Двойное разоблачение

И поэтому, доктор Лэш, я чувствую, что сдаюсь. Во­круг меня нет мужчин. А если они еще не женаты в свои сорок, то с ними, очевидно, что-то не так — их от­вергли или они больны — какая-то другая женщина уже отвергла их. И обчистила. У последних трех мужчин, с которыми я встречалась, не было пенсии. Кто их будет уважать? Вы будете? Я думаю, вы достаточно отклады­ваете на свою пенсию, а? Но не беспокойтесь, я знаю, что вы не собираетесь отвечать. Мне тридцать пять. Я просыпаюсь с мыслью, что это много. Почти полпути пройдено. Чем больше я думаю о своем прошлом, тем больше понимаю, что оно убило меня. Загублено десять лет моей жизни — самые важные десять лет. Десять лет — подумать страшно. Это похоже на дурной сон, а когда он уходит, я просыпаюсь, оглядываюсь вокруг — мне тридцать пять, мне осталось жить не так уж много, и все порядочные мужчины уже разобраны. (Несколько минут молчания.)

— О чем ты думаешь, Мирна?

— Я думаю о том, что попала в ловушку, думаю о по­ездке на Аляску, где отношения между мужчиной и жен­щиной гораздо лучше. Или о бизнес-школе — там тоже хорошие отношения.

— Останься здесь, со мной, в этой комнате, Мирна. На что похоже твое сегодняшнее пребывание здесь?

— Что ты имеешь в виду?

— То же, что и всегда. Попытайся поговорить о том, что происходит здесь, между нами.

— Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов уплыли, а я нисколько не чувствую себя лучше.

— Значит, сегодня я опять не оправдал ожиданий. Взял твои деньги и не помог. Скажи-ка мне, Мирна, что, если, например...

Резко затормозив, Мирна уклонилась от грузовика, выехавшего на ее полосу. Она прибавила скорость, обо­гнала его и прокричала: “Осел! ”

Выключив кассету, она сделала несколько глубоких вдохов. Несколько месяцев назад ее новый терапевт, доктор Эрнст Лэш, к которому она сейчас ехала, начал записывать их беседы, а затем давал ей прослушать до следующей недели, когда она придет на очередную встречу. Каждую неделю она возвращала кассету и он делал новую запись поверх старой. Хорошая возмож­ность, сказал он, использовать время в пути от Лос-Альтоса до Сан-Франциско. Но она не была в этом уверена. Эти встречи сами по себе были разочарованием, и про­ходить через это вторично было еще большим разочаро­ванием. Грузовик нагнал ее и ослепил светом фар. Ее машину вынесло с полосы, и она крепко обругала води­теля. Может быть, это случилось из-за того, что она от­влеклась, слушая кассету? Могла бы она предъявить иск своему психотерапевту? Притащить его задницу в суд? Эта мысль вызвала улыбку на ее лице. Наклонясь, она промотала кассету немного назад и снова включила за­пись.

“— То же, что и всегда. Попытайся поговорить о том, что происходит здесь, между нами.

— Разочарование! Еще сто пятьдесят долларов уплы­ли, а я нисколько не чувствую себя лучше.

— Значит, сегодня я опять не оправдал ожиданий. Взял твои деньги и не помог. Скажи-ка мне, Мирна, что, если, например, мы могли бы вернуться на час назад и перед тобой стоял вопрос: что я могу сегодня сделать?

— Откуда я знаю. И за это ты получил плату, не прав­да ли? И к тому же хорошую плату.

— Я понимаю, Мирна, — ты не знаешь, но попробуй пофантазировать. Как бы я мог помочь тебе сегодня?

— Ты мог бы познакомить меня с кем-то из своих одиноких богатых пациентов.

— Ты видишь на моей майке надпись “Бюро зна­комств? ”

— Ах ты, ублюдок, — пробормотала она, останавли­вая кассету. — Я плачу тебе сто пятьдесят в час за это хитрожопое дерьмо. Она опять перемотала назад и про­слушала их обмен репликами.

“—... Как бы я мог помочь тебе сегодня?

— Ты мог бы познакомить меня с кем-то из своих одиноких богатых пациентов.

— Ты видишь на моей майке надпись “Бюро зна­комств”?

— Не смешно, доктор.

— Ты права. Извини. Я хотел сказать, что ты нахо­дишься далеко от меня — далеко от того, чтобы сказать, что ты чувствуешь в отношении меня.

— Ты, ты, ты. Почему у меня должны быть чувства только к тебе? Ты не предмет беседы. Я не собираюсь идти с тобой на свидание — хотя из этого я могла бы из­влечь больше, чем из того, что мы делаем сейчас.

— Давай еще раз обсудим это, Мирна. Ты пришла сюда, ко мне, сказав, что хочешь изменить что-то в своих отношениях с мужчинами. На самой первой встрече я сказал тебе, что смогу лучше изучить твои от­ношения с другими, сосредоточившись на наших отношениях здесь, в этом офисе. Это пространство в моем кабинете является, или должно являться, безопасным местом, где, я надеюсь, ты можешь говорить свободнее, чем где бы то ни было еще. И в этом защищенном месте мы сможем изучить способ отношения друг к другу. Не­ужели это трудно понять? Итак, давай еще раз взглянем на твое отношение ко мне.

— Я уже сказала — разочарование.

— Постарайся сделать это более личным, Мирна.

— Разочарование и есть личное.

— Да, по сути это личное, это говорит мне о твоем внутреннем состоянии. У тебя голова идет кругом, я знаю. Когда ты здесь, все вокруг тоже перемешивается. С тобой и у меня голова начинает кружиться. И я чувст­вую твое разочарование. Но слово разочарование ничего не говорит мне о нас. Подумай о пространстве здесь, между нами. Постарайся остаться в нем хотя бы на ми­нуту или на две. Каково сегодня это пространство? Не­сколько минут назад ты сказала, что больше получила бы от свиданий со мной, чем от психотерапии, — рас­скажи об этом.

— Я уже все сказала, между нами нет ничего. Пустое пространство. Сплошное разочарование.

— Это то, что происходит сейчас, в данный мо­мент —- как раз то, что я имею в виду, говоря, что ты из­бегаешь контакта со мной.

— Я сбита с толку, запуталась.

— Наше время почти закончилось, Мирна, но поста­райся сказать что-нибудь, прежде чем мы остановим­ся, — об этом же я просил тебя пару недель назад. Ми­нуту-две подумай о том, что мы могли бы делать вместе. Закрой глаза; позволь возникнуть какому-нибудь обра­зу, любому. Опиши, что происходит.

(Тишина.)

— Что ты видишь?

— Ничего.

— Постарайся. Сделай так, чтобы что-нибудь случи­лось.

— Ладно, ладно. Я вижу, как мы идем вместе. Разго­вариваем. Радуемся друг другу. Какая-то улица в Сан-Франциско, может быть, Честнат. Я беру тебя за руку и веду в один бар. Ты не хочешь, но все же идешь со мной. Ты хочешь увидеть это... увидеть это место... увидеть своими глазами, что там нет ни одного подходящего мужчины. Это то ли бары для встреч, то ли служба зна­комств по Интернету, о которой ты упоминал на про­шлой неделе. Интернет хуже, чем бары. Обезличенность! Я поверить не могу, что ты действительно посоветовал мне это. Ты ждал, что я построю взаимоотношения, глядя на экран монитора, даже не видя другого челове­ка... даже не...

— Вернись обратно в свою фантазию. Что ты еще ви­дишь?

— Все почернело — исчезло.

— Так быстро! Что остановило тебя от продолжения?

— Не знаю. Почувствовала холод и одиночество.

— Ты была со мной. Ты держала меня за руку. Какие чувства возникли у тебя?

— Ничего нового, по-прежнему одиночество.

— Мы заканчиваем, Мирна. Последний вопрос. От­личались ли последние минуты нашей встречи от ее на­чала?

— Нет, все было таким же. Разочарование.

— Я почувствовал, что пространство между нами со­кратилось. Ты почувствовала что-нибудь подобное?

— Может быть. Я не уверена. Но мне до сих пор не­понятна цель того, что мы делаем.

— Почему-то мне кажется, что в тебе что-то проти­вится разглядеть цель. Итак, в четверг, в то же время?

