с «Break On Through», мы упросили всех наших друзей и близких, чтобы те звонили на радиостанцию и заказывали эту песню. Все двадцать четыре часа каждый из нас был одержим одной мыслью о том, как оторвать группу от земли. Когда мы не репетировали, мы спали. Когда мы ели, мы говорили о группе.

Однажды я позвонил, наверное, в пятнадцатый раз за день, на станцию KRLA, чтобы сделать заказ. Я представился как Фред Шварц из Вест Корина, на что они ответили: «Мы знаем кто вы, и если вы не перестанете звонить, мы выбросим вашу пластинку из студии к черту!»

Я искренне надеялся, что не поломал нашу карьеру еще до того, как она началась.

«Break On Through» медленно поднялся до номера 11 в Лос-Анджелесе. Она даже попала в нижние строчки национальных чартов, но только на пару недель.

Дейв Даймонд, местный диск-жокей который крутил свои диски из психоделических глубин «Алмазной Шахты» (так называлась его передача), пригласил Робби и меня к себе домой, чтобы показать нам пачки писем слушателей с заказами «Light My Fire» - семиминутной версии, которую ему хватило смелости дать в эфир в эпоху жесткого трехминутного формата. Он сказал, что нам надо решиться сократить песню до стандартных трех минут и издать ее как сингл. Нам не понравилась идея сократить наши джазовые соло, но мы были согласны с Дейвом, что «LMF» может стать хитом. Ротшильд, однако, не проявил никакого энтузиазма, когда мы пришли к нему с этой идеей. Он с неохотой согласился сократить песню, со словами, что он все равно не верит, что у нее есть шансы. К счастью, наш альбом продавался по десять тысяч экземпляров в неделю, так что Жак Хольцман вознамерился издать еще один сингл, когда мы появились на психоделической концертной сцене в Сан-Франциско.

***

Город у Залива. Всего лишь час лету от Л.А., и мы уже катили по туннелю Бродвей в «Swiss American Hotel» на Норт Бич, дешевую гостиницу напротив «Jazz Workshop» и «Mike’s Pool Hall», где поэты и писатели вроде Джека Керуака и Лоуренса Ферлингетти оттягивались в пятидесятых. Книжная лавочка «City Lights» была в одном ряду с порно-кинотеатрами, на улице, которая дальше переходила в район итальянских кафешек.

Казалось очень богемным сыграть в Сан-Франциско, городе поэтов и кислотных рок-групп. Местные группы относились друг к другу почти по-братски, что меня особо восхищало. Я говорю «почти», потому, потому что самые заядлые музыкальные фрики стали тыкать пальцами и смотреть сверху вниз на «Jefferson Airplane», когда те начали нормально зарабатывать. «Greateful Dead», которые иногда раздавали публике кислоту на концертах, считались реальной крутизной. «Country Joe» и «Fish», звучали, как сама кислота. С мощным ревером и многократными повторами они пели: «ТВОЯ твоя СЕРЕБРЯННАЯ серебряная ПЛОТЬ плоть ЗА за ТОНКОЙ тонкой ДВЕРЬЮ дверью МОИХ моих ГЛАЗ глаз глаз глаз глаз». Местные сказали, что мы звучим похоже на «Country Joe», но основанием для этого было только то, что у нас был похожий состав – и мы и они использовали орган. Стихи Джима определенно отличались от «Твой жадный рот мой голод возбуждает и я встал в полный рост для любви».

Сан-Франциско был символом контркультурного движения. Билл Грехем, местный рок-антрепренер, лаконично сформулировал это в «Chronicle»: «Сочетание потока людей со всей страны и лояльность властей, которые, по идее, должны были бы стараться душить эту страсть к самовыражению у всех этих молодых людей посредством музыки, поэзии и театра, и были причиной того, что Сан-Франциско стал Меккой».

