Эмансипация Римских Женщин

Как мы часто упоминали, ранняя Римская республика, насколько позволяет судить нам история, была государством мужчин для мужчин. Мы можем сослаться на важные положения, выдвинутые М. Вертингом в его книге «Характер женщин в мужском государстве и характер мужчин в женском государстве» (Карлсруэ, 1921). Когда он говорит (с. 35), что «стандарты социального поведения в мужском государстве обращаются в противоположность в женском государстве», его замечание без всяких оговорок может быть приложено к раннему Риму. Правящий пол – мужчины – имел все имущественные права; при браке жена приносила приданое мужу; мужчины имели «тенденцию поручать подчиненному полу – женщинам – дом и хозяйство в качестве сферы их деятельности». Но Вертинг выделяет и многие другие характерные черты мужского государства в связи с семейной жизнью; и все они вполне приложимы к раннему Риму, особенно положения о женском целомудрии, представляющие собой «двойной моральный стандарт».
Далее Вертинг утверждает, что, если в государстве, где доминирует один пол, другой пол освобождается, «одновременно с потерей правящим полом своей власти специфические функции и природа полов также меняются». То есть мужчина, до тех пор выступавший лишь как суровый повелитель и хозяин, грубый солдат, могущественный и энергичный политик, становится более мягким, более гуманным – хотя эти качества доселе считались немужественными. Женщина до тех пор была не более чем целомудренной и скромной домохозяйкой и матерью, теперь же она выступает как независимая личность: она отбрасывает узы, прежде связывавшие ее, провозглашает свое право на счастье и стремится к нему со всем старанием. И при этом те, кто признавал лишь мужское государство и его идеологию, провозглашают ее поступки вырождением.
Именно такая перемена произошла в истории Рима, и она побуждает нас задаться вопросом, каким образом прежняя республика, которой управляли мужчины, могла превратиться в то государство, развитие которого мы наблюдаем в имперский период.
Вертинг полагает, что ответ будет следующим: «Как общее правило, давление доминирующего пола первоначально приводит к его полной власти и полному подчинению другого пола. Эта власть и подчинение побуждают правителей усиливать давление – до того момента, когда оно станет столь сильным, что породит противодействие вместо подчинения». Таким образом, считает он, ход истории представляет собой колебания между доминирующей властью мужчин и женщин.
Эта идея, без сомнения, привлекательна. Но в Древнем Риме ситуация была другая. Старый республиканский институт семьи постепенно изменил свою природу; но, по нашему мнению, причина этого изменения была чисто экономическая, и сейчас мы это обоснуем.
Едва ли было случайностью, что все античные авторы называют окончание 2-й Пунической войны поворотным пунктом в морали и общественной традиции Рима, а также началом эмансипации римских женщин. В то время Рим перестал быть государством земледельцев. Начало этих зловещих перемен описывается в известном пассаже Аппиана («Гражданские войны», i, 7): «Римляне, завоевывая по частям Италию, получали тем самым в свое распоряжение часть завоеванной земли и основывали на ней города или отбирали города, уже ранее существовавшие, для посылки в них колонистов из своей среды. Эти колонии они рассматривали как укрепленные пункты. В завоеванной земле римляне всякий раз выделенную часть ее тотчас либо разделяли между поселенцами, либо продавали или же сдавали в аренду; невозделанную же вследствие войн часть земли, количество которой сильно возрастало, власть не имела времени распределять на участки, а от имени государства предлагала возделывать ее всем желающим на условиях сдачи ежегодного урожая в таком размере: одну десятую часть посева, одну пятую – насаждений. Определена была также и плата за пастбища для крупного и мелкого скота. Римляне делали все это с целью увеличения численности италийского племени, на которое смотрели как на племя в высокой степени трудолюбивое, а также чтобы иметь в своей стране союзников. Но результат получился противоположный. Богатые, захватив себе большую часть не разделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто ее никогда у них не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежащих им землям небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались покупными рабами как рабочей силой в качестве земледельцев и пастухов с тем, чтобы не отвлекать свободнорожденных земледельческими работами от несения военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у свободных от военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они утрачивали энергию, так как их угнетали бедность, налоги, военная служба. Если даже они и бывали свободны от нее, то все же продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они использовали рабов, а не свободнорожденных».