Мирна услышала звук отодвигаемых стульев, свои шаги через комнату, звук закрываемой двери... Она свернула на шоссе. Лишняя трата денег и времени, думала она. Психиатры. Он такой же, как и все остальные. Ну конечно не совсем. По крайней мере, он разговари­вает со мной. На минуту она представила себе его лицо: он улыбается, протягивает к ней свои руки, приглашает ее подойти. Правда в том, что мне нравится доктор Лэш. Он всегда со мной — кажется, он заботится обо мне и он деятельный: по крайней мере, он пытается заставить меня расшевелиться и почти добивается своего, он не оставляет меня сидеть в тишине, как два предыдущих те­рапевта. Она быстро отогнала от себя эти мысли. Он всегда требовал, чтобы она отслеживала свои дневные мысли, особенно по дороге на терапию и оттуда, но она не собиралась рассказывать ему эти банальные вещи. Вдруг она снова услышала его голос на кассете.

“Привет. Это звонит Эрнст Лэш. Жаль, что не встре­тились, Десмонд. Пожалуйста, постарайся найти меня по телефону 767-1735 между восьмью и десятью вечера сегодня или в моем офисе завтра утром”.

Что это? Она была заинтригована. В памяти всплыло, что, покинув его офис по окончании встречи и проехав полпути, она вспомнила, что он забыл дать ей кассету, и вернулась за ней. Вторично припарковавшись напротив дома в викторианском стиле, она поднялась по лестнице на второй этаж, где располагался его офис. Зная, что в тот день ее встреча была последней, она не боялась по­беспокоить другого пациента. Дверь была приоткрыта, и она, зайдя, увидела доктора Лэша, наговаривающего что-то на диктофон. Когда она сказала ему, зачем верну­лась, он вытащил кассету из магнитофона на столе около стула пациента и протянул ей.

— Увидимся на следующей неделе, — сказал он. Ясно, что он забыл выключить магнитофон, когда она в первый раз вышла из офиса, и запись продолжа­лась некоторое время, пока не закончилась пленка. Увеличив громкость, Мирна услышала слабый шум: возможно, звяканье кофейных чашек, убираемых со стола. Потом его голос, когда он звонил кому-то, чтобы договориться о встрече. Шаги, скрип стула. А затем кое-что поинтереснее, намного интереснее!

— Это доктор Лэш. Заметки к семинару по контр­переносу. Запись о Мирне, четверг, 28 марта.

Запись обо мне? Не могу поверить. Напряженно вслушиваясь, с волнением и любопытством, она при­двинулась вперед, поближе к динамику. Внезапно ма­шину занесло, и она чуть не потеряла контроль.

Свернув на обочину, она торопливо вытащила кассе­ту, достала плеер из бардачка, вставила ее туда, перемо­тала, надела наушники, выехала на шоссе и прибавила громкость.

— Это доктор Лэш. Заметки к семинару по контр­переносу. Запись о Мирне, четверг, 28 марта. Обыкно­венный, предсказуемый, фрустрирующий час. Она, как обычно, провела большую часть сессии, скуля о нехват­ке подходящих одиноких мужчин. Я становлюсь все более и более нетерпеливым... раздражительным — на какой-то момент я забылся и позволил себе неуместную реплику: “Ты видишь на моей майке надпись “Бюро зна­комств”? ” Очень злобно — на меня не похоже — даже не могу припомнить, когда я так неуважительно относился к пациенту. Может, я стараюсь оттолкнуть ее? Я никогда не говорю ей ничего в качестве поддержки или одобре­ния. Я пытаюсь, но она делает это почти невозможным. Она приходит ко мне... такая скучная, недовольная, глу­пая, ограниченная.Все, о чем она думает, — это как бы заработать два миллиона на акциях и найти мужчину. Ничего больше... глупая и ограниченная... ни снов, ни фантазий, никакого воображения. Никакой глубины. Прочитала ли она хоть одну хорошую книгу? Рассуждала ли когда-нибудь о чем-нибудь прекрасном? Или инте­ресном... хоть одна интересная мысль? Господи, я хотел бы увидеть ее пишущей стихотворение — или пытаю­щейся написать. Итак, вот что могло бы быть терапев­тическим изменением. Она высасывает все из меня. Я чувствую себя большой титькой. Снова и снова одно и то же. Снова и снова она изводит меня по поводу опла­ты. Неделю за неделей я заканчиваю одинаково — я на­скучил сам себе.

Сегодня, как всегда, я убеждал ее подумать, какова ее роль в сложившейся проблемной ситуации, что она сама делает для своего одиночества? Это не так трудно, но с таким же успехом я мог бы говорить на арамейском языке. Она просто не в состоянии понять. Вместо этого она обвиняет меня в непонимании того, что одиночест­во вредно для женщины. А потом, как обычно, она бро­сает фразу о желании встречаться со мной. Но когда я пытаюсь сосредоточить свое внимание на этом, а имен­но на том, что она чувствует по отношению ко мне или как она может чувствовать себя одинокой в этой комна­те со мной, все становится еще хуже. Она отказывается понимать это; она не собирается взаимодействовать со мной и понимать это — она утверждает, что это неумест­но. Не может же она быть такой тупой. Выпускница пре­стижного колледжа, специалист высокого уровня по компьютерной графике, высокая зарплата, черт, намно­го выше моей — половина компаний в Силиконовой Долине бьются за нее, — но у меня впечатление, что я разговариваю с немым. Сколько же, черт побери, раз я объяснял ей, как это важно — рассмотреть наши взаимоотношения? А вся эта трескотня по поводу выброшенных на ветер денег — я чувствую себя униженным. Она вульгарна. Делает все возможное, чтобы устранить малейший намек на близость между нами. Все, что я делаю, недостаточно хорошо для нее...

Проезжавшая мимо машина просигналила, предуп­редив, что ее машину заносит. Сердце у нее колотилось. Это было опасно. Она выключила плеер и несколько минут ехала до своего поворота. Свернув в переулок, она остановила машину, перемотала назад и начала слушать:

—...я чувствую себя униженным. Она вульгарна. Де­лает все возможное, чтобы устранить малейший намек на близость между нами. Все, что я делаю, недостаточно хорошо для нее. Каждый раз, когда я спрашиваю ее о наших взаимоотношениях, она смотрит на меня с такой опаской, будто я собираюсь наброситься на нее. Может, так и есть? Проверяя свои чувства, я не вижу ни намека на это. Был бы я способен на это, если бы она не была моей пациенткой? Она хорошо выглядит — мне нравят­ся ее волосы, их блеск — видно, что она следит за собой. Прекрасная грудь — это, конечно же, плюс. Я боюсь ус­тавиться на эту грудь, но стараюсь не думать об этом — спасибо Элис! Однажды в старшей школе я разговаривал с девочкой по имени Элис и даже не заметил, что уста­вился на ее грудь. Вдруг она взяла меня за подбородок, подняла мою голову и сказала: “Эй-эй, я здесь! ” Никог­да этого не забуду. Эта девочка сделала хорошее дело.

Руки у Мирны большие; это не очень красиво. Но мне нравится приятный, сексуальный шелест ее колго­ток, когда она кладет ногу на ногу. Ото, мне кажется, У меня есть к ней какие-то сексуальные чувства. Если бы я встретился с ней, когда был одинок, понравилась бы она мне? Думаю, что да, я бы мог увлечься ее внешностью, до тех пор пока она не открыла бы рот и не начала жаловаться или что-нибудь требовать. Тогда бы мне захоте­лось сбежать от нее подальше. Я не чувствую к ней ни­какой нежности, никакого тепла. Она слишком много думает о себе, сплошные острые углы — локти, колени, не получившая...

(Щелчок, кассета закончилась.)

Ошеломленная, Мирна завела машину, проехала не­сколько минут и свернула на нужную улицу. Осталось всего несколько домов до офиса доктора Лэша. Она за­метила с удивлением, что дрожит. Что же делать? Что ему сказать? Быстрее, быстрее — всего несколько минут до того, как его дурацкие часы начнут отмерять этот сто-пятидесятидолларовый час.

В одном я уверена, говорила она сама себе, я не со­бираюсь отдавать ему кассету, как делала обычно. Мне нужно прослушать ее еще раз. Я совру, скажу, что забы­ла ее дома. Тогда я смогу переписать его замечания на другую кассету, а эту верну ему на следующей неделе. Или скажу, что просто потеряла ее. Ему это не понра­вится — вот дерьмо!

Чем больше она думала об этом, тем увереннее ста­новилась в том, что не скажет ему об услышанном. Зачем выдавать себя? Может быть, она скажет ему об этом когда-нибудь потом. А может быть, никогда. Ублю-Док! Она вошла в его офис. Время общения.