Стены домов и ограды по всему городу были разрисованы галлюциногенной живописью, и Сан-Франциско производил впечатление одного сплошного калейдоскопа. Дом на Хэйт-Эшбери, где жили «Dead», расписанный в цвета радуги, был своего рода «резиденцией» движения хиппи. А по другую сторону залива находился студенческий городок Университета Беркли, колыбель либерального активизма. Страной уже два года как правил Линдон Бейнс Джонсон, избранный в качестве президента № 36, и он продолжал эскалацию необъявленной войны во Вьетнаме, под аккомпанемент речей о «Великом Обществе» и о «Войне с Бедностью». Чем достал до невозможности. В воздухе пахло бунтом.

Ближе к полудню мы уселись в такси и поехали через весь город в «Fillmore East Auditorium».

«Филлмор». Внешне ничем не примечательное здание из коричневого кирпича, концертный зал в пригороде, на границе с хулиганскими черными кварталами. Билл Грехем, трансплантированный нью-йоркер с нью-йоркерской хваткой, устраивал здесь концерты таких групп, как «Airplane», «Dead», «Country Joe» и «Big Brother And the Holding Company». Он проявил истинное новаторство в том, что психоделические рок-группы проходили у него одним списком вместе с блюзовыми и джазовыми исполнителями типа B.B. King и Woody Herman. Для Жака Хольцмана было большой удачей уговорить его дать нам выступить. Но «Break On Through» уже был у людей на слуху, и это заработало нам право сыграть на разогреве у «Young Rascals» и «Sopwich Camel», двумя куда более раскрученными и приличными, по сравнению с нами, коллективами. Мы высадились из такси перед служебным входом в концертный зал, прямо в разгар уличной сценки: пара хиппанов пытались пробить контрамарки на вечерний концерт. Вид за углом налево напоминал Гарлем, с местными черными братками, распивавшими из бутылок в бумажных пакетах.

Мы прошли в пустой зал, слегка огорошенные его размерами. Тут, ни с того ни с сего, возник злобный дяденька с характерным нью-йоркским акцентом. Он тащил за шкирку какого-то пацана, и вопил на весь зал: «Хотел пролезть на шару, да? Get the fuck отсюда!». Он поддал бедолаге ногой под зад и спихнул со ступенек. Мы были в легком шоке. Так состоялось наше знакомство с Биллом Грехемом, хозяином заведения.

Вечером нас отвели в гримерку на балконе. Публика уже начала прибывать, нам предстояло играть первыми, и я сказал Рею:

- Спущусь в зал, погляжу, чем народ дышит.

- Ты только смотри, сам там не надышись, - предупредил Рей.

Робби взглянул на меня, продолжая настраивать гитару, и вновь погрузился в свой предконцертный отмороз. Реакция публики его не интересовала, он был всецело поглощен своей игрой. Мне наоборот, всегда было важно заранее определить, что за публика и с каким настроением. Я считал, что это может помочь мне правильно выстроить наше выступление и что-то изменить, если нужно.

Я не мог поверить своим глазам, глядя на толпы фриков, заполнявших стоячий партер. Грехем встречал народ у входа и вручал каждому по яблочку из здоровенного мешка. Он вел себя совершенно иначе и казался другим человеком, милым и приятным. Часть публики уже танцевала, импровизируя под Отиса Реддинга: пластинку крутили через звуковую систему на сцене. Грехем явно знал, что делает. Другие укладывались прямо на пол. Волосатый народ был весь в бусах, феньках и в дашики - широких цветастых рубахах в афро-стиле. Уличное язычество.

Толпа была возбуждена, явившись на концерт с фестиваля-митинга «Human Be-In» в Парке Золотых Ворот (Golden Gate Park). Мы тоже побывали там, в первой половине дня. Было похоже на огромный пикник на природе, с марихуаной вместо еды. Там собралось двадцать тысяч хиппи и много знаменитостей. Поэт-битник Гэри Снайдер трубил в огромную морскую ракушку. Среди других Бродяг Дхармы, явившихся а парк, были поэты Аллен Гинсберг, Лоуренс Ферлингетти и Майкл МакКлюр, ставший позже близким другом Джима. Также присутствовали представители нарко/гуру культуры: Ричард Альберт (он же Рам Дасс) и Тимоти Лири, кислотный король. Все хорошо провели время, оттягиваясь за мир на этом первом love-in в истории.