Каким бы ни был источник этого отрывка, в нем показывается неизбежный результат военной экспансии Рима. Истинные представители и продолжатели этой политики – старые римские семьи – постепенно вымерли, и их сменили рабы; а мелкие землевладельцы, пережившие многочисленные войны, превратились в безработный городской пролетариат.
Великие завоевания на Западе и Востоке имели и другие результаты, описанные многими авторами. Выращивать в Италии зерно стало невыгодно, поскольку римский рынок затопило привозное, что вызвало обвал цен (Ливий, xxx, 26). Победоносные армии вернулись домой (особенно с Востока) с огромными богатствами. Ливий пишет (xxxix, 6): «Именно это азиатское воинство впервые [в 186 году до н. э.] познакомило Рим с чужеземной роскошью, понавезя с собой пиршественные ложа с бронзовыми накладками, дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной работы, столики из драгоценных пород дерева. Именно тогда повелось приглашать на обеды танцовщиц и кифаристок, шутов и пантомимов, да и сами обеды стали готовить с большими затратами и стараниями».
Полибий подтверждает («История», xxxi, 25, как цитирует Афиней, «Пирующие софисты», 6, 274 и далее): «Катон публично выразил свое неудовольствие тем, что многие люди завозят в Рим чужестранную роскошь: они покупают за триста драхм бочонок соленой рыбы с Черного моря и готовы за красивого раба заплатить больше, чем за поместье». У Веллея Патеркула («Римская история», ii, 1) мы читаем о несколько более позднем периоде: «Могуществу римлян открыл путь старший Сципион, их изнеженности – младший: ведь избавившись от страха перед Карфагеном, устранив соперника по владычеству над миром, они перешли от доблестей к порокам не постепенно, а стремительно и неудержимо; старый порядок был оставлен, внедрен новый; граждане обратились от бодрствования к дреме, от воинских упражнений – к удовольствиям, от дел – к праздности. Тогда ведь воздвиг Сципион Назика портик на Капитолии, тогда Метелл построил то, о чем мы уже говорили, тогда же был сооружен в цирке самый красивый портик Октавия, за общественным великолепием последовала частная роскошь».
Если изучить все эти свидетельства непредвзято, то неизбежно придем к следующему выводу: произошло экономическое превращение небольшого государства мелких земледельцев в могущественную олигархию процветающих, но необразованных землевладельцев, торговцев и финансистов, которым противостоял класс пролетариев. Легко понять, что в ходе этой экономической перемены должны происходить гражданские беспорядки и характерная классовая борьба, так как новое богатство и роскошь подавляли старую мораль, открывая невообразимые возможности для тех, кто мог захватить и удержать власть. Гражданские войны Мария и Суллы, Помпея и Цезаря были неизбежны. Братья Гракхи сделали последнюю тщетную попытку поставить на ноги старый Рим мелких земледельцев, но эпоха Суллы уже представляла собой лишь борьбу за власть и богатства Рима. Веллей пишет («Римская история», ii, 22): «Все государство пришло в беспорядок… алчность стала подавать повод к жестокости, а виновность стала определяться размером имущества, и, кто был богат, тем самым был уже виновен, каждый сам оплачивал угрозу своей жизни, и ничто не казалось бесчестным, если сулило прибыль».
Старая организация семьи со всеми ее ограничениями личной свободы посредством господствующей patria potestas была обречена на гибель – хотя она гарантировала известный минимум нравственности и порядочности.
И не следует удивляться этому распаду, если вспомнить аналогичные обстоятельства бума в Германии после Франко-прусской войны или даже в период после Первой мировой войны. Когда рушится целая экономическая эпоха, невозможно, чтобы природа и облик женщин остались неизменными, особенно когда новое богатство и новые возможности оказывают более сильное воздействие на дух женщин, чем мужчин.
