Часы мистера Хамфри

Выпустив в свет в течение четырех лет (1836-1839) четыре книги (" Очерки

Боза", " Посмертные записки Пиквикского клуба", " Приключения Оливера Твиста",

" Жизнь и приключения Николаса Никльби"), Диккенс в 1840 году приступил к

новому произведению. Но эта книга задумана была не как цельный роман, а как

серия новелл, очерков, путевых приключений, объединенных только внешне

сюжетной линией. По замыслу Диккенса, постоянные гости некоего мистера

Хамфри располагались вокруг старинных " стоячих" часов и, доставая из футляра

этих часов рукописи, читали упомянутые новеллы и очерки в своем кругу. Так

возникло произведение, названное писателем " Часы мистера Хамфри", которого

он наименовал по-старинному " мастер". Подобно предшествующим книгам, " Часы"

должны были выходить выпусками. Но читающая публика, с нетерпением ожидавшая

нового цельного произведения Диккенса, сдержанно отнеслась к его затее, и

Диккенс тотчас же изменил первоначальный план, начав вскоре печатать в

" Часах" роман " Лавка древностей". Трижды он прерывал роман, вводя вставные

эпизоды с участием мистера Пиквика, мистера Уэллера и Сэма.

Мы печатаем эти пять эпизодов, в которых мистер Пиквик, Сэм и мистер

Уэллер появляются вновь после прощания с ними автора в конце " Посмертных

записок Пиквикского клуба".

I

Гость мистера Хамфри

Когда я бываю в меланхолическом расположении духа, мне часто удается

отвести поток печальных мыслей, вызывая ряд фантастических картин, связанных

с окружающими предметами, и размышляя о сценах и действующих лицах,

подсказываемых ими.

Эта привычка привела к тому, что каждая комната в моем доме и каждый

старый портрет, взирающий со стены, возбуждают во мне особый интерес.

Например, я убежден, что величавая, устрашающая своей суровой

благопристойностью дама, которая висит над камином в моей спальне, была

некогда владелицей этого дома. Во дворе внизу находится высеченное из камня

лицо, исключительно уродливое, в котором я почему-то, - боюсь, в силу

своеобразной ревности, вижу лицо ее супруга. Над моим кабинетом расположена

маленькая комнатка, где сквозь переплет окна пробивается плющ; из этой

комнаты выходит их дочь, очаровательная девушка лет восемнадцати -

девятнадцати, всегда покорная и послушная, за исключением тех случаев, когда

затрагивают ее глубокую привязанность к молодому джентльмену на лестнице,

чья бабушка (которую спровадили в заброшенную прачечную в саду) кичится

старой семейной ссорой и является неумолимым врагом их любви. Пользуясь

подобным же материалом, я сочиняю немало маленьких драм, главное достоинство

коих заключается в том, что я могу по собственному желанию привести их к

благополучной развязке. Столько их у меня в голове, что, если бы я,

вернувшись вечером домой, застал какого-нибудь грубоватого старца,

насчитывающего двести лет и комфортабельно расположившегося в моем кресле, и

страдающую от несчастной любви девицу, тщетно взывающую к его жестокому

сердцу и опирающуюся белой рукою на мои часы, я уверен, что выразил бы

только изумление, почему они заставили меня ждать так долго и до сей поры не

удостаивали своим посещением.

В таком расположении духа я сидел вчера утром в своем саду, в тени

цветущего любимого дерева, упиваясь очарованием, разлитым вокруг меня, и

чувствуя, как оживают надежды и радость благодаря прекраснейшей поре года

весне, как вдруг мои размышления были прерваны неожиданным появлением в

конце аллеи моего цирюльника, который - и я тотчас же это заметил -

направлялся ко мне быстрым шагом, предвещавшим нечто знаменательное.

