XXVIII. Путь в царствие небесное. Смелая, хладнокровная, невозмутимая Эмма Малютина слегка вздрогнула, когда Борис подал ей визитную карточку патера Глинского

Смелая, хладнокровная, невозмутимая Эмма Малютина слегка вздрогнула, когда Борис подал ей визитную карточку патера Глинского, до такой степени неожиданным был этот визит. Однако, она быстро овладела собой и сказала:

– Просите.

Хитрый иезуит вошел в гостиную с самой сладкой улыбкой. Хозяйка легким движением руки указала ему место на диване и с сознанием собственного достоинства устремила на него вопрошающий взгляд.

– Извините меня... Я, кажется, побеспокоил вас не вовремя, – начал патер Глинский, – но причина моего визита так важна, – я бы даже сказал, священна, – что я отчасти имею право на ваше снисхождение... Речь идет о счастье моего дорогого графа... Я воспитывал его и люблю, как сына...

Наступила довольно продолжительная пауза. Иезуит надеялся, что Эмма поможет ему каким-нибудь вопросом или замечанием, но она слушала его с таким непритворным равнодушием, словно хотела сказать: «Какое мне дело до твоего графа». Патер растерянно потирал руки и расправлял складочки на своем рукаве. Наконец он решился прервать это затянувшееся молчание и сказал:

– Я полагаю, сударыня, что вы уже угадали причину моего визита?

– Вы ошибаетесь, я о ней даже не подозреваю, – ответила девушка с таким неподдельным простодушием, что буквально поставила в тупик опытного дипломата ордена иезуитов.

– Я желал бы... Но, прежде всего, позвольте отдать вам должное, вы были восхитительны в костюме султанши.

– Неужели вы пожаловали сюда для того, чтобы сказать мне этот комплимент? – насмешливо улыбнулась Эмма.

– О нет, – пролепетал иезуит, – я веду речь к тому, что мой граф влюбился в вас до безумия...

– Да, он за мною ухаживал, – равнодушно ответила гордая красавица.

– Значит, я не ошибся... Понятно, что внимание графа льстит вашему самолюбию, положим даже, что это чувство доставляет удовольствие и ему самому, но вместе с тем оно огорчает многих и в особенности меня, его воспитателя, от души желающего видеть его счастливым.

– Теперь я вас уже вовсе не понимаю, будто вы говорите на незнакомом мне иностранном языке.

– Известно ли вам, что граф Солтык помолвлен?

– Да, я это слышала.

– Что вся Польша жаждет этого союза двух могущественных фамилий?

– И это мне известно.

– Скажите, почему же вы так стараетесь разрушить наши планы?

– Я?! – Эмма надменно вскинула голову и засмеялась. – И не думаю!

– Зачем же вы завлекаете графа?

– Не могу же я запретить ему ухаживать за мной! Я бы стала предметом всеобщих насмешек. Впрочем, он ничем не нарушает законов приличия.

– Вы уклоняетесь от положительного ответа... а между тем всеми силами поощряете графа...

– Нисколько.

– Не пора ли прекратить эту игру словами, сударыня, оставим остроумие в стороне... Разрыв графа с семейством Огинских был бы несчастьем для всех, кто желает ему добра, а для него самого – в особенности... Вы препятствуете этому браку... в этом я уже убедился... и потому прошу вас, сударыня, прекратить ваши преследования.

– До сих пор граф не говорил со мной о любви, но если бы он это и сделал, то, поверьте, я не стала бы его слушать.

– Все это только слова! – возразил иезуит. – Я человек опытный и прекрасно понимаю, что вы имеете виды на моего бедного графа!

– Избавьте меня от ваших предположений, – строгим шепотом заметила Эмма. – Я не люблю вашего графа – достаточно ли этого для вашего успокоения?

– Виноват, сударыня, мы не понимаем друг друга. Я говорю, что вы желаете овладеть его сердцем.

– Нимало, а рукой – и того меньше, – не без гордости возразила Эмма.

– Да, не рукой... Мечта ваша совершенно иного свойства... Будем же говорить откровенно...

– Возможно ли это для человека, носящего рясу! – ядовито пошутила Эмма.

– Скажу вам откровенно, я еще не разгадал ваших намерений, но сердце мое подсказывает, что вы погубите графа.

– Если бы я действительно имела какие-нибудь виды на графа Солтыка, то вряд ли бы вы разгадали их, патер Глинский.

– Следовательно, вы признаетесь, что у вас есть определенная цель.

– Прошу вас, не приписывайте мне ваших собственных умозаключений... Я не сказала вам ничего.

– Опять громкие фразы!.. Вы злой гений моего графа, и я считаю своей священной обязанностью разлучить его с вами, во что бы то ни стало, потому что я желаю ему добра, а вы...

– Разве вы знаете, чего именно желаю ему я? – перебила его сектантка. – Мы оба хотим спасти графа, но идем к этой цели различными путями. Вы объявляете мне войну, и я смело принимаю ваш вызов... Я не боюсь ничего, потому что твердо уповаю на милосердие Божие!

Проницательный иезуит буквально остолбенел от изумления; перед ним была неразрешимая загадка. Неизвестно чем бы окончилось это объяснение, если бы в гостиную не вошла Генриетта Монкони. Пока она с восторгом обнимала и целовала Эмму, патер Глинский встал с дивана и начал откланиваться.