Средняя римская женщина той эпохи видела новые и беспрецедентные возможности в удовлетворении своего врожденного тщеславия, амбиций и чувственности. Но более глубокие натуры приветствовали возможность получить и улучшить образование, развить свои танцевальные, музыкальные, певческие и поэтические таланты. Античная литература сохранила для нас несколько примеров. Саллюстий оставил превосходное изображение эмансипированной женщины такого типа («Катилина», 25). Он пишет:
«Среди них [сторонников Катилины] была и Семпрония, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше – деньги или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то неясно, то лукаво, – словом, в ней было много остроумия и много привлекательности».
Саллюстий отзывается об этой даме с известным пристрастием; но мы видим, что Семпрония была исключительно культурной женщиной, высоко поднявшейся над уровнем средней римской матроны. Именно таких, как она, женщин воспевали немецкие романтики. В сущности, она сознавала свои права женщины и не обращала внимания на предрассудки своих честных, но недалеких сестер. Естественно, к таким женщинам и в наши дни иногда пристает репутация аморальной, экстравагантной, развратной особы. Чтобы судить о Семпронии верно, мы должны помнить, что она происходила из выдающейся семьи, будучи женой консула Децима Юния Брута и матерью Децима Юния Брута Альбина, одного из убийц Цезаря.
Разумеется, неверно приписывать образованию и культуре ответственность за превращение серьезной матроны древних времен в похотливую и распутную гетеру. Это доказывает, например, прелестный отрывок из Плиния. Он восхваляет свою жену за живость ума («Письма», iv, 19): «Ум у нее очень острый, большая сдержанность. Меня она любит: свидетельство целомудрия. Прибавь к этому любовь к литературе; она родилась от привязанности ко мне. Она держит у себя мои произведения, перечитывает их, даже заучивает наизусть. Как она беспокоится перед моими выступлениями и как радуется после них! Она расставляет людей, которые бы ей сообщали, какими возгласами согласия и одобрения сопровождали мою речь, каков был исход суда. Когда я рецитирую, она сидит тут же за занавесом и жадным ухом ловит похвалы мне. Она поет мои стихи и даже аккомпанирует себе на кифаре: у нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший наставник».
Но обвинения римских женщин в аморальности имеют долгую историю. Не случайно, что одна из первых подобных жалоб появилась почти одновременно с началом эмансипации. Плиний Старший («Естественная история», xvii, 25 [38]) рассказывает, что консул Пизон Фруг примерно в середине II века до н. э. сетовал по поводу исчезновения целомудрия в Риме. А старейший римский сатирик Луцилий (живший в то же время), как передают, «клеймил излишества и пороки богачей» («Схолия к Персию», 3, 1). Аналогичные выступления появлялись на протяжении столетий. Их хватит не на одну книгу, поэтому нескольких характерных примеров будет вполне достаточно.
Саллюстий («Катилина», 13) замечает, что после эпохи Суллы «мужчины стали вести себя как женщины, женщины – открыто торговать своим целомудрием». В шестой «Римской оде» Горация («Оды», iii, 6) содержится знаменитое обвинение:

В грехом обильный век оскверняются
Сначала браки, семьи, рождения.
Отсюда выйдя, льются беды
В нашей отчизне, во всем народе.
Едва созревши, девушка учится
Развратным пляскам, хитрым ласкательствам,
От малых лет в глубинах сердца
Мысль о нечистой любви лелея.
А выйдя замуж, юных поклонников
За чашей ищет, – даже без выбора,
Кого б запретною любовью,
Свет погасив, одарить украдкой, —
О нет, открыто, с мужнина ведома
Бежит по зову – кликнет ли лавочник
Или испанский корабельщик,
Щедро платящий за час позора.

Овидий с шокирующей откровенностью заявляет («Любовные элегии», i, 8, 43): «Чиста лишь та, которой не ищут». Проперций пишет в том же духе (ii, 32, 41 и далее):

Кто ж, при избытке таком распутства спрашивать станет,
Как столь богата она? Дал кто? Откуда он дал?