Мой цирюльник - очень живой, суетливый, проворный человечек, - он весь

кругленький, однако не толстый и не громоздкий, - но вчера его

стремительность была столь необычна, что повергла меня в изумление. Не мог я

также не заметить, когда он подошел ко мне, что его серые глаза поблескивали

в высшей степени странно, что красный носик пылал необычайно, что каждая

черточка его круглого веселого лица сократилась и как бы закруглилась,

выражая приятное изумление, а вся его физиономия сияла от удовольствия. Я

удивился еще больше, заметив, что моя экономка, которая всегда сохраняет

весьма степенный вид и боится уронить собственное достоинство, выглядывала

из-за изгороди в конце аллеи и обменивалась кивками и улыбками с

цирюльником, который раза два или три оглянулся. Я не понимал, о чем может

возвещать подобное поведение, разве что в то утро цирюльник и экономка

заключили брачный союз.

Вот почему я был слегка разочарован, когда обнаружилось всего-навсего,

что пришел какой-то джентльмен, который желает со мной поговорить.

- А кто он такой? - спросил я.

Цирюльник, еще туже подвинтив свою физиономию, ответил, что джентльмен

не пожелал себя назвать, но хочет меня видеть. Я на секунду призадумался,

недоумевая, кто бы мог быть этот посетитель, и заметил, что цирюльник,

воспользовавшись случаем, обменялся еще одним кивком с экономкой, которая не

двигалась с места.

- Ну, что ж! - сказал я. - Просите джентльмена пожаловать сюда.

Эти слова как будто увенчали надежды цирюльника, ибо он круто

повернулся и пустился бегом.

Дальнозоркостью я не отличаюсь, и когда джентльмен только что появился

в конце аллеи, я не мог его разглядеть и не знал, знаком я с ним или нет.

Это был пожилой джентльмен, но шел он легко и быстро, отличался приятнейшими

манерами, ловко обходил садовый каток и бордюры клумб, пробираясь между

цветочными горшками и улыбаясь с невыразимым добродушием. Не успел он дойти

до середины аллеи, как уже начал приветствовать меня; тогда мне показалось,

что я его знаю; но когда он приблизился ко мне с шляпой в руке и солнце

осветило его лысую голову, кроткое лицо, блестящие очки, светло-коричневые,

плотно облегающие панталоны и черные гетры, - вот тогда меня потянуло к

нему, и я окончательно убедился в том, что это - мистер Пиквик.

- Дорогой сэр, - сказал джентльмен, когда я встал, чтобы приветствовать

его, - прошу вас, сядьте. Пожалуйста, садитесь. Не стойте из-за меня. Право

же, я настаиваю на этом.

С этими словами мистер Пиквик деликатно принудил меня сесть и, взяв за

руку, потряс ее еще и еще раз с сердечностью, поистине покоряющей. Я

постарался выразить в своем приветствии радость, которую вызвало его

появление, и усадил рядом. Он то выпускал, то снова хватал мою руку, смотрел

на меня сквозь очки, и такой сияющей физиономии я никогда не видывал.

- Вы меня сразу узнали! - воскликнул мистер Пиквик. - Как приятно, что

вы меня сразу узнали!

Я ответил, что частенько перечитывал историю его приключений, а его

лицо хорошо знакомо мне по портретам. Я выразил ему свое соболезнование,

считая, что случай благоприятствует упоминанию об этом, - по поводу разных

пасквилей на его особу, появлявшихся в печати. Мистер Пиквик покачал головой

и на секунду как будто рассердился, но тотчас же улыбнулся снова и заявил,

что я, конечно, знаком с прологом Сервантеса ко второй части " Дон-Кихота", а

сей пролог вполне выражает его отношение к данному вопросу.

- Но, послушайте, - сказал мистер Пиквик, - неужели вас не интересует,

как я вас отыскал?

- Я не буду интересоваться этим, и, с вашего разрешения, пусть это

останется для меня тайной, - сказал я, улыбаясь в свою очередь. Достаточно,

что вы доставили мне это удовольствие. Я отнюдь не хочу, чтобы вы мне

сообщили, каким путем я его получил.

- Вы очень любезны, - отвечал мистер Пиквик, снова пожимая мне руку,

таким я вас себе и представлял! Но как вы думаете, с какой целью я вас

отыскал, дорогой сэр? Ну как вы думаете, зачем я пришел?

Мистер Пиквик задал этот вопрос с таким видом, словно не допускал

возможности, чтобы я каким бы то ни было образом угадал тайную цель его

посещения, которая должна быть сокрыта от всего человечества. Поэтому хотя я

и радовался тому, что предугадал его намерение, но притворился, будто

понятия о нем не имею, и, после недолгого раздумья, безнадежно покачал

годовой.

