The Unknown Soldier

Выройте могилу неизвестному солдату

Что прилег на вашем фальшиво-скорбящем плече

Весной 1971 низкобюджетная концепция «L.A. Woman» окупилась. Наша предыдущая пластинка стала для нас камбеком, но на ней не было хит-синглов. Президент «Elektra» Жак Хольцман позвал нас на совещание, чтобы обсудить, какую песню стоит отобрать для издания на сингле - из материала, которому суждено было стать нашим последним альбомом.

Я смотрел на огонь в испанском камине в офисе Жака. Джим и Рей уселись в старинных креслах, обитых новым зеленым бархатом. Жак выдвинул свое деловое предложение.

- У меня есть такое ощущение, что надо продвигать «Love Her Madly».

У меня оно тоже было.

- Nah, слишком коммерческая, - тут же отозвался Робби из угла комнаты.

Я ушам своим не поверил. Он же сам написал эту песню, неужели он не хочет еще раз взлететь на вершину с новым хитом («Light My Fire» была его предыдущим монстром)?

- Коммерческая? А разве это не то, что надо для сингла? – возразил Жак.

- Да… ну… - сказал Робби, перемещаясь к камину. – А как насчет «Riders» или «Changeling»?

- «Riders» слишком длинная, Робби, - вступил в разговор Рей.

Джим казался амбивалентным.

- Как по мне, круче всего «L.A.Woman», - добавил я, - но она на семь минут, надо урезать, но где - я не представляю.

- «Love Her Madly» будет в топ-файв, - настаивал Жак. – Давайте начнем с нее, и если пойдут заказы на выступления, выпустим второй сингл. «Riders on the Storm» будут крутить по FM больше, чем любую другую песню в истории, помянете мои слова. «Love Her Madly» - для первого выстрела, а потом сразу печатаем «Riders».

- Звучит окей, - сказал я, оглядываясь на Робби за одобрением. Рей с Джимом кивнули, и Робби с неохотой согласился. И то лишь потому, что Жак пообещал раскошелиться на второй сингл. Меня потряс тот факт, что защищая свое представление об имидже «Дорс», как «мальчишей-плохишей», Робби готов пожертвовать раскруткой в эфире своих собственных творений.

***

Песня за песней, предсказания Жака Хольцмана в точности сбылись. 24 апреля 1971, «Love Her Madly» поднялась до четвертого места в национальном хит-параде. Мы снова вернулись на радиоволны, где нас закрутили по полной. Я еще не знал, что строчки этой песни предсказывали то, что станется между мной и Джулией.

Ведь ты ее безумно любишь

Её любимым хочешь быть

Её лицо ты обожаешь

Ты правда ее любишь, когда она выходит прочь за дверь

Они в точности описали шаткость моего внутреннего мира, и нашей внешней, публичной жизни, шаткость, которая все усиливалась. А тем временем на радиостанции, где крутился наш сингл «Love Her Madly», приходили пачки заявок на «Riders on the Storm», и с этим надо было что-то делать. Но песня была длиной в шесть минут, и никто не знал, как ее сократить. Кроме меня. Благодаря своей джазовой выучке, я слышал несколько секций в сольной партии Рея на фоно, которые можно было изъять, не пожертвовав душой ни в коей мере. Я созвонился с Ботником, подъехал к нему домой, и мы произвели хирургию. Мы с Брюсом были очень горды, когда Рей не смог определить, где были сделаны купюры в урезанной версии. Фортепианное соло звучало по-прежнему мелодично и логично, но сконденсировано. Жак издал «Riders» сразу после «Love Her Madly». Несмотря на то, что эта песня уж точно не рассматривалась, как коммерческая, она тоже взлетела в чартах.

Сансет Стрип теперь был весь уставлен биллбордами, рекламирующими музыкальные альбомы, тренд, начало которому положил Хольцман, с нашей первой пластинкой. Он не пожалел баксов на наш второй биллборд, с изображением, взятым с внутренней вкладки в конверте пластинки. Это был пронзительный образ женщины, распятой на телеграфном столбе: L.A. Woman.