О, какое в наш век великое счастье для Рима,
Если хоть дева одна нравам пошла вопреки!
Делала ведь до нее безнаказанно Лесбия тоже.
Та, что позднее живет, меньше заслужит хулы.
Древних латинок кто тут, да строгих ищет сабинок,
Тот в наш город ногой, верно, недавно вступил.
Ты скорее бы мог осушить и волны морские,
И созвездье сорвать смертной рукою с небес,
Чем добиться, чтобы отказались грешить наши девы.
Были, как правил Сатурн, нравы такие еще,
И как воды текли Девкалиона по свету,
И затем, как вода Девкалиона стекла.
Ты скажи мне, как мог сохранить в целомудрии ложе?

Интересно, что Проперций не верит в высокую мораль старого Рима. Он откровенно говорит (ii, 6, 19):

Ты ввел преступленье,
Ромул, волчицы лихой вскормленный сам молоком.
Ты беззаветно внушил похитить невинных сабинок;
В Риме теперь от тебя всячески дерзок Амур.

При императорах жалобы на распущенность женщин многократно умножились. Сенека говорит («К Гельвии», 16, 3): «Ты не присоединилась к большинству женщин и избежала величайшего зла нашего века, порочности». Однако Сенека был слишком хорошо образован, чтобы не знать, что «и предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки останутся теми же и будут оставаться, подвергаясь только незначительному изменению, подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега. Порою станут более предаваться прелюбодеяниям, чем другим порокам, и разорвет узы целомудрие, порою будут процветать безумные пиры и кулинарное искусство – позорнейшая пагуба для отцовских богатств. Порою будет распространен чрезмерный уход за телом и попечение о внешности, прикрывающее собою духовное безобразие. Будет время, когда худо управляемая свобода перейдет в нахальство и дерзость. По временам станет распространяться жестокость в частных и общественных отношениях и неистовые междоусобные войны, во время которых подвергнется профанации все великое и святое. Будет время, когда войдет в честь пьянство и будет считаться достоинством пить вино в самом большом количестве. Пороки не ждут в одном месте: подвижные и разнообразные, они пребывают в смятении, подстрекают и прогоняют друг друга. Впрочем, мы всегда должны заявлять о себе одно и то же: мы злы, злыми были и, с неохотой добавлю, злыми будем» («О благодеяниях», i, 10). Итог своим мыслям он подводит в Письме 97: «Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век повинен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нравами и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства людей, а не времен: ни один век от вины не свободен».
Мы должны запомнить слова этого спокойного и бесстрастного мыслителя, чтобы рассмотреть жалобы Ювенала и насмешки Марциала в верном свете. К сожалению, мы слишком привыкли выслушивать именно их гневные преувеличения, а не спокойные размышления Сенеки.
Тацит в «Германии» противопоставляет чистую и неиспорченную мораль германцев так называемым порочным нравам своих современников («О происхождении германцев и местоположении Германии», 17–19). В другом месте он говорит («Анналы», iii, 55): «Но после того как начали свирепствовать казни и громкая слава стала неминуемо вести к гибели, остальные благоразумно притихли и затаились. Вместе с тем все чаще допускавшиеся в Сенат новые люди из муниципиев, колоний и даже провинций принесли с собою привычную им бережливость, и, хотя многие среди них благодаря удаче или усердию к старости приобретали богатство, они сохраняли, тем не менее, прежние склонности. Но больше всего способствовал возвращению к простоте нравов державшийся старинного образа жизни Веспасиан. Угодливость по отношению к принцепсу и стремление превзойти его в непритязательности оказались сильнее установленных законами наказаний и устрашений. Впрочем, быть может, всему существующему свойственно некое круговое движение, и как возвращаются те же времена года, так обстоит и с нравами; не все было лучше у наших предшественников, кое-что похвальное и заслуживающее подражания потомков принес и наш век. Так пусть же это благородное соревнование с предками будет у нас непрерывным!»
В поддержку этих утверждений можно привести много примеров истинного героизма женщин так называемой эпохи упадка; упомянем лишь некоторые.