- А что бы вы сказали, - начал мистер Пиквик, прикасаясь указательным

пальцем левой руки к моему рукаву, и посмотрел на меня, откинув назад голову

и слегка склонив се набок, - что бы вы сказали, если бы я признался, что,

прочитав ваш отчет о вас самих и вашем маленьком обществе, я пришел сюда в

качестве скромного кандидата на одно из свободных мест?

- Я бы сказал, - отвечал я, - что только одно событие могло бы сделать

для меня еще милее это маленькое общество, а именно - вступление в него

моего старого друга... - разрешите мне называть вас так - моего старого

друга, мистера Пиквика.

Когда я дал ему такой ответ, лицо мистера Пиквика расплылось, выражая

полнейший восторг. Сердечно пожав мне обе руки сразу, он легонько похлопал

меня по спине, а затем - причина была мне понятна - покраснел до самых глаз

и с величайшей серьезностью выразил надежду, что он не причинил мне боли.

Если бы даже мне было больно, я предпочел бы, чтобы он совершил такое

преступление сто раз, только бы не волновался; но так как никакого вреда он

мне не причинил, я без труда переменил тему разговора, задав вопрос, который

уже раз двадцать вертелся у меня на языке.

- Вы мне ни слова не сказали о Сэме Уэллере, - заметил я.

- О! - воскликнул мистер Пиквик. - Сэм ничуть не изменился. Все тот же

верный, преданный Друг, каким был раньше. Что сказать вам о Сэме, дорогой

сэр, кроме того, что с каждым днем он становится все более необходимым для

моего счастья и благополучия?

- А мистер Уэллер-старший? - спросил я.

- Старый мистер Уэллер, - отвечал мистер Пиквик, - изменился отнюдь не

больше, чем Сэм, - пожалуй, стал только чуточку более самоуверенным, чем был

прежде, и иной раз бывает более болтлив. Теперь он проводит много времени в

наших краях и определил себя в штат моих телохранителей, и если я попрошу

для Сэма местечка в вашей кухне в " вечера часов" (предположим, что ваши трое

друзей сочтут меня достойным занять место среди них), то боюсь, что мне

придется частенько приводить и мистера Уэллера.

Я с большой охотой обязался предоставить как Сэму, так и его отцу

свободный доступ в мой дом в любой час дня и в любую пору года; покончив с

этим пунктом, мы завели длинный разговор, который поддерживался обеими

сторонами с такой непринужденностью, словно мы были близкими друзьями с юных

лет, разговор, укрепивший во мне приятную уверенность в том, что бодрый дух

мистера Пиквика, равно как и прежний его жизнерадостный характер нимало не

изменились. Так как он выразил сомнение, дадут ли согласие мои друзья, я

заверил его, что его предложение будет, несомненно, принято ими с величайшим

удовольствием, и несколько раз просил разрешения представить его без

дальнейших церемоний Джеку Редберну и мистеру Майлсу (которые находились

поблизости).

Однако деликатность мистера Пиквика категорически воспрещала ему -пойти

на это предложение, ибо он утверждал, что вопрос о его избрании должен быть

обсужден формально, и пока это не будет сделано, он не может и помышлять о

том, чтобы навязывать свою особу. Мне удалось добиться от него только

обещания присутствовать на следующем нашем вечернем собрании, чтобы я тотчас

же после избрания имел удовольствие его представить.

Мистер Пиквик, раскрасневшись, вручил мне свернутую в трубку бумагу,

которую он назвал своей " квалификацией", и задал великое множество вопросов

касательно моих друзей, а в особенности Джека Редберна, которого он называл

" чудесным человеком" и в чью пользу был, по-видимому, весьма расположен.

Удовлетворив его любопытство, я повел его к себе, чтобы он мог ознакомиться

со старой комнатой, где происходят наши собрания.

- А вот и часы! - воскликнул мистер Пиквик, останавливаясь как

вкопанный. - Ах, боже мой! Это те самые старинные часы!