Когда мы вышли на сцену в «Филлморе», публика встретила нас сдержанно, возможно, потому что все ждали «Young Rascals» или, скорее, потому что никто не знал, чего от нас ожидать. У нас не было бас-гитариста, в отличие от всех групп, к которым они привыкли, и мы сразу погнали довольно мрачную, зловещую волну. Отчасти в ответ на холодный прием - мы сами побаивались - но через пару номеров Джим понял, что это сработало, и продолжил в том же духе.

Все равно, оставалось ощущение, что к нам присматриваются, как к чужакам, потому что мы были из Л.А.

Тем вечером мы не «убрали со сцены» никого из конкурентов, но люди в первых рядах глазели на нас так, словно мы явились с другой планеты. С раскрытыми ртами и выпучив глаза. Во время соло Робби в «Spanish Caravan» Джим стал на колени перед Робби, разглядывая вблизи, как бегают его пальцы. На репетициях я тоже частенько просил Робби поиграть фламенко, чтобы полюбоваться на его звукоизвлечение. Его правая рука выглядела, как краб со многими ножками, ползающий по струнам.

В отчетах написали, что мы группа, которую лучше видеть, чем слышать, возможно, из-за кожаных штанов Джима. После того, как у нас появились деньги не только на жратву и аренду жилья, мы начали призадумываться насчет гардероба. Мы больше не обсуждали, как кому из нас одеваться. Рей продолжал носить костюмы или спортивные курточки. Джим облачился в кожу, а мы с Робби стали одеваться в стиле хиппи. Флауэр-пауэр. Рубахи без воротничков и сюртучки а-ля Неру. Все - кричащих цветов. Иногда меня посещали сомнения по поводу некоторых из моих прикидов: я опасался, что людям больно смотреть на меня без темных очков.

В этот вечер во время нашего выступления самый большой рев в зале поднялся, когда Рей сказал, что мы были в парке на лав-ине.

Когда мы отыграли, я отыскал свободное место в толпе, поглядеть на «Rascals». Я следил преимущественно за их барабанщиком, Дино Данелли, он был хорош, крутил в воздухе палочки и не смазал ни одного бита. Я должен был признать, что группа свое дело знает туго. Певец и гитарист выдали весь стандартный набор рок-н-рольных поз и телодвижений. Одновременно, послушав их поп-саунд и сравнив его с нашим, я убедился, насколько мы серьезней. Мы хотели быть большим, чем просто развлечение. Как сказал в то время Рей: «Мы стремились, чтобы наша музыка вызвала короткое замыкание в уме и позволила подсознанию течь свободно». Другими словами, мы хотели быть группой, которая заставит вас призадуматься, когда вы будете идти домой с концерта.

Три недели спустя «The Doors» снова выступали в Филлморе, открывая концерт, на этот раз перед «Greateful Dead» и «Junior Wells and his All-Stars».

Оусли Стенли III, подпольный химик и звукорежиссер «Dead», явился к нам за сцену, поболтать. У него были длинные, светлые, свисающие прядями волосы, и он носил круглые очки в проволочной оправе а-ля Бен Франклин.

Одна таблетка сделает вас больше, другая сделает вас меньше

Те таблетки, что дает вам мама, не сделают вообще ничего

Я надеялся, что «белый кролик» подгонит нам на пробу свой знаменитый чистый ЛСД, но он хотел «подлечить» нас насчет музыки.

- Вам, ребята, нужен бас-гитарист. У вас в саунде дыра, бас делает его поплотнее.

Мы с Реем покивали в знак согласия, и доктор удалился.

- Если мы заставили его поволноваться, значит, мы все делаем, как надо, - заявил я.

- Да уж, теперь точно давайте не брать никакого бас-гитариста, - подтвердил Рей.