Веллей Патеркул («Римская история», ii, 26) рассказывает о женской верности в эпоху Мария: «Да не забудется благородный поступок Кальпурнии, дочери Бестии, супруги Антистия: когда ее муж был зарезан, как было сказано выше, она пронзила себя мечом». Далее, повествуя о времени, когда Антоний воевал с убийцами Цезаря и вписал многих из своих личных врагов в проскрипционные списки, он говорит (ii, 67): «Однако примечательно следующее: наивысшей по отношению к проскрибированным была верность у жен, средняя – у отпущенников, кое-какая – у рабов, никакой – у сыновей». Этот факт подтверждается многими примерами из Аппиана («Гражданские войны», iv, 36 и далее). Он начинает с общего замечания: «И поразительные примеры любви жен к мужьям… имели тут место» – и приводит многочисленные примеры, из которых мы упомянем лишь некоторые из глав 39 и 40.
«Лентула, тайно бежавшего в Сицилию, жена просила взять ее с собой и с этой целью не спускала с него глаз. Он не желал, чтобы она подвергалась опасности наравне с ним. Будучи назначен Помпеем претором, он сообщил жене, что он спасся и состоит претором. Она, узнав, где находится муж, убежала из-под надзора матери с двумя рабами, с которыми благополучно совершила трудный путь под видом рабыни и вечером из Регия переправилась в Мессину. Легко разыскав преторскую палатку, она застала Лентула не в пышной обстановке претора, но с непричесанными волосами, лежащим на земле, в неприглядных условиях, все это из-за тоски по жене. Апулею жена пригрозила, что выдаст его, если он бежит один. И вот против воли он взял ее с собою. Помогло ему в бегстве, которого никто не подозревал, то обстоятельство, что он отправился в путь вместе с женой, рабами и рабынями, на глазах у всех. Жена Анция завернула его в постельный мешок и поручила носильщикам за плату доставить его из дома к морю, откуда он и убежал в Сицилию».
В более поздние времена мы узнаем о не менее преданных женах – так что осуждение всей этой эпохи является, мягко говоря, преувеличением. Тацит пишет («Анналы», xv, 71): «За Приском и Галлом последовали их жены Аргория Флакцилла и Эгнация Максимилла; большое богатство Максимиллы сначала было за нею сохранено, в дальнейшем – отобрано; и то и другое содействовало ее славе». Знаменитый переводчик Тацита А. Штар – один из немногих ученых старшего поколения, которые не понимали каждое слово Тацита буквально, – замечает по этому поводу: «Общество, которое в полной мере оценивает такие качества, не может быть окончательно испорченным». (Данный случай относится к концу правления Нерона.) И наконец, самый знаменитый из подобных примеров женской добродетели – геройская стойкость старшей и младшей Аррии. Вот как Плиний рассказывает о старшей («Письма», iii, 16): «Болел Цинна Пет, муж ее, болел и сын – оба, по-видимому, смертельно. Сын умер; он был юношей редкой красоты и такого же благородства. Родителям он был дорог и за эти качества, и как сын. Она так подготовила похороны, так устроила проводы, что муж ничего не узнал; больше того, входя в его комнату, она говорила, что сын жив и чувствует себя лучше; на постоянные расспросы отца, как мальчик, отвечала: «Хорошо спал, с удовольствием поел». Когда долго сдерживаемые слезы прорывались, она выходила из комнаты и тогда уже отдавалась горю; наплакавшись вволю, возвращалась с сухими глазами и спокойным лицом, словно оставив за дверями свое сиротство. Обнажить нож, пронзить грудь, вытащить кинжал и протянуть его мужу со словом бессмертным, внушенным свыше: «Нет, не больно» – это, конечно, поступок славы великой. Но когда она это делала и говорила, перед ее глазами вставала неумирающая слава. Не больший ли подвиг – скрывать слезы, таить скорбь; потеряв сына, играть роль матери, не ожидая в награду бессмертной славы». Тацит так рассказывает о ее дочери («Анналы», xvi, 34): «Обратился он [ее муж] с увещанием и к Аррии, высказавшей желание умереть вместе с мужем, последовав в этом примеру своей матери Аррии, и уговаривал ее не расставаться с жизнью и не лишать единственной опоры их общую дочь».