Гоню по твоим автострадам

По полночным аллеям бреду

Копы в машинах, топлесс-бары

Еще не видели женщины, столь одинокой

Столь одинокой, столь одинокой, столь

Одинокой

Чего не знал Жак – какими символическими в нашей судьбе окажутся оба этих рекламных щита. Никто из нас не знал. Биллборд «L.A. Woman» был установлен у въезда в Лорел Каньйон. Там же, где и борд с нашим первым альбомом четырьмя годами раньше, но с противоположной стороны дороги. Как два книгодержателя, между которыми уместилось все, что мы создали и прожили вместе. Въезд в Лорел для меня был, как двери храма. В котором жили Джим, Робби и я. Биллборд нашего первого альбома, «The Doors», был обращен на восток – к восходящему солнцу, как западная культура, земля, которую мы покорили. Биллборд «L.A. Woman», нашей последней пластинки, смотрел на запад: закат, конец Западной цивилизации, и конец нашей публичной жизни как группы.

Действа чудные в недрах шахты златой

Едь на запад по царскому хайвею, бейби

Закат – всем богат

Доедешь, и мы довершим, что осталось

***

Лорел Каньон, январь 1978

- Джон, срочно едь сюда, - пронзительно выкрикнула моя сестра. – Джим, твой брат, ведет себя, как сумасшедший… Я заехала к родителям, а он схватил маму и папу за руки и не хотел отпускать. Только повторял: «Мы теперь семья. Настоящая семья».

- Окей. Сейчас буду. Я положил трубку. Черт подери. Который час? От Голливуд Хиллс до Пэлисейдз ехать и ехать. А там дело серьезное, судя по всему.

Я гнал по Сансет в сторону набережной. Время за полночь, копов не видно, и я выжимал все из своего Ягуара. Ягуар Джон. Так прозвал меня Фриц Ричмонд, ассистент-инженер с «Elektra Studios». Я, дурачок, повелся на эти английские тачки, которые изнутри, как гостиная, но по механике полный отстой.

Что там сейчас творится, в гостиной у моих родителей? За несколько месяцев до этого я чуть не подавился, сидя рядом с братом на заднем сиденье в машине родителей, когда Ма обернулась к нам и пошутила, что Джим был ошибкой - забыла вовремя принять пилюлю от беременности. Папа промолчал, уткнувшись в руль. Он никогда не вмешивался, к большому сожалению.

Вот и я никогда не смел перечить Моррисону, разумеется. Я гадал, сколько во мне этого New-England-стоицизма с плотно поджатыми губами? Джим пел насчет прорваться сквозь и «Отец… да, сын… я хочу убить тебя», а я, как всегда, вжимался на заднем сиденье родительской машины, боясь прекословить. Видно, кровь не та. Пожиже. Глядя со стороны, можно было сказать, что вот уже лет десять, как я сам был за отца своим родителям: купил им дом, оплачивал счета. Но с изнанки выходило, что Ма по-прежнему называла меня не иначе, как Джонни. Они всегда будут моими родителями, я всегда буду их сыном. В пятидесятые, когда церковь жестко осуждала контроль над рождаемостью, а общественное мнение настаивало, что в нормальной американской семье должно быть не мене трех детей, я полагаю, маме с папой было проще быть как все. Звучит так, словно я сам считал, что моему брату Джиму лучше бы и не рождаться. Нет. Просто я очень сильно переживал из-за ситуации в нашей семье. Мне так хотелось, чтобы его жизнь сложилась полегче. Будь ему полегче, нам всем бы было посветлей. Моя психика работала с перегрузкой.

Когда я припарковался на стоянке родительского дома, мне навстречу выскочила моя сестра с перепуганным лицом.

- Наш братик вцепился в маму с папой и не отпускал их руки целых полчаса!

А Джим теперь был парень крупный. Совсем не тот маленький братишка, которого я любил тискать и бороть. Шесть футов ростом, 160 фунтов весом… по сравнению с моими 130 фунтами, и выше меня на два дюйма.