***

Мы играли по клубам в Лос-Анджелесе – «Hullabaloo», «Gazzarri’s» и других, месяца два - пока нас в марте снова не пригласили в Сан-Франциско. Так как наш альбом взлетел в чартах, на этот раз мы были хедлайнерами.

«Avalon» был еще одной «психоделической танцполщадкой» в Сан-Франциско. Им рулил мягкий и добродушный Чет Хелмс, местный промоутер с русыми волосами до плеч и густой бородой. Между Хелмсом и Биллом Грехемом из «Fillmore» велась серьезная конкуренция за музыкальные группы. Со временем группы пожестче, представлявших хардкор и андеграунд, перебрались выступать в «Авалон», послав Грехема за его агрессивное антрепренерство.

Как и «Филлмор», «Авалон» был большой, гулкой аудиторией. Еще одна эхо-камера. Эти залы нужно было плотно упаковывать людскими телами не из одних только экономических соображений; тела поглощали звук и делали акустику терпимой. Все стены и потолок были завешены белым полотном, для светового шоу. Светопредставление делали с помощью нехитрого устройства, состоявшего из стеклянных колб с подкрашенной водой, в которые лили расплавленный парафин и покачивали под музыку. Сквозь колбы пропускали свет и проецировали на стены и потолок. Эффект был убойный. Достаточно было просто войти в зал во время концерта – и вы оказывались в другом измерении. Музыка была гипнотической, и стены пульсировали в такт, играя миллионом оттенков и абстрактных картин. Форменный трип.

Концерты в «Авалоне» проходили соответственно. Полный отрыв укуренной башки. Мы выступали после группы под названием «Sparrow» и галлюциногенного сета «Country Joe». Публика была еще более не в себе, чем обычно, более восприимчивой к нашим сюрреалистическим образам. Накачанная психоделиками толпа жаждала музыки для головы – они хотели и вовсе отъехать. Их настрой вдохновлял на эксперименты.

Набитый под завязку зал, публика, развалившаяся на полу – почти никто не танцевал – все это напоминало огромный наркоманский притон. Марихуановый дымок клубился над головами. Мы вышли на сцену.

Мы сделали перерыв между «Light my Fire» и «The End». Во время паузы, перед нашим гипнотизирующим толпу выходом на «бис», я встал из-за барабанов и подошел к Рею, сидевшему за органом. Капли жидкого парафина, плававшие в цветной воде и проецировавшиеся на стены лучом прожектора, вызывали определенные ассоциации.

- Посмотри, такое ощущение, что кто-то там кончает перед увеличительным стеклом! – пошутил я, показывая на балкон, где расположились светотехники со своей аппаратурой.

- Эйзенштейновский монтаж, чувак, - гоготнул Рей.

«Авалон» был первым местом, где «The End» привлек к себе полное внимание. Когда раздались похожие на ситар звуки - Робби перенастраивал гитару на восточный лад - народ, казалось, уже вошел в транс, словно это была не настройка, а само произведение. Они встречали нас на полпути. Они хотели, чтобы мы увели их куда-то далеко вглубь – чего? В сердце тьмы, под звуки рока? В кроличью нору? Через черный ход? С Джимом, в качестве «Back Door Man-а»? (автор обыгрывает название песни. «Back Door Man» - привратник у черного хода, прим. пер.)

Световое шоу, которое проецировалось на сцену точно так же, как и на стены, взорвалось точно в такт с моими барабанами. Из-за ударной установки посреди сцены казалось, что я играю в самом центре гигантской, пульсирующей матки.

Джим воистину получил свое в это вечер. Мы все получили. Рей полностью погрузился в музыку, его голова повисла над клавишами, ритмично покачиваясь вверх-вниз. Настало время транса.