— Проходи, пожалуйста, Мирна. — Эрнст всегда на­зывал ее “Мирна”, а она его “доктор Лэш”, даже когда он отмечал неравнозначность обращений и просил на­зывать его по имени. В этот день, как всегда, на нем были синяя куртка и белый свитер. Неужели у него нет другой одежды — удивлялась она. А его ботинки? Разве он никогда не слышал о том, что ботинки чистят? А его корсет вокруг талии, который даже куртка не может скрыть. Если бы мы играли в теннис, я бы тебя до смер­ти загоняла. Я бы выкачала из тебя этот свиной жир.

— Не проблема, — сказал он приветливо, когда она призналась, что забыла кассету дома. — Привезешь ее в следующий раз. У меня есть другая. — Он достал новую кассету и вставил ее в магнитофон.

После этого наступило обычное молчание. Мирна вздохнула.

— Ты выглядишь взволнованной, — сказал Эрнст.

— Нет-нет, — стала отрицать Мирна. “Фальшивка! — думала она при этом. — Какой же лицемер! Притворяет­ся заинтересованным. Тебе же все равно, даже если я взволнована. Тебе это до лампочки. Я же знаю, что ты на самом деле обо мне думаешь”.

Снова молчание.

— Меня очень беспокоит дистанция между нами, — отметил Эрнст. — Ты тоже это чувствуешь? Мирна пожала плечами.

— Я не знаю.

— Я все вспоминаю. Мирна, прошлую неделю. Тебе передалось мое сильное чувство с прошлой встречи?

— Ничего необычного.

У меня все козыри на руках, подумала Мирна, и я за­ставлю его сегодня отработать свои деньги. Пусть попо­теет. Она выдержала паузу, а затем спросила:

— А должно было?

—Что?

—Должно ли было остаться сильное чувство с пос­ледней встречи?

На лице Эрнста отразилось удивление. Он посмотрел на Мирну. Она бесстрашно отразила его взгляд.

— Ну, — сказал он, — мне просто было интересно, могло ли что-нибудь остаться. Может быть, какая-то ре­акция на мое замечание о майке и бюро знакомств?

— А у тебя остались какие-то чувства по поводу этого замечания, доктор Лэш?

Эрнст выпрямился на стуле. Он почувствовал необы­чайность сегодняшней ситуации, ее дерзость.

— Да, у меня было много чувств по этому поводу, — сказал он нерешительно. — И ни одного доброго. Мне казалось, я неуважительно к тебе отнесся. Представляю, как ты на меня сердилась.

— Да, я была в ярости.

— Это задело тебя?

— Да.

— Подумай об этом чувстве. Возникает ли оно при других обстоятельствах? В другое время?

Ну нет, ты не смеешь, червяк, думала Мирна. Пыта­ешься увильнуть. И это после всех недель уговоров оста­ваться в настоящем.

— Мы можем остаться с тобой здесь, доктор Лэш, в этом офисе? — сказала она с неожиданной для нее пря­мотой. — Я бы хотела знать, почему ты сказал это — по­чему ты был, по твоим словам, неуважителен?

Эрнст еще раз посмотрел на Мирну. Долгий взгляд. Он обдумывал свой следующий шаг. Благодаря своему пациенту. Это случилось впервые. Казалось, Мирна все же решила пойти ему навстречу. Несколько месяцев он уговаривал ее, призывал работать здесь и сейчас. Надо поощрить ее попытки, подумал он. И оставаться чест­ным.

Только честность. Набожный скептик во всем ос­тальном, Эрнст был твердо уверен в живительной силе честности. Его катехизис требовал честности — но по­степенной, выборочной. И уважительной, заботливой правды: правды ради поддержки. Он бы никогда, например, не высказал резких, отрицательных — но чест­ных — чувств по отношению к ней, которые он высказал два дня назад на семинаре, представляя случай Мирны.

Эти семинары начались год назад как еженедельная учебная группа, где встречались десять психотерапевтов для того, чтобы лучше понять свои личные реакции по отношению к пациентам. На каждой встрече один из членов рассказывал о пациенте, обращая внимание в ос­новном на собственные чувства, вызванные пациентом в процессе психотерапии. Какими бы ни были их чувства в отношении пациента: банальными, примитивными, сексуальными, агрессивными, было это чувство нена­висти или любви, участники группы искренне высказы­вали их и пытались обнаружить их значение и корни.

Среди многих целей, стоящих перед группой, наибо­лее важным было создать чувство единения. Одиночест­во — это главная опасность в индивидуальной практике психотерапевта, и они борются с ним, участвуя в раз­личных организациях: учебные группы, такие, как этот семинар, институты повышения квалификации, ассо­циации врачей, и еще огромное количество региональ­ных и международных профессиональных организаций.

Семинар по контрпереносу глубоко вошел в жизнь Эрнста, и он с нетерпением ждал каждой следующей встречи — и не только из-за духа товарищества, но и для того, чтобы получить консультацию. В прошлом году он долгое время работал под руководством ортодоксального психоаналитика Маршала Стридера, который выполнял роль супервизора, и теперь семинар был единственным местом, где он обсуждал различные случаи с коллегами. Хотя большее внимание в группе уделялось внутренней жизни психотерапевта, а не самой терапии, обсуждения, без сомнения, влияли на терапию. Просто осознание того, что ты представишь свои проблемы с пациентом на обсуждение, неизбежно влияло на путь терапевта и тера­пии. И во время сегодняшней сессии с Мирной Эрнст представлял членов группы, молча наблюдающих за тем, как он размышляет над ее вопросом о том, почему он отнесся к ней неуважительно. Он попытался уйти от от­вета, чтобы не произошло чего-то такого, о чем ему было бы стыдно рассказывать в группе.

— Я не совсем уверен в причинах, Мирна, но я знаю, что был раздражен во время нашей последней встречи, когда сказал это. Ты казалась мне упрямой. Мне пред­ставлялось, что я стучусь и стучусь к тебе в дверь, а ты отказываешься открывать.

— Я старалась изо всех сил.

— Наверное, просто никак это не проявляла. Мне ка­залось, что ты знаешь, что очень важно сосредоточиться на “здесь и сейчас”, на взаимоотношениях между нами, но ты все еще предпочитаешь игнорировать это. Бог знает как много раз я пытался тебе это объяснить. По­мнишь, на первой сессии, когда ты рассказывала о своих предыдущих встречах с психотерапевтами, ты сказала, что они были слишком далеки, совсем незаинтересова­ны, слишком равнодушны? И я сказал тебе, что буду ра­ботать с тобой, и основной нашей задачей здесь будет изучение наших встреч? И ты сказала, что тебе это под­ходит?

— Это не имеет значения. Ты думаешь, я намеренно сопротивляюсь? Скажи, зачем бы мне приезжать сюда каждую неделю, проделывать такой путь и оставлять сто пятьдесят за час? Сто пятьдесят долларов — может быть, для тебя это слишком мало, но не для меня.

— С одной стороны, это не имеет значения, Мирна, но с другой стороны — имеет. Вот как я все это вижу. Ты несчастлива в своей жизни, ты одинока, тебе кажется, что тебя никто не любит, и ты никого не полюбишь. Ты обратилась ко мне за помощью, сделав большое уси­лие — и это действительно долгий путь. И дорогостоя­щий — я все же слышу тебя, Мирна. Но здесь происхо­дит что-то странное — мне кажется, это страх. Навер­ное, тебе не по себе от сближения, и ты пытаешься отгородиться, закрыться, найти во мне недостатки, на­смехаться над тем, что мы делаем. Я не говорю, что ты делаешь это намеренно.

— Если ты меня так хорошо понимаешь, почему ты сказал о майке? Ты не ответил на этот вопрос.

— Я так выразился, когда ощутил свое раздражение.

— Это не похоже на ответ.

Эрнст еще раз внимательно посмотрел на пациентку. Знаю ли я ее? Откуда этот взрыв прямодушия? Но это дуновение ветерка — это лучше, чем то, что мы делали до этого. Надо постараться продолжить это как можно дольше.

— Твой вопрос понятен, Мирна. Комментарий о майке не относился ни к чему. Это был глупый коммен­тарий. И обидный. Мне очень жаль. Я не помню, откуда он взялся. Я надеюсь, мне удастся докопаться до при­чины...

— Я помню из кассеты...

— Мне показалось, ты не слушала кассету.