Как можно видеть по этим примерам «высокой» и «низкой» женской нравственности, эмансипация римских женщин привела к развитию самых разных типов характера. Это позволяет нам сделать вывод, что эмансипацию нельзя критиковать исключительно с моральной точки зрения. Конечно, можно рассматривать все развитие общества только как процесс прогрессивного сексуального освобождения женщин; но новая свобода нашла выражение не только в сексуальной жизни. В первую очередь женщины добились экономической свободы.
Выше мы объясняли, что при ранней республике женщины экономически зависели от мужчин. Первоначально бракам всегда сопутствовал manus, что, как мы видели, означало полное подчинение жены мужу. Когда брак старого типа, в котором господствовал муж, постепенно стал заменяться свободным браком, женщины начали пользоваться экономической свободой. При свободном браке женщина сохраняла всю свою собственность, за исключением приданого, которое отходило мужу. Если ее отец умирал, она становилась sui iuris – до тех пор она была полностью в его власти, но теперь либо оказывалась полной хозяйкой своей собственности, либо брала опекуна, чтобы помогал ей справиться с хозяйством. Опекун нередко входил в более тесные взаимоотношения с ней и во многих случаях в конце концов становился ее любовником. Со временем, очевидно, женщины стали владеть весьма значительной собственностью. Если бы это было не так, не было бы попыток уменьшить ее размеры – в 169 году до н. э. lex Voconia запретил женщинам получать наследство. Геллий («Аттические ночи», xvii, 6) сообщает, что Катон следующими словами рекомендовал принять этот закон: «Сначала жена приносит тебе большое приданое. Потом она получает много денег, которые не отдает мужу, а лишь вручает ему в качестве займа. И наконец, разозлившись, приказывает своему сборщику долгов всюду следовать за своим мужем и требовать от него оплаты». Этот закон до сих пор служит предметом дискуссий среди ученых. Разумеется, он не мог принести особых результатов, поскольку законы о наследстве с течением времени становились все более и более благоприятными для женщин, и в конце концов при Юстиниане оба пола получили почти равные права. Женщина в итоге была признана дееспособной и юридически, и экономически. Но эти последние этапы развития происходили в эпоху преобладания христианства, и поэтому выходят за рамки нашей книги.
Кроме сексуальной и экономической свободы, полученной женщинами в раннем Риме, происходила и их политическая эмансипация. Она имеет намного меньшее значение, чем эмансипация в половой и экономической жизни, однако заслуживает того, чтобы посвятить ей небольшое обсуждение, так как без нее изображение жизни римской женщины будет неполным.
Женщины в Риме не имели абсолютно никаких политических прав. Мы читаем у Геллия («Аттические ночи», v, 19), что «женщинам запрещено участвовать в народных собраниях». Но с другой стороны, римская матрона пользовалась гораздо большей личной свободой, чем греческая женщина. Как мы уже говорили, она принимала участие в мужских трапезах, жила в передней части дома и могла появляться на публике, как пишет в своем предисловии Корнелий Непот. По словам Ливия (v, 25), во время галльского вторжения женщины свободно жертвовали государству свое золото и драгоценности, а впоследствии получили право ездить на религиозные праздники и игры в четырехколесных экипажах, а на обычные праздники и по будним дням – в двухколесных экипажах. Кроме того, некоторые религиозные обряды совершались исключительно женщинами – подробнее мы поговорим об этом ниже. Можно напомнить читателям о поведении женщин во время нападения Кориолана на Рим. Постепенно освобождаясь от оков старой патриархальной семьи, женщины создавали различные союзы для защиты своих общих интересов. Мы не имеем точных сведений об этом этапе, но авторы эпохи Тиберия говорят о существовавшем прежде ordo matronarum – сословии, почти что сообществе замужних женщин (Валерий Максим. Меморабилия, v, 2, 1). У Сенеки («Фрагменты», xiii, 49) находим следующие слова: «Одна женщина появляется на улицах в богатом наряде, другую все прославляют, и только меня, беднягу, женское собрание презирает и отвергает». Светоний («Гальба», 5) также знает о собраниях матрон – явно постоянном институте, представляющем женские интересы. При императоре Гелиогабале (Элий Лампридий. Гелиогабал, 4) для «сената женщин» (mulierum senatus, как его называет Лампридий) был построен зал на Квиринале, где обычно происходили встречи conuentus matronalis (собрание замужних женщин). Однако указы этого «сената» Лампридий называет «нелепыми» и говорит, что они в основном касались вопросов этикета. Следовательно, никакого политического значения они не имели. Догадка Фридлендера («История римской нравственности», v, 423) может быть верной: он полагает, что эти собрания восходят к какому-то религиозному союзу женщин.