Лихо там, на околице града

Правь дорогою царской, дитя

Действа дивные в недрах копи златой

На закат правь по хай-вею, бей-би

Змием правь, едь на змие верхом,

К озеру древнему едь прямиком

Долог змий тот, семь миль

Едь на змие, он стар

И кожа его холодна

Закат - всем богат

Правь сюда, дальше дело за нами

Синий автобус зовет нас

Водитель, куда ты увозишь нас?

Убийца проснулся до зари

Он обул сапоги

Он принял обличье из галереи старинной

И он спустился в прихожую

И он прошел в комнату где сестра обитала его

А затем к брату зашел своему он, затем

Коридором прошел он

И к двери подошел…

И вовнутрь заглянул…

Отец – да, сын – я хочу убить тебя

МАТЬ… я хочу ТЕБЯ…

УХХАХХТРАХХАТЬТЕБЯМАМАВСЮНОЧЬНАПРОЛЕТДА

Мы вышибли им мозги.

После концерта я остался на сцене, помогал паковаться одному из наших рабочих, и вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Я обернулся и оглядел опустевший зал. И увидел там, посреди танцпола, замусоренного обрывками бумаги, тряпками и пластиковыми стаканчиками, сияющее лицо и округлое женское тело.

Пэм была олицетворением Матери-Земли. Как раз мой тип. Я сказал «привет» и обратил внимание, что ее зрачки полностью расширены под воздействием кислоты.

Она отвела меня на классический флет, где она вписывалась. Тогда в Сан-Франциско обитало так много хиппи, что любой мог просуществовать почти бесплатно, перебираясь из одного старого викторианского дома в другой каждые несколько дней.

- Так ты не здесь живешь? – спросил я.

- Нет. За флет платит один парень, Крис, но все ок. Тут все отвисают, - уверила меня Пэм.

Хмм. А что, если этот один парень Крис сейчас появится? Он ведь, небось, ее парень!

Прежде чем я сообразил, что происходит, Пэм сняла с себя всю одежду, что было весьма стимулирующим для молодого парня-католика типа меня. Она позволила мне обежать ладонями все ее тело, стоя запрокинув голову и вытянув руки к потолку. Она вела себя абсолютно свободно, как блаженная.

Мне едва удалось воткнуть, прежде чем кончить. Я старался думать о цифрах и считал в уме. Мне было не до прелюдий и заботы об ее оргазме. Впрочем, я и не знал, что у женщин тоже есть оргазм или что чувства для них не мене важны, чем само исполнение, мои сексуальные познания на тот момент не отличались особой глубиной.

На следующее утро появился Крис, и вид у него был недовольный. Не то чтобы слишком злой, но недовольный. Пэм сказала «hi» и еще пару слов, чтоб его успокоить… Я так понял, что свободная любовь была не настолько свободной.

Я сел в фуникулер и спустился на Фишерман Варф. Помниться, я долго глядел на Алькатрас, мерцавший посреди залива и думал о том, что нашел Свою Единственную.

Словом, подобно большинству современных юнцов, я изучал сексуальность на улице. Я продолжал встречаться с Пэм во время наших последующих визитов в Сан-Франциско, выискивая ее по развалюхам или стучась в двери ее квартир ее бойфрендов. Никто не имел ничего против.

Тот факт, что мы теперь зарабатывали себе на жизнь своей музыкой вызывал у нас чувство удовлетворения, придавал уверенности и сил. Робби, выросший в достатке, не был так впечатлен двумястами пятьюдесятью баксами в месяц, но его грело то, что его песни исполняются на публике. «Манзарек благодарен успеху за то, что впервые обрел возможность жить вполне комфортабельной жизнью», - писал про Рея журналист из «Vogue». Джим и я считали, что нам следует быть особо внимательными по отношению ко всем этим деньгам и комплиментам. Я практиковал йогу, чтобы как-то сохранять чувство реальности, при каждом удобном случае фиксируя себя на мысли о том, что все эти восторги и эмоции на самом деле просто майя (индийское слово, обозначающее иллюзии). В школе меня презирали, с чего вдруг мне стать великим теперь? У меня был горький привкус во рту. Это так мне дали отыграться, что ли?