Я думал, что он никогда от них не оторвется. Тихонько подойдя и

прикоснувшись к ним с таким почтением и так приветливо, словно они живые, он

принялся исследовать их решительно со всех сторон, - то взбирался на стул,

чтобы взглянуть на верхушку, то опускался на колени, чтобы осмотреть низ, то

обозревал их с боков, причем очки его почти касались футляра, то старался

заглянуть в щель между ними и стеной, чтобы рассмотреть их сзади. Затем он

отступал шага на два и взглядывал на циферблат, дабы удостовериться, что они

идут, а затем приближался снова и стоял, склонив голову набок, чтобы

послушать тиканье, не забывая при этом посматривать на меня через каждые

несколько секунд и кивать головой с таким благодушием, какое я положительно

не в силах описать. Его восхищение не ограничилось часами, а

распространилось на все вещи в комнате, и, право же, после того как он

исследовал их одну за другой и в конце концов посидел на всех шести стульях

по очереди, чтобы испытать, удобны ли они, я никогда не видывал такого

олицетворения добродушия и счастья, какое он являл собой, начиная с

блестящей макушки и кончая последней пуговицей на гетрах.

Я был бы чрезвычайно доволен и получил бы величайшее наслаждение от его

общества, останься он со мной на целый день, но мои возлюбленные часы, начав

бить, напомнили ему, что он должен откланяться. Я не мог удержаться, чтобы

не сказать ему еще раз, как он меня порадовал, и мы пожимали друг другу руки

все время, пока спускались с лестницы.

Не успели мы войти в вестибюль, как моя экономка, выскользнув из своей

комнаты (я заметил, что она надела другое платье и чепчик), приветствовала

мистера Пиквика приятнейшей из своих улыбок и реверансом, а цирюльник,

притворившись, будто очутился здесь случайно, отвесил ему множество

поклонов. Когда экономка приседала, мистер Пиквик раскланивался с величайшей

вежливостью, а когда он раскланивался, экономка приседала снова; должен

сказать, что, очутившись между экономкой и цирюльником, мистер Пиквик

повертывался и раскланивался раз пятьдесят по крайней мере.

Я проводил его до двери; в этот момент за углом переулка проезжал

омнибус, и мистер Пиквик окликнул его и побежал с удивительным проворством.

На полпути он оглянулся и, видя, что я все еще смотрю ему вслед,

остановился, помахивая рукой, - по-видимому, колеблясь, вернуться ли назад и

еще раз пожать руку, или бежать дальше. Кондуктор закричал, и мистер Пиквик

пробежал несколько шагов по направлению к нему; потом он оглянулся в мою

сторону и пробежал несколько шагов назад. Снова окрик, и он опять повернулся

и побежал. После ряда таких колебаний кондуктор разрешил вопрос, схватив

мистера Пиквика за руку и втащив его в омнибус, но последнее, что мистер

Пиквик успел сделать, это опустить окно и, отъезжая, помахать мне шляпой..

.....................................

II

Еще кое-какие сведения о госте мистера Хамфри

Нетрудно догадаться, что я, памятуя о заявлении мистера Пиквика и

весьма польщенный оказанной мне честью, сообщил об этом своим трем друзьям,

которые единогласно высказались за его принятие в наше общество. Все мы

ждали с нетерпением того дня, когда он вступит в число его членов, но я

жестоко ошибусь, если скажу, что Джек Редберн и я сам оказались наиболее

терпеливыми.

Наконец, настал этот вечер, и в начале одиннадцатого раздался стук

мистера Пиквика в парадную дверь. Его провели в комнату нижнего этажа, а я

тотчас же взял свой костыль и пошел, чтобы проводить гостя наверх и

представить его со всеми почестями и соблюдениями формальностей.

- Мистер Пиквик, - сказал я, входя в комнату, - я рад вас видеть, я

радуюсь при мысли о том, что это лишь первый из длинной серии визитов в мой

дом и лишь начало близкой и прочной дружбы.

Сей джентльмен дал подобающий ответ с присущей ему сердечностью и

искренностью и посмотрел с улыбкой на двух человек, стоявших за дверью,

которых я сначала не заметил; тотчас же я признал в них мистера Сэмюела

Уэллера и его отца.