Нет политического значения и в событии, которое так живо описывает Ливий (xxxiv, 1); однако оно существенно для понимания характера римской женщины, и по этой причине мы рассмотрим его подробнее. В 215 году до н. э., в условиях ужасного напряжения войны с Ганнибалом, римляне приняли закон lex Oppia, который ограничивал использование женщинами украшений и экипажей. Однако после победы Рима эти суровые меры, казалось бы, потеряли необходимость, и женщины требовали отменить этот закон. Он был аннулирован в 195 году до н. э., во время консульства Марка Порция Катона, хотя этот консерватор из консерваторов поддерживал его всем своим влиянием и властью. Вот что пишет Ливий:
«Среди забот, что принесли римлянам великие войны, – и те, что недавно закончились, и те, что вот-вот грозили начаться, – возникло дело, о котором и упоминать бы не стоило, если бы не вызвало оно бурные споры. Народные трибуны Марк Фунданий и Луций Валерий предложили отменить Оппиев закон. Этот закон провел народный трибун Гай Оппий в консульство Квинта Фабия и Тиберия Семпрония, в самый разгар Пунической войны; закон запрещал римским женщинам иметь больше полуунции золота, носить окрашенную в разные цвета одежду, ездить в повозках по Риму и по другим городам или вокруг них на расстоянии мили, кроме как при государственных священнодействиях. Народные трибуны Марк и Публий Юнии Бруты защищали Оппиев закон и сказали, что никогда не допустят его отмены. Многие видные граждане выступили за Оппиев закон, многие – против него. На Капитолии чуть ли не каждый день собиралась толпа; все римляне тоже разделились на сторонников и противников Оппиева закона, женщин же не могли удержать дома ни увещевания старших, ни помышления о приличиях, ни власть мужа: они заполняли все улицы и все подходы к форуму, умоляли граждан, которые спускались на форум, согласиться, чтобы теперь, когда республика цветет и люди день ото дня богатеют, женщинам возвратили украшения, которые они прежде носили. Толпы женщин росли с каждым днем, так как приходили женщины из окрестных городков и селений. Уже хватало у них дерзости надоедать своими просьбами консулам, преторам и другим должностным лицам; самым неумолимым оказался один из консулов – Марк Порций Катон».
Далее Ливий описывает великое ораторское состязание главных оппонентов – твердолобого Катона и либерального Валерия; он перечисляет все доводы, которые те приводили за закон и за его отмену. Самые интересные фрагменты их речей – те, в которых они высказывают совершенно противоположные взгляды на характер и желаемое положение женщин в законодательстве и в общественной жизни. Катон заявил: «Предки наши не дозволяли женщинам решать какие-либо дела, даже и частные, без особого на то разрешения; они установили, что женщина находится во власти отца, братьев, мужа. Мы же попущением богов терпим, что женщины руководят государством, приходят на форум, появляются на сходках и в народных собраниях. Ведь что они сейчас делают на улицах и площадях, как не убеждают всех поддержать предложение трибунов, как не настаивают на отмене Оппиева закона. И не надейтесь, что они сами положат предел своей распущенности; обуздайте же их безрассудную природу, их неукротимые страсти. Сделайте это и имейте в виду, что требования Оппиева закона – самое малое из того бремени, которое налагают на женщин наши нравы, установления нашего права, которое они хоть как-то снесут своей нетерпеливой душой. В любом деле стремятся они к свободе, а если говорить правду – к распущенности». Далее в своей речи Катон особенно осуждает тот факт, что женщины желают свободы ради большей роскоши: «Каким предлогом, более или менее благозвучным, прикрывается этот мятеж женщин? Мне ответят: «Мы хотим блистать золотом и пурпуром, мы хотим разъезжать по городу в повозках в дни празднеств и чтобы везли нас как триумфаторов, одержавших победу над законом, отвергших его, поправших ваши решения. Да не будет больше предела тратам нашим и нашей развратной роскоши».