После нашего гипнотического дебюта в «Авалоне» в качестве хедлайненров, на следующий уикенд мы сыграли в «Winterland Ballroom». Я был удивлен, что «The Doors» понравились тусовке в Сан-Франциско. В наших песнях не пелось о мире и любви, они были о сексе и смерти. Моррисон, одетый во все черное, разительно контрастировал с радужным дресс-кодом Сан-Франциско – и он не заплетал цветы себе в волосы.(Именно тогда, в начале 1967, мы впервые начали встречать клонов Моррисона. На Улице Хейт Эшбери обитал парень по имени Жан, он тоже одевался сплошь в черную кожу. Жан приглашал нас к себе домой на вечеринки, мы даже сходили на них несколько раз поначалу. Они были походи на сцены из «Сатирикона» Феллини: куча народу, лениво развалившегося на полу и укуренного до потери сознания).

Во время концерта в «Винтерленде» Джим методично бросал цветы, которые фаны дарили ему, на барабаны, мне под палочки. Он истерически смеялся, зная, что я не могу испортить номер и остановиться посреди песни; мои палочки молотили по нежным лепесткам роз и маргариток. Наверное, это был его способ простебать мой имидж «дитя цветов».

В тот вечер, в перерыве между сетами, Пол Кантнер из «Airplane» предложил съездить в «Авалон», всего в паре миль отсюда, послушать «Big Brother and the Holding Company». Нам говорили, что их вокалистка отменно хороша, и это стоит того, чтобы подсуетиться, рискуя опоздать на свое выступление. Помнится, я подумал, что девушка, которая назвала себя «Большой Брат», должно быть, та еще туша. Я приготовился к возможному разочарованию. Тем не менее, мы с Робби погнали на взятой напрокат машине, и прибыли как раз посередине пламенного исполнения «Down On Me»: «…кажется, все, в целом мире большом… обрушиваются на меня, обрушиваются на меня». Я не мог поверить своим ушам и глазам, глядя на юную белую девушку на сцене! Если бы я не видел ее, я был бы готов поклясться, что это поет кто-то из старых черных блюзовых певиц, типа Бесси Смит. Она пела с болью и страстью, борясь с микрофоном, словно ее било током. Позже ее назовут Джимом Моррисоном в женском обличье.

После выступления я заглянул к ней в гримерку, чтобы выразить свое восхищение. Она дружелюбно поблагодарила меня и предложила отхлебнуть из ее галлона красного вина. Вблизи Дженис Джоплин выглядела не столь привлекательно, как на расстоянии, но она была милой и славной, и ее глубокий хрипловатый голос сразу напомнил мне о том, с какой мощью она способна петь блюз.

На следующее утро небритый управляющий нашей вшивой гостиницы вломился в наши номера в 8 утра с криками: «А ну, выписывайтесь, хиппи!» Мы догадались, что он был так зол из-за Моррисона, который прихватил с собой девушку с концерта, и она пробыла с ним всю ночь – а приводить женщин в номера запрещалось. Спорю, если бы ему дополнительно заплатили, он был бы как шелковый.

На следующий день мы сидели в «Enrico’s Cafe» за уличным столиком, с капуччино и утренними газетами. В «San Francisco Chronicle» не было ничего, зато Рей наткнулся на ревю о нас в «The New York Times».

«Когда «The Doors» начали играть свою центральную вещь, - писал Роберт Виндилер, в отчете о нашем выступлении в «Винтерленд», в зале воцарилась тишина, и публика вела себя так, словно пришла на концерт камерной музыки».

- Камерная музыка! - грохнул Джим, перекрывая шум уличного движения.

- Прикинь, - сказал я, заказывая итальянское пирожное.

- Вот прогнал, - пробурчал Робби.

Рей кивнул, как будто все шло точно по плану.

Хрустальный Корабль покидал безопасные берега Калифорнии и отправлялся в высокие широты. Мы не могли знать, что нам больше никогда не вернуться к тихим радостям гавани.