Вечер был теплый, однако старший мистер Уэллер был одет в широчайшее

пальто, а подбородок закутал большим крапчатым шарфом, какой обычно носят

кучера пассажирских карет, находясь при исполнении своих обязанностей. Он

был очень румян и очень толст; особенно толстым казались ноги, по-видимому

не без труда втиснутые в сапоги с отворотами. Широкополую шляпу он держал

под мышкой левой руки, а указательным пальцем правой прикоснулся великое

множество раз ко лбу, приветствуя мою особу.

- Очень рад вас видеть в добром здоровье, мистер Уэллер, - сказал я.

- Благодарю вас, сэр, - отвечал мистер Уэллер, - ось еще не поломалась.

Мы подвигаемся ровным шагом - не слишком налегаем, но помаленьку тормозим, и

оно так и выходит, что мы еще бежим и прибудем регулярно к сроку... А это

мой сын Сэмивел, сэр, как вы, должно быть, читали в историческом сочинении,

- добавил мистер Уэллер, представляя своего первенца.

Я привял Сэма очень ласково, но не успел он сказать слово, как отец его

снова заговорил.

- Сэмивел Веллер, сэр, - начал старый джентльмен, - преподнес мне

древний титул деда, который давно уже захирел, и похоже на то, что чуть было

совсем не угас в вашей фамилии. Сэмми, расскажи-ка историйку об одном из

мальчишек - этот-вот анекдотец о маленьком Тони: о том, как он сказал, что

обязательно выкурит трубку потихоньку от матери.

- Не можете вы, что ли, помолчать! - сказал Сэм. Никогда еще я не

видывал такой старой сороки!

- Этот-вот Тони - расчудеснейший мальчишка, - продолжал мистер Уэллер,

не обращая внимания на Сэма, - такого расчудеснейшего мальчишки я на своем

веку не видывал! Слыхал я о прелестнейших младенцах, которых похоронили

малиновки, когда они совершили самоубийство, поев ежевики, но не было еще на

свете такого, как этот-вот маленький Тони. Он всегда играет с кружкой,

вмещающей кварту, - вот чем он занимается! Сидит на пороге и делает вид,

будто пьет из нее, а потом вздыхает глубоко, курит щепку и говорит: " Теперь

я дедушка", - и это он проделывает двух лет от роду, а такие штуки будут

позанятней любой комедии. " Теперь я дедушка! " Он не возьмет кружки в пинту,

если бы вы ее вздумали подарить ему, - нет, он берет свою кварту, а потом

говорит: " Теперь я дедушка! "

Мистер Уэллер был столь потрясен этой картиной, что с ним тут же

приключился устрашающий припадок кашля, каковой несомненно привел бы к

каким-нибудь роковым последствиям, если бы не ловкость и расторопность Сэма,

который, крепко ухватившись за шарф как раз под отцовским подбородком, начал

раскачивать старика с большой энергией, нанося ему в то же время ловкие

удары между лопаток. Благодаря такому любопытному способу лечения мистер

Уэллер в конце концов совершенно оправился после припадка, но очень

раскраснелся и, казалось, совсем обессилел.

- Теперь он отойдет, Сэм, - сказал мистер Пиквик, который и сам

встревожился.

- Отойдет, сэр! - подхватил Сэм, укоризненно глядя на родителя. - Да,

он отойдет очень скоро, отойдет окончательно и тогда пожалеет, что это

сделал. Ну, видывал ли кто-нибудь такого легкомысленного старикана? Хохочет

до судорог перед всем обществом и топочет по полу, словно принес с собой

собственный ковер и побился об заклад, что сотрет на нем узор к положенному

сроку! Через минутку он опять начнет. Ну вот... закатился... Я так и знал!

Действительно, мистер Уэллер, чьи мысли все еще были заняты его

скороспелым внуком, начал покачивать головой из стороны в сторону, а смех,

действуя, как землетрясение в глубоких недрах, вызвал ряд поразительных

явлений, отразившихся у него на лице, груди и плечах, - явлений тем более

устрашающих, что они не сопровождались ни единым звуком. Впрочем, это

волнение постепенно улеглось, и после трех-четырех коротких приступов он

вытер глаза обшлагом пальто и более или менее спокойно огляделся по

сторонам.