Трансцендентальная медитация не принесла ему успокоения. Я с надеждой подумал о ТМ после его первой отсидки в психушке в Камарилло, и проплатил курс инициации. Но медитация – молча и неподвижно сидеть дважды в день по двадцать минут – оказалась непосильной для такого нервного и беспокойного человека, как мой брат. Легковоспламеняющееся самосозерцанье.

Я знал, что он не употребляет наркотиков, хотя некоторые из его друзей курили траву.

Джим сидел на диване, когда я вошел в гостиную, сразу окунувшись в напряженную атмосферу, царившую там. Он вскочил и приветствовал меня. Чересчур дружелюбно.

- Привет!

- Привет, Джим! А где Энн?

- О… она уехала домой, - отозвался папа.

- А мама?

- Она в своей комнате, - еще одна быстрая и короткая реплика папы в ответ.

Мы уселись на диван рядом с братом, я слева, отец – справа.

- Я думаю, нам надо съездить в UCLA, - бодро произнес отец. – У них там молодые ребята работают, толковые и заботятся хорошо.

Он говорил о NPI, Нейропсихиатрическом Институте при Калифорнийском Университете Лос-Анджелеса. Определенно, на голову выше государственных клиник.

- Я не знаю… может быть… а ты не хочешь послушать мою новую песню? Я думаю, это хит, - пробормотал Джим.

- Конечно, - сказал я, как можно более умиротворенным тоном.

У него были вспухшие глаза и было трудно выдержать его взгляд. Прямо как Моррисона.

Песня была ничего. Те, которые он записывал для меня мне прежде, были и вовсе неплохи, но у них всех была одна общая особенность: они были по-детски невинны, нежный мир фантазии. Когда я как-то раз проиграл их Робби, чтобы услышать его мнение, он сказал, что мой брат звучит, как американский Донован, ныне вышедший из моды.

«Трудновато будет заинтересовать им звукозаписывающую компанию», - подытожил Робби, сильно поумерив мое рвение делать дальнейшие попытки.

В течение последующих трех часов мы с мамой и папой пытались вытянуть брата из дому и усадить в машину. Он вставал, шел за нами, а потом круто разворачивался и вновь усаживался на диван. Хотя мое терпение было на грани, я не мог оставить брата ночевать в доме родителей.

Мама, вся дрожа, удалилась в свою спальню, к своим розовым четкам.

Наконец, мы вытащили его из дома и усадили на заднее сиденье моей машины, но он не позволял нам захлопнуть дверцу, выставляя наружу то ногу, то руку. Он был перепуган. Что его так пугало? Больница? Или некие глубокие провалы в его собственном сознании? Я вспомнил свой первый кислотный трип, и ту гигантскую пропасть, что привиделась мне рядом с кроватью.

Боязнь упасть и пропасть.

Мы с отцом тоже были в ужасе. От моего брата. Нам пришлось приложить все свои душевные и физические силы, чтобы усадить его в эту чертову машину. Я вдруг ощутил себя безжалостным мерзавцем, пытаясь заставить его ехать в больницу. Я понял, почему он не всегда соглашался принимать препараты, прописанные ему психиатром в госклинике. Возможно, в UCLA ему будут давать массированные дозы витаминов. Это новый метод, и они на переднем краю.

Мы прибыли туда, завели его в двери и, разумеется, приемная процедура длилась как обычно бесконечно. С каждой минутой Джим все больше выходил из себя. Почему же они так долго? Могли бы и пошустрей, в случае с психической проблемой. Похоже, они решали, принимать его или не принимать. Мы с папой то и дело обменивались тревожными взглядами. А что, если его не примут? Уже 2.30 ночи, а мы все еще в подвешенном состоянии.

Явился врач. Джим вел себя, как идеальный душевнобольной. Когда врач задавал ему вопросы и заполнял свои формы, Джим начал бессвязно лепетать. Чувство жалости. И печали… и облегчения. Большого облегчения.

Я добрался до кровати около 4 утра, гадая, что все это значит. Похоже, остается только одно – молиться.