— Я этого не говорила. Я сказала, что забыла прине­сти ее, но я прослушала ее дома. Фраза о майке последо­вала сразу после моих слов о желании познакомиться с одним из твоих одиноких богатых пациентов.

— Да, точно, я помню. Я удивлен, Мирна. Я считал, что наши сессии не так много значат для тебя, чтобы за­поминать их настолько хорошо. Позволь, я вернусь к своему восприятию последнего часа. Одно я помню точно — эта реплика о знакомстве с одним из моих бога­тых пациентов действительно вывела меня из себя. Как раз перед этим я спросил тебя, что бы я мог предложить тебе, и это был твой ответ. Мне казалось, меня унизили: твое замечание задело меня. Я должен был быть выше этого, но это оказалось мне не по силам.

— Обижен? Не были ли мы немного злы друг на друга? Так, в шутку.

— Возможно. А может быть, больше, чем в шутку. Вероятно, ты выразила свое сомнение в том, что мне есть что тебе предложить, — самое большее — знакомст­во с другим мужчиной. Мне показалось, я ничего не стою. Скорее всего, поэтому я и сорвался на тебе.

— Бедняжка! — пробормотала Мирна.

— Что?

— Ничего, ничего — очередная шутка.

— Я не собираюсь позволять тебе отталкивать меня такого рода замечаниями. По сути, я думаю, мы могли бы встречаться чаще одного раза в неделю. На сегодня мы должны закончить. Мы уже перерабатываем. Давай начнем с этого момента в следующий раз.

Эрнст был рад, что час Мирны закончился. Но не по обычным причинам: она не наскучила ему, не рассерди­ла его — он был истощен. Ошеломлен. Потрясен. Заин­тригован.

Но Мирна не исчерпала своих нападок.

— Я же тебе на самом деле не нравлюсь, правда? — заметила она, поднимая свою сумку и собираясь ухо­дить.

— Напротив, — сказал Эрнст, застигнутый врасплох пациенткой. — На этой сессии я почувствовал к тебе особую близость. Сегодня была трудная, но хорошая ра­бота.

— Я не об этом тебя спросила.

— Но это то, что я чувствую. Временами я чувствую, что между нами огромное расстояние; временами мне кажется, мы близки друг другу.

— Но я же тебе не нравлюсь?

— Симпатия — это глобальное чувство. Иногда ты Делаешь что-то, что мне не нравится; иногда мне очень Нравится то, что ты делаешь.

" Да, да. Тебе нравится моя большая грудь и шелест моих колготок”, — думала Мирна, доставая ключи от машины. У двери Эрнст, как обычно, протянул ей руку, Она не хотела отвечать. Меньше всего ей хотелось физи­ческого контакта с ним, но отказаться не было возмож­ности. Она слегка пожала его руку, быстро высвободила свою и ушла, не обернувшись.

В ту ночь Мирне не спалось. Она лежала в постели не зная, как отделаться от образа доктора Лэша, выска­зывающего свое мнение о ней. “Скучная”, “сплошные острые углы”, “ограниченная”, “вульгарная” — эти слова крутились и крутились в ее голове. Ужасные слова — но ни одно из них так не оскорбляло, как фраза о том, что она ни разу не сказала ничего интересного или прекрас­ного. Его желание увидеть ее когда-нибудь пишущей стихи, жалило Мирну, в глазах стояли слезы.

В памяти всплыл давно забытый случай. Когда ей было десять или одиннадцать лет, она написала много стихотворений, но держала это в секрете — особенно от своего грубого, критичного отца. Незадолго до ее рожде­ния он оставил ординатуру по причине алкоголизма и остаток жизни прожил разочарованным, пьющим вра­чом маленького городка, чей офис находился дома, про­водя вечера перед телевизором со стаканом виски “Олд Грэнд”. Он никогда не утруждал себя заботами о дочери. Никогда, ни единого раза он открыто не высказался о чувстве любви по отношению к ней.

В детстве она вечно совала нос куда не следует. Од­нажды, когда отец звонил кому-то по телефону, она ры­лась в его столе из орехового дерева и в верхнем ящике под грудой карт его пациентов нашла пожелтевшие лю­бовные письма — некоторые от ее матери, а некоторые от женщины по имени Кристина. Она была очень удив­лена, когда в самом низу увидела свои стихи, и бумага, на которой они были написаны, была странно влажная. Поддавшись порыву, она забрала их вместе с письмами от Кристины. Через несколько дней, в один из пасмур­ных осенних вечеров, она положила их вместе со всеми остальными своими написанными сочинениями в кучу сухих платановых листьев и подожгла. Весь вечер она просидела, наблюдая, как ветер расправлялся с пеплом ее поэзии.

С тех пор между ней и отцом опустилась непрони­цаемая завеса молчания. Он так и не сознался, что вторгся в ее личную жизнь. Она никогда не призналась в собственном вторжении. Он ни разу не упомянул о про­павших письмах. И хотя она не написала больше ни еди­ной строчки, ее продолжало удивлять, почему он хранил листы с ее стихами и почему они были такими влажны­ми. Она иногда представляла, как он читал ее стихи и умилялся их красоте.

Несколько дней назад позвонила ее мать и сказала, что у отца был обширный инсульт. Хотя она немедленно помчалась в аэропорт и вылетела первым же рейсом, приехав в больницу, она обнаружила уже пустую комна­ту и матрасы, покрытые чистыми простынями. За мину­ту до ее приезда санитары увезли тело.

Когда она впервые встретила доктора Лэша, она была поражена стоящим в его кабинете антикварным столом из орехового дерева. Он был похож на стол ее отца, и часто во время долгого молчания она ловила себя на том, что пристально разглядывает его. Она никогда не рассказывала доктору Лэшу ни о столе и его секретах, ни о стихах, ни о долгом молчании между ней и ее отцом.

Эрнст также спал очень плохо. Вновь и вновь он про­кручивал в голове то, как представил случай Мирны на группе по изучению контрпереноса, которая собиралась несколькими днями ранее на Коуч Роу[16], как называли улицу Сакраменто. Первоначально на этих семинарах не было ведущего, и атмосфера в группе становилась все накаленное, пока не приобрела угрожающий характер. Поэтому несколько месяцев назад они пригласили кон­сультанта, доктора Фрица Вернера, опытного психоана­литика, получившего признание благодаря трудам по контрпереносу. Отчет Эрнста о Мирне вызвал особенно оживленное обсуждение. Хотя его похвалили за готов­ность так откровенно раскрыться перед группой, доктор Вернер резко критиковал его терапию и особенно заме­чание о майке.

— Откуда такое раздражение? — спросил он, выбивая табак из трубки и вновь набивая ее. На первой же встре­че он предупредил, что трубка будет частью разговора.

— Значит, она повторяется? — продолжал он. — Зна­чит, она жалуется? И она не внемлет твоим просьбам? Значит, она критикует тебя и ведет себя не так, как по­ложено хорошему, благодарному пациенту? Господи, молодой человек, вы же только четыре месяца встречае­тесь с ней! Что это — пятнадцать или шестнадцать сес­сий? В настоящее время я наблюдаю пациентку, которая весь первый год — четыре раза в неделю, двести часов — просто повторяет сама себя. Снова и снова те же самые стенания: ожидание того, что изменятся ее родители, друзья, ее лицо, тело — бесконечный список того, чего у нее никогда не будет. В конце концов, она пресытилась, слушая саму себя, стала сыта по горло собственным по­вторением. Она сама осознала, что тратила не только те­рапевтическое время, но и свою жизнь. Ты не можешь бросить правду своему пациенту в лицо: единственная правда — это та, которую мы находим для себя сами.

Спокойное отстраненное внимание, молодой чело­век, — твердо сказал он, — вот что необходимо пациен­ту. Спокойное отстраненное внимание — слова такие же актуальные сегодня, как и тогда, когда Фрейд впервые употребил их. Вот что требуется от нас — относиться к словам пациента без предубеждений, без личных реак­ций, ограничивающих наши взгляды. Это душа и сердце аналитического подхода. Убери это, и весь процесс пой­дет под откос.