- Прежде чем командир удалится, - сказал мистер Уэллер, - Сэмми хочет

задать вопрос насчет одного пункта. Покуда тут этот вопрос разберут, быть

может джентльмены разрешат мне удалиться?

- Чего ради вы уходите? - крикнул Сэм, хватая отца за фалды пальто.

- Я никогда еще не видывал такого непочтительного мальчика, как ты,

Сэмивел, - ответил мистер Уэллер. Разве ты не дал торжественного обещания,

можно сказать - клятвы, что сам задашь этот-вот вопрос за меня?

- Ну, что ж, я согласен, - сказал Сэм, - но только если вы не будете

меня шпынять, как заметил кротко бык, поворачиваясь к погонщику, когда тот

подгонял его стрекалом к двери мясника. Дело в том, сэр, - продолжал Сэм,

обращаясь ко мне, - что он хочет узнать кое-что об этой леди, которая

состоит у вас экономкой.

- А что именно?

- Видите ли, сэр, - сказал Сэм, ухмыляясь еще веселее, - он желает

знать, не...

- Короче говоря, - решительно вмешался старый мистер Уэллер, у которого

пот выступил на лбу, - это-вот старое созданье - вдова или не вдова?

Мистер Пиквик от души расхохотался, и я последовал его примеру, заявив

решительно, что " моя экономка целомудренная девица".

- Ну вот! - воскликнул Сэм. - Теперь вы удовлетворены. Вы слышите - она

целомудренная.

- Она что? - с глубоким презрением переспросил его отец.

- Целомудренная, - повторил Сэм.

Минуты две мистер Уэллер смотрел очень пристально на сына, а затем

сказал:

- Не все ли равно, мудреная она или нет, это неважно. А я хочу знать,

вдова она или не вдова?

- Почему вы заговорили о том, что она мудреная? - спросил Сэм,

совершенно ошеломленный речью своего родителя.

- Неважно, Сэмивел, - серьезно отвечал мистер Уэллер, - мудреность

может быть очень хорошей или может быть очень плохой, и женщина может быть

ничуть не лучше и ничуть не хуже от того, что она мудреная, но это не имеет

никакого отношения к вдовам.

- Подумайте, - обернувшись, сказал Сэм, - ну, поверит ли хоть

кто-нибудь, что человек в его годы может вбить себе в голову, что

целомудренная и мудреная - одно и то же?

- Между ними нет разницы ни на соломинку, - объявил мистер Уэллер. Твой

отец, Сэмми, так долго правил каретой, что уж он-то знает свой родной язык,

коли речь идет об этом.

Оставив в стороне вопрос этимологический, который не вызывал у старого

джентльмена никаких сомнений, его уверили, что экономка никогда замужем не

была. Услышав это, он выразил большое удовольствие и просил простить

заданный им вопрос, добавив, что не так давно его чрезвычайно напугала

вдова, а в результате природная его робость усилилась.

- Это было на железной дороге, - с пафосом сказал мистер Уэллер. - Я

ехал в Бирмингем по железной дороге, и меня заперли в закрытом вагоне с

живой вдовой. Мы были одни - вдова и я, мы были одни. И думаю я, только

потому, что мы были одни и ни одного священника не было, - только потому

эта-вот вдова и не вышла за меня замуж, прежде чем мы доехали до ближайшей

станции. Подумать только, как она начала визжать, когда мы проезжали в

темноте в этих туннелях, как она падала в обморок и цеплялась за меня и как

я старался открыть дверь, а дверь была крепко заперта, бежать некуда! Ах,

какой это был ужас, какой ужас!

Мистер Уэллер был столь удручен этим воспоминанием, что, пока не вытер

несколько раз лба, не мог ответить на вопрос, одобряет ли он железнодорожное

сообщение, хотя об этом предмете он составил себе вполне определенное

мнение, что явствует из ответа, который он в конце концов дал.