– Вы уже уходите? – спросила вежливая хозяйка.

– Я полагаю, что отношения наши достаточно выяснились.

– Итак, война, не правда ли?

– Это зависит от вас, – и иезуит, бросив на Генриетту выразительный взгляд, полный искреннего сострадания, поклонился и вышел из комнаты.

– Зачем он сюда приходил? – спросила Генриетта.

– Он вообразил, что я отбиваю графа Солтыка у Анюты Огинской.

– Вы?! – и Генриетта громко захохотала. – Виноваты ли вы в том, что все мужчины, увидев вас, сходят с ума? Понятно, что Солтык потерял голову! Но ведь вам это безразлично, не так ли?

– Разумеется!

– Вы сотворены для всеобщего обожания, – продолжала восторженная девушка, – я это чувствую, точно так же как и другие. Вы сверхъестественное, неземное создание!

Генриетта упала на колени перед своим кумиром и продолжала, не спуская с Эммы больших синих глаз:

– Вы святая!.. Я молюсь на вас! В сравнении с вами все наши так называемые красавицы кажутся мне ничтожными. Даже Анюта Огинская, хотя я люблю ее, как сестру.

– Какое заблуждение!

– Это выше сил моих, я не могу думать о вас иначе. Не отталкивайте меня, умоляю вас! Если я не достойна быть вашей подругой, я с радостью стану вашей рабою.

– Глупенькая фантазерка, – сказала Эмма, гладя ее по щеке.

– Осчастливьте меня!

– Если это в моей власти, я готова.

– Говорите мне «ты».

– Охотно, душа моя.

Генриетта бросилась к ней на шею и шепнула на ухо:

– Любишь ли ты меня хоть немножко? Позволишь ли ты мне всегда быть рядом с тобой?

– А что скажут на это твои родители? Ты невинный, неопытный ребенок, Генриетта, а я посвящена в такие тайны, от которых содрогнулось бы и мужское закаленное сердце. Тебе все улыбается в жизни, а я заглянула в глубокую пропасть бытия и увидела на дне ее такие ужасы, которые заставили меня отказаться от всех земных наслаждений. Поверь мне, для человека нет большего несчастья, как родиться на свет, а смерть есть истинное для него благодеяние. Ты не знаешь, даже не подозреваешь, на какие страдания обречен человек во время своей земной жизни, а я знаю все это.

– И ты не боишься?

– Нет, я не боюсь ничего на этом свете, потому что со мною Бог!

Голос Эммы звенел, как струна, глаза ее горели фанатизмом.

– Ты совсем не такая, как мы, ничтожные создания! – пролепетала Генриетта, с благоговением глядя на юную жрицу. – Ты похожа на боговдохновенную, премудрую и строгую ветхозаветную пророчицу. Ты предназначена Богом для великих подвигов! Это я угадываю сердцем... Позволь мне следовать за тобой повсюду. Укажи мне путь в царство небесное, где ты будешь ликовать наравне со святыми мученицами.

Эмма устремила на девушку долгий, проницательный взгляд, погладила рукой ее шелковистые волосы и проговорила печальным тоном:

– Бедное, неразумное дитя, ты сама не знаешь, чего ты просишь...

Путь, по которому я иду, тернист и скорбен, и полит слезами... Иди своей дорогой!

– Нет, нет! – умоляла Генриетта, со слезами на глазах. – Не лишай меня блаженства жить и умереть с тобой! Я буду твоей послушной ученицей, твоей покорной рабой!

– Обдумала ли ты этот шаг?

– Серьезно, глубоко обдумала.

– Готова ли ты выдержать испытание?

– Какое тебе угодно.

– Тогда слушай меня. Первым условием для достижения царства небесного есть смирение, самое глубокое, самое неограниченное. Люди тщеславные и высокомерные не угодны Богу. Господь наш Иисус Христос избрал своих учеников среди людей самых бедных. Сможешь ли ты променять это нарядное платье на рубище, сделаться слугой твоих ближних, не возмущаясь никакой работой. Обещаешь ли ты не оскорблять никого и смиренно переносить всякие обиды во имя умершего за нас Искупителя?

– Обещаю.

– Будешь ли ты повиноваться даже и тогда, когда приказание покажется тебе постыдным или жестоким?

– Буду.

– Отречешься ли ты от земных радостей?

– Я готова на все... готова следовать за тобой хоть в пустыню.

– Если ты обещаешь исполнить все эти условия, – сказала Эмма высокомерным тоном языческой жрицы, – то я во имя Бога Всемогущего нарекаю тебя нашей сестрой и позволяю тебе жить при мне в качестве служанки до того дня, когда Господу угодно будет призвать тебя к Себе!

При этих словах Эмма Малютина выпрямилась и дала девушке пощечину. Генриетта бросилась к ее ногам, покрыла их поцелуями и слезами и воскликнула:

– Я буду твоей рабою! Буду с наслаждением повиноваться твоей воле!

– Это не так легко, как ты думаешь. Для начала я тобой довольна – ты сразу поняла свою роль. Но ты меня еще не знаешь. Боже тебя сохрани восстать против моей власти! Простись навеки со своей волей и со своими желаниями. С этой минуты я для тебя все, ты же сама – ничто! – И, гордо подняв голову, Эмма наступила ногой на затылок своей новой рабыни, а та, словно объятая священным ужасом, горько заплакала.