Тут группа взорвалась, и все заговорили в один голос. Критика доктора Вернера, как молния, высветила то на­пряжение, которое копилось уже несколько месяцев. Участники, все стремящиеся усовершенствовать свои навыки, были раздражены тем, что они расценили как аристократическое высокомерие своего консультанта. Они почувствовали себя словно бригада чернорабочих. Ежедневно они сталкивалась с сильно ограничивающи­ми клиническими условиями, навязанными безжалост­ной машиной НМО, и их возмутило очевидное безраз­личие доктора Вернера к реалиям их практик. Один из тех счастливчиков, кого миновал стихийный поток ад­министративных требований, он просто продолжал ви­деться со своими обеспеченными пациентами четыре раза в неделю, имея возможность быть неторопливым, позволяя сопротивлению пациентов растворяться само­му по себе. Членов семинара рассердила его бескомпро­миссная поддержка жесткой психоаналитической ли­нии. И его уверенность и самодовольство, его безуслов­ное принятие установленных догм — тоже вызвало негодование, смешанное с досадой и завистью тревож­ных скептиков, испытывающих эти чувства к сторонни­кам оптимизма.

— Как вы можете говорить, что Эрнст виделся с ней лишь на четырнадцати сессиях? — вопрошал один. — Я радуюсь, если НМО дает мне возможность встретить­ся с клиентом восемь раз. И только если я смогу добить­ся от своего пациента одного из этих магических слов — самоубийство, месть, поджог или убийство, — у меня есть шанс получить разрешение на проведение еще не­скольких сессий от какого-нибудь клинически неподго­товленного судебного представителя, чья работа собст­венно заключается в том, чтобы отклонить как можно больше таких запросов. Вступил другой:

— В отличие от вас, доктор Вернер, я не уверен в том что Эрнст сделал что-то неправильно. Возможно, заме­чание о майке и не было такой уж грубой ошибкой. Воз­можно, это именно то, что его пациентка должна была услышать. Мы говорили здесь о том, что терапевтичес­кая сессия является микрокосмом жизни пациента. Так что, если она надоедает Эрнсту и разочаровывает его, несомненно, так же она влияет и на других людей, окру­жающих ее. Может быть, ей было полезно узнать об этом. Может быть, у него нет двухсот часов для того, чтобы она в конце концов устала от себя.

И еще один:

— Иногда эта отрегулированная аналитическая про­цедура слишком велика, доктор Вернер, она слишком изысканна, слишком отвлечена от реальности. Я абсо­лютно не согласен с тем, что, сопереживая, пациент бес­сознательно должен всегда улавливать чувства терапевта. Мои пациенты в основном пребывают в критическом состоянии. Они приходят ко мне один раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком заняты собственными проблемами, чтобы подстраиваться под нюансы моего настроения. На это бессознательное схватывание чувств терапевта у моих пациентов нет ни времени, ни жела­ния.

Доктор Вернер не мог оставить эту реплику без от­вета.

— Я знаю, что этот семинар касается контрпереноса психотерапевта, а не психологических техник, но невозможно разделить эти две вещи. Один раз в неделю, семь раз — не имеет значения. Управление контрпереносом всегда влияет на терапию. На каком-то уровне чувства терапевта по отношению к пациенту неизбежно начина­ют передаваться последнему. Исключений не бывает! — сказал он, покачивая своей трубкой. — И именно поэто­му мы должны понимать, прорабатывать и ослаблять наши невротические реакции на пациента.

Но здесь, в этом случае с майкой, — продолжал док­тор Вернер, — мы говорим не о нюансах, мы имеем дело не с каким-то тонким восприятием пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил ее, и здесь не требуется никакой догадки. Я не могу уклониться от от­ветственности и не назвать это вопиющей терапевтичес­кой ошибкой — ошибкой, которая подрывает основы терапевтического союза. Не позволяйте калифорний­ской морали “что бы ни происходило, все дозволено” оказывать негативное влияние на вашу терапию. Анар­хия и терапия несовместимы. Каков ваш первый шаг в терапии? Создание безопасного пространства. Как смо­жет пациентка доктора Лэша после этого случая свобод­но выражать свои ассоциации? Как она может надеять­ся, что терапевт отнесется к сказанному ею непредвзято и отстраненно?

— Свойственно ли такое непредвзятое и отстранен­ное отношение всем терапевтам? — спросил Рон, боро­датый мужчина и сильный терапевт, один из близких друзей Эрнста; они были связаны с медицинской школы совместной борьбой с предрассудками. — Уж точно не Фрейду. Вспомните его случаи — Дора, человек с крыса­ми, маленький Ганс. Он всегда вмешивался в жизни моих пациентов. Я не верю, что человек в силах постоянно сохранять позицию нейтралитета — это же утверж­дается в новой книге Доналда Спенса. Вы никогда по-настоящему не понимаете реальные переживания паци­ента.

— Это не значит, что вы должны отказаться от попы­ток слушать пациента, не позволяя личным чувствам за­грязнять сцену, — сказал доктор Вернер. — Чем больше в вас нейтралитета, тем ближе вы приближаетесь к под­линной сущности пациента.

— Подлинная сущность? Открытие подлинной сущ­ности другого человека — это иллюзия, — возразил Рон. — Взгляните, как строятся коммуникации. Сперва некоторые чувства пациента облекаются в некие образы, а затем в подходящие термины...

— Почему ты сказал “некоторые”? ” — спросил док­тор Вернер.

— Многие из их чувств невыразимы. Но позвольте я закончу. Я сказал о том, что пациенты трансформируют образы в слова: даже этот процесс не безупречен — вы­бор слов во многом зависит от того, как пациент пред­ставляет себе взаимоотношения с аудиторией. И это лишь передающая часть. Затем происходит обратное движение: если терапевты схватывают значение слов, сказанных пациентами, они должны перевести слова в личные образы, а затем в собственные чувства. Какое взаимодействие возможно к концу процесса? Какова ве­роятность того, что один человек действительно сможет понять переживания другого? Или, излагая иначе, пой­мут ли два разных человека третьего одинаково?

— Это похоже на детскую игру “Испорченный теле­фон”, — вставил Эрнст. — Один шепчет соседу на ухо предложение, тот передает его шепотом другому, и так по кругу. Когда фраза возвращается к первому участни­ку игры, в ней мало что остается от оригинала.

— Это означает, что слушание — это не запись, — ска­зал Рон, делая ударение на каждом слове. — Слушание — это творческий процесс. Поэтому притворство аналити­ков, что психоанализ — это наука, всегда терзает меня. Психоанализ не может быть наукой, так как наука тре­бует точных измерений, надежных объективных данных. В терапии это невозможно, потому что слушать — это творчество; представления терапевта искажаются, как только он начинает оценивать.

— Мы все знаем, что допускаем ошибки, — присо­единился Эрнст, — если наивно верим в безупречное вос­приятие. — С тех пор как он несколько недель назад где-то прочел эту фразу, он постоянно использовал ее в раз­говорах.

Доктора Вернера, никогда не избегающего споров, не вывели из себя уверенные ответы его оппонентов.

— Не зацикливайтесь на ложной цели установления абсолютной идентичности мыслей говорящего и вос­приятия слушающего. Самое лучшее, чего мы можем ожидать, это приблизительная точность. Но скажите мне, — спросил он, — есть ли среди вас хоть кто-нибудь, включая даже мой инакомыслящий дуэт, — кивнул он в сторону Рона и Эрнста, — кто сомневается, что хорошо интегрированный человек, вероятнее всего, точнее пой­мет намерения говорящего, нежели, скажем, параноик, для которого каждое взаимодействие будет предзнаме­нованием угрозы личности? Лично я убежден, что мы, продавая себя, тут же бьем себя в грудь, стеная о нашей неспособности по-настоящему узнать другого или вос­создать его прошлое. Эта застенчивость привела вас, Доктор Лэш, к сомнительной практике сосредоточения исключительно на принципе “здесь и сейчас”.

— Как это? — невозмутимо поинтересовался Эрнст.

— А так, что вы, из всех наших участников, наиболее скептически относитесь к идее о правдивости и точнос­ти воспоминаний пациента и ко всему процессу воссоздания его прошлого. И, я думаю, вы настолько усерд­ствуете в этом, что приводите своего пациента в замеша­тельство. Да, несомненно, прошлое неуловимо, и, несо­мненно, оно меняется от настроения пациента, и, ко­нечно же, наши теоретические убеждения влияют на то, что именно он вспоминает. Но я все же верю, что под всем этим скрывается истинный подтекст, правдивый ответ на вопрос: “Действительно ли мой брат бил меня, когда мне было три года? ”

— Истинный подтекст — это устаревшая иллюзия, — ответил Эрнст. — Нет никакого надежного ответа на этот вопрос. Его контекст — бил ли он намеренно или в игре, просто ставил тебе подножку или валил тебя на пол — этого не узнать никогда.