- Я так полагаю, - сказал мистер Уэллер, - железная дорога - это

привилегия беззаконная и против конституции, и очень хотелось бы мне знать,

что сказала бы эта-вот старая Хартия, которая защищала когда-то наши

вольности и добилась своего, - хотелось бы мне знать, какого она была бы

мнения, живи она сейчас на свете, о том, что англичан запирают вместе с

вдовами или с кем бы там ни было против их желания. А то, что сказала бы

старая Хартия, может сказать и старый кучер, и я так полагаю, что с этой

точки зрения железная дорога - беззаконна. Если говорить об удобствах, то

где они - эти удобства, когда вы сидите в кресле, глядите на кирпичные стены

и кучи грязи, никогда у трактира не останавливаетесь, никогда стакана эля не

видите, никогда заставы не проезжаете, никогда никакой перемены не встретите

(и лошадей не меняете), и всегда приезжаете в такое место, если вообще

куда-нибудь приезжаете, которое в точности похоже на предыдущее: те же

полисмены стоят, тот же проклятый старый колокол звонит, тот же несчастный

народ стоит за перилами, ждет, чтобы его впустили; и все то же самое, кроме

названия, которое написано той же величины буквами, как и предыдущее

название, и теми же красками. А какой тебе будет почет и уважение, коли

путешествуешь без кучера? А что такое железная дорога для кучеров и

кондукторов, которым иной раз приходится по ним ездить? Надругательство и

оскорбление - вот что оно такое! А что до скорости, то как по-вашему, с

какою скоростью я, Тони Веллер, прокатил бы карету за пятьсот тысяч фунтов с

мили, - плата вперед, прежде чем карета выехала на дорогу? А что до машины -

какая она грязная, всегда сопит, скрипит, хрипит, пыхтит, ну и чудовище,

всегда задыхается, спина у нее блестящая, зеленая с золотым, как у

противного жука в этом-вот увеличительном стекле! Ночью она выплевывает

горячие красные угли, а днем - черный дым, и, сдается мне, самое разумное,

что она делает, это когда попадется ей что-нибудь на дороге, и она издает

страшный вопль, как будто говорит: " Здесь вот двести сорок пассажиров в

самой ужасной опасности, а это-вот их двести сорок воплей в одном! "

Тем временем я начал опасаться, что мои друзья потеряют терпение,

недовольные моим долгим отсутствием. Поэтому я попросил мистера Пиквика идти

со мною наверх, а обоих Уэллеров оставил на попечение экономки, дав ей

строгое предписание оказать им самый радушный прием.

III

Часы

Когда мы поднимались по лестнице, мистер Пиквик надел очки, которые до

сей минуты держал в руке, поправил галстук, одернул жилет и проделал ряд

других операций, о которых обычно вспоминают люди, когда должны впервые

появиться в незнакомом обществе и хотят произвести благоприятное

впечатление. Видя, что я улыбаюсь, он тоже улыбнулся и сказал, что,

несомненно, явился бы в лакированных туфлях и шелковых чулках, если бы эта

мысль пришла ему в голову прежде, чем он вышел из дому.

- Я бы непременно это сделал, дорогой сэр, - сказал он очень серьезно,

- если бы я не надел гетр. Я бы выразил тем самым свое уважение обществу.

- Можете быть уверены, - сказал я, - что мои друзья пожалели бы об

этом, очень пожалели бы, так как они им очень нравятся.

- Да неужели! -воскликнул мистер Пиквик с явным удовольствием. - Вы

думаете, что им нравятся мои гетры? Вы всерьез думаете, что при мысли обо

мне они вспоминают и мои гетры?

- Я в этом уверен, - ответил я.

- В таком случае, - сказал мистер Пиквик, - это одно из

очаровательнейших и приятнейших открытий, какое я только мог сделать!

Я бы не стал записывать этот короткий разговор, если бы он не осветил

маленькой черточки в характере мистера Пиквика, с которой я до сей поры не

был знаком. Втайне он гордился своими ногами. Тон, каким он говорил, и

взгляд, брошенный им на свои панталоны, убеждают меня в том, что мистер

Пиквик взирает на свои ноги с весьма невинным тщеславием.

- Но вот и наши друзья, - сказал я, открывая дверь и беря его под руку,

- пусть они говорят сами за себя. Джентльмены, позвольте вам представить

мистера Пиквика!