Трибун Валерий возражает Катону следующим заявлением: «Женщины и раньше выходили на улицы – вспомни о сабинских женщинах, о женщинах, вышедших навстречу Кориолану, и других случаях. Кроме того, вполне правомерно, ничем не рискуя, отменять законы, как только обстоятельства, призвавшие их к жизни, изменятся, как бывало уже не раз… Сейчас все сословия в государстве, – говорит он (и здесь мы снова приводим его слова в версии Ливия), – все и каждый чувствуют, как счастливо изменилась судьба государства, и только одни наши жены не могут наслаждаться плодами мира и спокойствия. Мы, мужчины, отправляя должности, государственные и жреческие, облачаемся в тоги с пурпурной каймой, дети наши носят тоги, окаймленные пурпуром, мы дозволяем носить окаймленные тоги должностным лицам колоний и муниципиев, да и здесь, в Городе, самым малым из начальствующих людей, старшинам городских околотков; не только живые наряжаются, но даже и мертвых на костре покрывают пурпуром. Так ужели одним только женщинам запретим мы носить пурпур? Выходит, тебе, муж, можно коня покрывать пурпурным чепраком, а матери твоих детей ты не позволишь иметь пурпурную накидку! Что же, даже лошадь у тебя будет наряднее жены?» Он указывает на то, что, даже если эта уступка и будет сделана, женщины все равно останутся под властью своих мужей и отцов: «Пока ты жив, ни одна не выйдет из-под твоей руки, и не они ли сами ненавидят свободу, какую дает им вдовство или сиротство; да и в том, что касается их уборов, они предпочитают подчиняться скорее тебе, чем закону. Твой же долг не в рабстве держать их, а под рукой и опекой; и вам же любезнее, когда называют вас отцами и супругами, а не господами… Женщины слабы, они должны будут подчиняться вашему решению, каково бы оно ни было; но чем больше у нас власти над ними, тем более умеренной должна она быть».
(Смотри превосходную книжку Тейфера «Об истории женской эмансипации в Древнем Риме».)
Неизвестно, насколько точно Ливий приводит эти речи. Тем не менее они передают атмосферу и взгляды оппозиции; даже во времена Ливия мужчины из правящих классов точно так же противились эмансипации женщин. Можно напомнить читателям, что после этого исторического собрания Сената женщины не успокоились, пока устаревший, по их мнению, закон не был отменен. Но не следует воображать, что после этого успеха женщины приобрели какое-либо существенное влияние на римское правительство. В принципе женщины и тогда, и позже были отстранены от политики. Но невзирая на это, умные и волевые римские женщины все же имели сильное политическое влияние через своих мужей. Не будем говорить о легендарных фигурах Танакиль или Эгерии; но вспомним Корнелию, мать Гракхов, Порцию, знаменитую жену Брута, или умную и осторожную Ливию, жену императора Августа. В истории позднего Рима мы видим много женщин со свирепой и неумеренной амбицией: например, Фульвия в такой степени помыкала Марком Антонием, что он чеканил ее изображение на серебряных монетах и позволял ей (Плутарх. Антоний, 10) «властвовать над властелином и начальствовать над начальником». В истории имперского периода мы встречаем таких амбициозных и властных женщин, как Агриппина Младшая, мать Нерона, Юлия Домна, мать Каракаллы, и Юлия Меза, бабка Гелиогабала.