— Правильно, — поддержал Рон. — Или он ударил тебя, защищаясь, потому что ты сам его ударил минуту назад? Или защищая твою сестру? Или потому, что мама наказала его за то, что сделал ты?

— Истинного подтекста не существует, — повторил Эрнст. — Это все интерпретация. Об этом говорил Ницше еще столетие назад.

— Мне кажется, мы отклоняемся от целей нашей конференции, — вступила Барбара, одна из двух жен­щин-участниц.

— В последний раз это называлось семинар по контрпереносу.

Она повернулась к доктору Вернеру.

— Мне хотелось бы высказать свое замечание по по­воду процесса. Эрнст сделал именно то, что мы и наме­ревались делать на этом семинаре — рассказывать о своих сильных чувствах по отношению к пациенту, а затем избавляться от них. Я права?

— Да, да, права, — ответил доктор Вернер.

Блеск его серо-голубых глаз говорил о том, что он наслаждался этой сценой бунта, в которой сиблинги, не­давние конкуренты, объединились для общего наступле­ния. Откровенно говоря, он был в восторге. Господи, представить только! Примитивная стая со своими страс­тями, — отдаем должное Фрейду, — жива и неистовству­ет прямо здесь, на улице Сакраменто! На мгновение он решил предложить это толкование группе, но потом по­думал, что не стоит. Дети не были еще готовы к этому. Возможно, позже.

Вместо этого он ответил;

— Заметьте, я не критиковал чувства доктора Лэша по отношению к Мирне. У кого из терапевтов не возни­кали подобные мысли в отношении раздражающего его пациента? Нет, я не критикую его мысли. Я лишь крити­кую его непоследовательность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это вызвало еще одну бурю протеста. Некоторые за­щищали решение Эрнста открыто выражать свои чувст­ва. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не способствовал установлению доверительной обстановки на семинаре. Они хотели чувствовать себя здесь в без­опасности. Они более не желали сдерживать град упре­ков, касающихся их терапевтических техник, особенно когда критика обосновывалась на традиционном анали­тическом подходе, непригодном для тех клинических случаев, с которыми они сталкивались ежедневно.

В конце концов Эрнст первым заметил, что обсужде­ние утратило свою продуктивность и убедил группу вер­нуться к первоначальной теме — его контрпереносу. Тогда несколько членов группы рассказали о похожих пациентах, которые раздражали их и надоедали им, но замечание Барбары больше прочих заинтересовало Эрнста.

— Вряд ли это просто упрямая пациентка, — сказала она. — Ты говорил, что она доводит тебя как никто дру­гой, и ты раньше никогда не чувствовал такого неуваже­ния к пациенту?

— Это правда, но я не знаю почему, — ответил Эрнст. — Есть несколько моментов, которые просто вы­бивают меня из колеи. Меня бесят ее постоянные напо­минания о деньгах, которые она мне платит. Она все время пытается превратить это в коммерческую сделку.

— А разве это не сделка? — вставил доктор Вернер. ~ С каких это пор? Ты оказываешь ей услуги, а она платит тебе за это. Мне кажется, это настоящая торговля.

— А пожертвования прихожан, — они же не делают из церковной службы акт купли-продажи, — возразил Эрнст.

— Да нет же, делают! — настаивал доктор Вернер. — Обстоятельства, может быть, более рафинированные и замаскированные. Прочти изящную надпись в конце молебника: “не будет пожертвований — прекратятся службы”.

— Типичный аналитический редукционизм — все сводится к базовому уровню, — сказал Эрнст. — Я с этим не согласен. Терапия — не коммерция, а я не ла­вочник. Не поэтому я пришел в эту область. Если бы важнее были деньги, я бы выбрал что-нибудь другое — юриспруденцию, банковское дело, даже какую-нибудь высокооплачиваемую медицинскую специальность, на­пример офтальмолога или рентгенолога. Мне кажется, терапия — это нечто большее, назовем это актом кари-тас. Я посвятил свою жизнь оказанию помощи. За что мне, между прочим, посчастливилось получать деньги. Но эта пациентка все время задает мне пощечины во­просом о деньгах.

— Ты даешь и даешь, — успокаивающе проговорил доктор Вернер своим ровным, исключительно профессиональным голосом, по-видимому, смягчаясь. — Но она ничего не дает в ответ.

Эрнст кивнул:

— Правильно! Ничего не дает тебе в ответ.

— Ты даешь и даешь, — повторил доктор Вернер. — Ты даешь ей самое лучшее, а онатребует еще лучшего

— Именно это и происходит, — сказал Эрнст спо­койнее.

Этот обмен репликами произошел так плавно, что никто из членов семинара, наверное, даже сам доктор Вернер, не осознали, как он перешел на успокаивающий профессиональный тон.

— Ты сказал, что она чем-то похожа на твою мать, — заметила Барбара.

— Я и от нее видел мало хорошего.

— Сказывается ли ее влияние на твои чувства по от­ношению к Мирне?

— С мамой было иначе. Я держался от нее на рассто­янии. Она смущала меня. Мне неприятно было думать, что она родила меня. Когда я был маленьким — в восемь или девять лет, — стоило матери подойти ко мне слиш­ком близко, и я чувствовал, что задыхаюсь. Я помню, что сказал своему психоаналитику: “Она поглощает весь кислород в комнате”. Эта фраза стала девизом, основ­ным мотивом моего анализа: мой аналитик возвращался к этому снова и снова. Порой я смотрел на свою мать и думал, что должен любить ее, но если бы она была чужой, мне бы не нравилось в ней ничего.

— Вот теперь мы знаем кое-что очень важное о твоем контрпереносе, — сказал доктор Вернер. — Хотя ты при­зываешь своего пациента сблизиться, ты в то же время ненамеренно посылаешь ей сигнал: “Не приближайся”. Она может зайти слишком далеко и поглотить весь кислород. Без сомнения, она воспринимает это второе послание и реагирует именно на него. И позволь мне снова повторить: мы не можем скрыть своих чувств от пациен­та. Это урок сегодняшнего дня. И этот факт нельзя не выделить. Ни один опытный терапевт не может сомне­ваться в существовании бессознательного сопережива­ния.

— В твоих сексуальных чувствах к ней слишком много амбивалентности, — сказала Барбара. — Я пора­жена твоим отношением к ее груди — и желание, и от­вращение. Тебе нравятся пуговицы на ее блузке, но они вызывают неприятие, потому что напоминают о матери.

— Да, — добавил Том, еще один из близких друзей Эрнста, — а потом ты смущаешься и начинаешь зада­ваться вопросом, смотрел ли ты на ее грудь. Со мной это тоже часто происходит.

— И твое сексуальное влечение, сопровождаемое же­ланием удрать? Что ты об этом думаешь? — спросила Барбара.

— Я, без сомнения, во власти темной примитивной фантазии о зубастом влагалище, — ответил Эрнст. — Но есть и еще что-то, что вызывает особенный страх.

Прежде чем заснуть, Эрнст еще раз спросил себя, может быть, ему стоит перестать встречаться с Мирной. Может быть, ей нужен терапевт женщина, размышлял он. Может быть, мои отрицательные чувства укорени­лись слишком глубоко и прочно. Но когда он поднял этот вопрос на семинаре, все, включая доктора Вернера, сказали: “Нет, не бросай это дело”. Им казалось, что ос­новные проблемы Мирны с мужчинами быстрее разре­шит терапевт мужчина. Слишком плохо, думал Эрнст: он на самом деле хотел сбежать.

Он еще раз прогнал в голове эту странную сегодняш­нюю сессию. Хотя и во многом неприятную, включая очередное напоминание о плате, но в общем удачную — Мирна наконец-то заметила его присутствие в комнате. Она спорила с ним, спрашивала, нравится ли она ему, обсуждала с ним его комментарий о майке. Это было утомительно — но по крайней мере произошло что-то необычное, что-то настоящее.

По дороге на следующую сессию Мирна опять про­слушала ту злосчастную запись доктора Лэша, а затем запись последней встречи. Неплохо, думала она, ей по­нравилось, как она держала себя на последней встрече. Она радовалась, что заставила этого сосунка отрабаты­вать свои деньги. Как восхитительно, что он чувствовал себя неуверенно, когда дело касалось ее замечаний об оплате; я сделаю так, решила она, чтобы каждую сессию он отрабатывал свои деньги. Хватит ходить вокруг да около.

— Вчера на работе, — начала час Мирна, — я сидела в дамской комнате и подслушала, что говорили обо мне некоторые девчонки.

— И? Что же ты услышала? — Эрнста всегда интри­говали истории о подслушанных разговорах.

— Вещи, которые мне не понравились. Что у меня мания зарабатывать деньги. Что я не говорю ни о чем, кроме этого, что у меня нет других интересов. Что я скучна и со мной трудно иметь дело.

— Ужасно! Как, наверное, обидно было слышать такое.

— Я чувствовала себя преданной теми, кто, как я ду­мала, заботится обо мне. Просто удар под дых.

— Преданной? Какие между вами были отношения? — Ну, они притворялись, что любят меня, заботятся обо мне, что они мои друзья.

— Как насчет других твоих коллег? Как они к тебе от­носятся?

— Если вы не возражаете, доктор Лэш, я решила, что раз вы говорили о том, чтобы оставаться здесь, в этом офисе — вы помните? — сосредоточиться на наших взаи­моотношениях, — то я хотела бы попробовать.

— Совершенно верно. — На лице Эрнста отразилось потрясение. Он не мог поверить своим ушам.

— Так позвольте мне спросить вас, — сказала Мирна положив ногу на ногу так, чтобы слышно было шурша­ние чулок, — а вы так же думаете обо мне?

— Как так же? — оторопел Эрнст.

— Как я только что сказала. Вы считаете меня огра­ниченной? Скучной? Трудной в общении?

— Я не испытываю тех чувств, что ты назвала, к тебе, да и к любому другому.

— Иными словами, вообще никогда, — сказала Мир­на, которую невозможно было удержать.

Эрнст почувствовал, что в горле пересохло. Он попы­тался незаметно сглотнуть.

— Давай посмотрим на это с другой стороны. Когда ты отстраняешься от меня, когда ты без конца повторя­ешь одно и то же — например, говоришь о своих бирже­вых акциях или о своем длительном конфликте с компа­нией, то я чувствую, что расстояние между нами увели­чивается. Лучше сказать, мне это менее интересно.

— Менее интересно? Другими словами — скучно?

— О нет, я не это имею в виду, скучно — это соци­альная ситуация, не подходящая для терапевтической. Пациент, то есть ты — существует не для того, чтобы развлекать меня. Я обращаю внимание на то, как мой пациент взаимодействует со мной и другими, чтобы...

— Но, без сомнения, — перебила она, — ты нахо­дишь некоторых пациентов скучными.

— Ну, — сказал Эрнст, вытаскивая салфетку из коро­бочки на боковом столе и сжимая между ладонями, — Я постоянно исследую свои чувства, и если я... э... не за­интересован...

—. То есть тебе скучно?

— Не совсем. Если я... э... отдален от пациента, я думаю об этом без осуждения. Я думаю о встрече и стара­юсь понять, что между нами происходит.

Попытка Эрнста вытереть ладони не ускользнула от Мирны. “Хорошо, — подумала она. — Стопятидесяти-долларовый пот”.

— А сегодня? Я наскучила тебе сегодня?

— Сейчас? Я точно могу сказать, что сегодня ты не скучна и с тобой совсем не трудно общаться. Я чувствую заинтересованность. Небольшую угрозу. Пытаюсь быть открытым и не защищаться. А теперь ты расскажи мне, что ты переживаешь.

— Сегодня все намного лучше.

— Лучше? Могла бы ты выразиться еще более неопределенно?

—Что?

— Извини, Мирна. Неудачная попытка пошутить.

Я пытаюсь сказать... мне кажется, ты стараешься уклониться и утаить свои переживания.

Час заканчивался, и, поднимаясь, Мирна сказала:

— Я могу сказать тебе о других своих переживаниях.

—Да?

— Я немного переживаю от того, что слишком тороп­лю тебя. Заставляю тебя усиленно работать.

— И? Что же в том, что я усиленно работаю?

— Я не хочу, чтобы ты поднимал мою оплату.

— Увидимся на следующей неделе, Мирна.

Вечер Эрнст провел за чтением, но чувствовал себя утомленным и озабоченным. Хотя в этот день он встре­тился с восьмью пациентами, он думал о Мирне больше, чем об остальных семи.

В тот вечер Мирна чувствовала себя полной сил после просмотра объявлений о знакомствах в Интернете она позвонила сестре, с которой они не разговаривали уже несколько месяцев, и долго с ней беседовала.

Когда Мирна наконец-то заснула, ей приснилось что она в ожидании стоит у окна с чемоданом в руке. Показалось странное такси — веселое, жизнерадостное такси из мультфильма. На его двери написано: “The Freud Taxi Company”[17]. Через мгновение она замечает что буквы поменялись: “The Fraud Taxi Company”[18].

Несмотря на задетое самолюбие и недоверие к Эрнс­ту, Мирна стала проявлять большой интерес к терапии; даже во время рабочего дня она ловила себя на мыслях о предстоящей сессии.

“Уловка о подслушанном разговоре в дамской комна­те сработала отлично”, — думала она, намереваясь про­должать изобретать способы, позволяющие использо­вать услышанную запись на каждой встрече. На следую­щей неделе это будет его выражение “скулящая”.

— На днях сестра сказала мне по телефону, — ничуть не смущаясь своей лжи, начала она эту встречу, — что родители часто называли меня “мисс Жалоба”, когда я была маленькой. Ты говорил, что я могу использовать это безопасное место здесь, в твоем офисе, для выраже­ния того, о чем я не могу говорить в другом месте.

Эрнст энергично закивал.

— И меня все интересовало, не думаешь ли ты, что я много скулю.

— Что значит “скулишь”, Мирна?

— Ну ты знаешь — жалуюсь, говорю жалобным голо­сом, говорю так, что людям хочется сбежать от меня. Так?

— А ты сама как думаешь, Мирна?

— Я не согласна с этим. А ты?

Не в состоянии ни уйти от ответа, ни наврать, ни сказать правду, Эрнст замялся:

— Если под словом “скулить” ты подразумеваешь свои повторяющиеся и непродуктивные жалобы на жизнь, тогда — да, ты так и делаешь.

— Пример, пожалуйста.

— Я обещаю ответить, — сказал Эрнст, решив, что наступило время для замечания о ходе процесса, — но позволь сначала я тебе кое-что скажу, Мирна. Я потря­сен переменами, произошедшими за последние недели. Это случилось так быстро. Ты заметила это?

— Какими переменами?

— Какими? Наверное, всеми. Посмотри, что ты дела­ешь: ты стала откровенной, сосредоточенной, заинтере­сованной. Как ты говоришь, ты сосредоточена на том, что происходит в этой комнате; ты говоришь о том, что происходит между нами.

— И это хорошо?

— Это прекрасно, Мирна! Я рад этому. Сказать по-честному, в прошлом, бывало, мне казалось, что ты с трудом замечаешь мое присутствие рядом с тобой в этой комнате. Сказав, что это здорово, я подразумеваю, что ты двигаешься в правильном направлении. Но ты до сих пор кажешься — как бы это сказать — такой пристраст­ной, такой... ну, едкой, как будто ты продолжаешь злить­ся на меня. Это так?

— Я не сержусь на тебя, просто разочарована всей своей жизнью. Но ты обещал привести мне примеры моих жалоб.

Внезапно эта женщина, которая так медленно про­двигалась, начала двигаться слишком быстро. Эрнсту пришлось сосредоточить все свое внимание на беседе.

— Не так быстро. Я не ухожу от ответа, Мирна. Мне просто кажется, ты пытаешься заклеймить меня этим. Я сказал “повторяющиеся” и приведу пример этого: твои чувства в отношении твоих работодателей. На­сколько они неэффективны, как можно так истощить компанию, нанимать некомпетентных работников, как они несправедливы в вопросах оплаты труда. Ты повто­ряла это снова и снова. Час за часом. Так же как и свое мнение по поводу знакомств — ты знаешь, о чем я. В эти часы меня не покидало чувство непричастности и беспо­лезности.

— Но это то, что беспокоит меня, — ты же говорил делиться тем, что меня волнует.

— Ты абсолютно права, Мирна. Я знаю, что это ди­лемма, но дело не в том, что ты говорила, а в том, как ты говорила. Однако я не хочу отклоняться от первона­чальной темы. Только один тот факт, что мы так откры­то разговариваем, подтверждает то, о чем я говорил ранее, — ты изменилась, на наших сессиях ты работаешь лучше и усерднее. Однако на сегодня время подошло к концу, на сле­дующей неделе давай начнем с этого места. А, да, вот чек на следующий месяц.

— Хмм, — сказала Мирна, снимая ногу с ноги, не забыв энергично прошуршать чулками, и посмотрела на чек прежде, чем убрать его в сумку. — Я разочарована!

— Что ты имеешь в виду?

— Все еще сто пятьдесят за час. Никаких скидок за то, что я была хорошим пациентом?

На следующей неделе, по дороге на сеанс терапии, слушая запись Эрнста, Мирна решила направить обсуж­дение в сторону его комментариев о ее внешнем виде и сексуальной привлекательности. Это было непросто.

— На прошлой неделе, — начала она, — ты сказал, что мы начнем с того, на чем остановились.

— Хорошо, с чего начнем?

— В конце прошлой встречи ты говорил о том, что я скулю по поводу одиночества...

— Ого! Ты будто цитируешь мои слова о том, что ты скулишь. Это были не мои слова — повторяю, не мои. Я говорил о твоих повторяющихся замечаниях.

Мирна, конечно же, была осведомлена лучше. “Ску­лила” было как раз его словом: она же слышала, как он произносил его на кассете. Но, желая продолжить, она позволила ему немного приврать.

— Ты сказал, что тебе наскучили мои разговоры об одиночестве. Как же я могу работать с этим, если не по­говорю на эту тему?

— Конечно, ты хотела бы поговорить об основных своих заботах. Как я сказал, важно то, как ты говоришь об этом.

— Что значит “как”?

— Мне казалось, что ты говоришь не со мной. Я ос­тавался вне игры. Раз за разом ты повторяла мне одно и то же — неравное соотношение между мужским и жен­ским населением, неприятная сцена в продуктовом ма­газине, визуальный контроль при входе в бар для одино­ких, обезличенность служб знакомств в Интернете. И каждый раз ты говорила мне это как в первый раз, будто ты ни разу не задавалась вопросом о том, говорила ли ты мне об этом прежде или как я могу относиться к таким частым повторам.

Молчание. Мирна уставилась в пол.

— Что ты почувствовала в ответ на мои слова?

— Я стараюсь переварить их. Немного горчит. Извини, что не была более внимательной.

— Мирна, я не осуждаю тебя. Хорошо, что мы подняли этот вопрос, и хорошо, что я дал тебе обратную связь. Так мы и учимся.

— Трудно думать о других, когда чувствуешь себя в ловушке, чувствуешь себя увязшей в порочном круге.

— Ты останешься в порочном круге, пока будешь ду­мать, что виноват всегда кто-то другой: твои некомпе­тентные работодатели или варварская система возрас­тного ценза в службе знакомств или люди в магазине — подонки. Я не говорю, что они не такие, и не оправды­ваю их, я говорю, — Эрнст чеканил каждое свое сло­во, — что ничем не могу помочь тебе с ними. Единствен­ный способ помочь тебе разорвать этот круг — сосре­доточиться на тебе, на том, что в тебе самой может провоцировать эти ситуации или усугублять их.

— Я одинока, а на каждого парня десять женщин, — Мирна была вне себя, но говорила уже не так решитель­но. — А ты хочешь, чтобы я обсуждала свою ответствен­ность за это?

— Подожди, остановись, Мирна! Мы здесь, вернись в эту комнату. Послушай. Я не отрицаю — ситуация со знакомствами тяжелая. Послушай меня: я не отрицаю. Но наша работа заключается в том, чтобы помочь тебе измениться, что в свою очередь может изменить к луч­шему ситуацию. Заметь, я говорю прямо. Ты умная и привлекательная женщина, очень привлекательная. Если бы ты не была скована тревожными чувствами — к примеру, негодованием и злостью, страхом и соперниче­ством, — ты бы без проблем смогла встретить подходя­щего мужчину.

Мирна была потрясена прямотой доктора Лэша. Но, хотя она понимала, что должна остановиться и отреаги­ровать на его слова, она упорствовала в задуманном.

— Ты никогда прежде не говорил о моей привлека­тельности.

— А ты не считаешь себя привлекательной?

— Иногда да, а иногда нет. Но я получаю слишком мало подтверждений от мужчин. Я бы могла использо­вать твою прямую обратную связь.

Эрнст замолчал. Что сказать? Зная, что через не­сколько недель ему предстоит докладывать на семинаре о своих словах, он сделал паузу.

— Я догадываюсь, что мужчины не общаются с тобой не из-за твоего внешнего вида.

— А если бы ты был одинок, ты бы обратил на меня внимание?

— Опять тот же вопрос; я уже отвечал на него. Еще минуту назад я сказал, что ты привлекательная женщи­на. Скажи мне, о чем ты на самом деле спрашиваешь?

— Нет, я задаю другой вопрос. Ты говоришь, я при­влекательна, но ты не сказал, обратил бы ты на меня внимание?

— Внимание?

— Доктор Лэш, ты уходишь от ответа. Мне кажется, ты понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты встретил меня не как пациентку, а в какой-то иной ситуации, что тогда? Ты бы посмотрел на меня и ушел? Или стал бы заигрывать со мной? Или рассчитывал бы на одну ночь, после которой оставил бы меня?

— Давай взглянем на то, что происходит между нами сегодня. Ты ставишь меня в затруднительное положе­ние. Что ты выигрываешь при этом? Что происходит внутри тебя, Мирна?

— Но разве я не делаю то, о чем ты меня просил, док­тор Лэш? Говорю о наших отношениях, здесь и сейчас?

— Я согласен. Без сомнения, все изменилось — и к лучшему. Мне стала больше нравиться наша работа, и я надеюсь — тебе тоже.

Молчание. Мирна избегает взгляда Эрнста.

— Надеюсь, тебе тоже, — повторил Эрнст еще раз.

Мирна еле заметно кивает.

— Вот видишь? Ты кивнула, слабо, но кивнула! Са­мое большее три миллиметра. Это я и имею в виду Я едва заметил это. Будто ты хочешь показать мне как можно меньше. Меня это озадачивает. Мне кажется, ты в основном спрашиваешь, а не говоришь о наших отно­шениях.

— Но ты говорил, и неоднократно, что первый шаг -— это получить обратную связь.

— Получить и усвоить обратную связь. Правильно. Но в наши несколько последних встреч ты просто соби­рала обратную связь — задавала много вопросов и полу­чала ответы. То есть я даю тебе обратную связь, а ты чаще всего задаешь следующий вопрос.

—- Чего именно чаще?

— Чаще, чем что-либо другое. Например, чаще, чем заглядываешь внутрь себя, чтобы обдумать, обсудить и систематизировать значения обратной связи. Что это значило, было ли это справедливым, что это пробудило внутри тебя, что ты почувствовала от сказанных мною слов.

— Хорошо. Честно говоря, мне удивительно слышать, что ты находишь меня привлекательной. Твое поведение говорит об обратном.

— Нет, здесь, в этом офисе, я не думаю о твоей при­влекательности. Меня больше занимает глубинная встреча с тобой: с твоей сущностью, с твоей — знаю, что это зву­чит банально, — душой.

— Может, мне не стоит настаивать, — Мирна чувст­вовала силу своего вопроса, — но мои внешние данные для меня очень важны и мне любопытно, что ты дума­ешь обо мне — какие мои черты для тебя более привле­кательны? И еще: что бы произошло, если бы мы встре­тились не в силу профессиональной необходимости, а где-нибудь в обществе?

Она меня замучила, простонал про себя Эрнст. Сбыл­ся худшие из его кошмаров о ситуации “здесь и сейчас”. Он раб собственного выбора. Эрнст всегда боялся, что в один прекрасный день его прижмут к стенке, что, собст­венно, сейчас и произошло. Обыкновенный терапевт, без сомнения, не стал бы отвечать на этот вопрос, а отразил бы его, показав все его значения: Почему ты зада­ешь этот вопрос? А почему сейчас? Какие фантазии лежат в его основании? Что бы ты хотела услышать в ответ?

Но для Эрнста это было неприемлемо. Строя свой те­рапевтический подход на подлинном взаимодействии, он не мог сейчас отступить и пересмотреть принципы своей работы. Ничего не оставалось, кроме как, вцепив­шись в собственную целостность, окунуться в ледяную воду правды.

— Физически ты привлекательна со всех сторон — симпатичное лицо, прекрасные блестящие волосы, оше­ломительная фигура...

— Под фигурой ты подразумеваешь мою грудь? — перебила Мирна, выпрямляясь.

— Да все — твоя осанка, ухоженность, стройность — все.

— Иногда мне кажется, что ты пялишь