Должно быть, в этот момент мистер Пиквик и я являли резкий контраст: я

спокойно опирался на свой костыль с видом несколько изнеможенным и

терпеливым, а он взял меня под руку и раскланивался направо и налево с

грациозной учтивостью, выражая всей своей жизнерадостной физиономией

добродушие, которое казалось безграничным. Разница между нами, должно быть,

обнаружилась еще резче, когда мы приблизились к столу и любезный джентльмен,

приноравливая свой бодрый шаг к моей неуверенной походке, старался

относиться с величайшим вниманием к моим немощам и в то же время делал вид,

будто нисколько не подозревает, что я в этом крайне нуждаюсь.

Я познакомил его с каждым из моих друзей по очереди. Прежде всего с

глухим джентльменом, которого он рассматривал с большим интересом и

приветствовал с величайшей искренностью и сердечностью. По-видимому, у него

мелькнуло в тот момент какое-то туманное подозрение, что мой друг, будучи

глух, должен быть также и нем, ибо когда последний раскрыл рот, чтобы

выразить то удовольствие, какое ему доставила встреча с джентльменом, о

котором он столько слышал, мистер Пиквик пришел в такое замешательство, что

я поспешил ему на выручку.

Истинным наслаждением было наблюдать его встречу с Джеком Редберном.

Мистер Пиквик улыбнулся, пожал ему руку, посмотрел на него сквозь очки и

из-под очков и поверх очков, одобрительно покивал головой, а затем кивнул

мне, словно говоря: " Это тот самый - вы были совершенно правы", - а потом

повернулся к Джеку и сказал несколько задушевных слов, а потом проделал и

повторил все сначала с неподражаемой живостью. Что же касается самого Джека,

то он был в таком же восторге от мистера Пиквика, в какой пришел от него

мистер Пиквик. Никогда с сотворения мира не встречались двое людей, которые

могли бы обменяться более горячими и восторженными приветствиями.

Занятно было наблюдать разницу между этой встречей и последовавшей за

ней встречей мистера Пиквика с мистером Майлсом. Было ясно, что сей

последний джентльмен рассматривал нашего нового члена как некоего соперника,

заслужившего расположение Джека Редберна, а кроме того, он не раз намекал

мне конфиденциально, что хотя он нимало не сомневается в достоинствах

мистера Пиквика, однако считает некоторые его подвиги неподобающими

джентльмену солидному и в летах. Не говоря уже об этих основаниях для

недоверия, одно из его непоколебимых убеждений заключается в том, что

правосудие никогда и ни при каких обстоятельствах не может допустить никакой

ошибки; он, стало быть, смотрит на мистера Пиквика как на человека, который

справедливо поплатился деньгами и покоем за нарушение обещания, данного

беззащитной женщине, и утверждает, что вследствие этого он обязан относиться

к нему с некоторым подозрением. Эти причины привели к довольно холодному и

официальному приветствию, на которое мистер Пиквик отвечал с тем же

достоинством и подчеркнутой вежливостью, какие были проявлены другой

стороной. Действительно, он принял столь величавую и вызывающую осанку, что

я испугался, как бы он не разразился каким-нибудь торжественным протестом

или декларацией, а посему усадил его, не теряя ни секунды, в кресло.

Этот маневр вполне удался. Едва усевшись, мистер Пиквик обозрел всех

нас с самым благожелательным видом и в течение целых пяти минут не

переставал улыбаться. Наши церемонии интересовали его чрезвычайно. Они не

очень многочисленны и не сложны, и описать их можно в нескольких словах. Так

как о нашем церемониале уже упоминалось на этих страницах, а равно и впредь

должно упоминаться, то он не требует детального описания.

Собравшись все вместе, мы прежде всего обмениваемся рукопожатиями и

весело друг друга приветствуем. Памятуя о том, что мы собираемся не только

для того, чтобы способствовать личному нашему благополучию, но с целью

внести что-нибудь в общий фонд, мы отнеслись бы к вялому и равнодушному виду

кого-либо из членов нашего общества как к своего рода измене. У нас никогда

не бывало таких преступников, но если бы таковой оказался, несомненно ему

был бы сделан очень строгий выговор.

По окончании приветствий мы молча заводим почтенную древность, у

которой заимствуем свое название. Эту операцию всегда совершает сам мистер

Хамфри (да будет мне позволено прибегать в повествовании о клубе к стилю

исторических сочинений и говорить о самом себе в третьем лице), который,

вооружившись большим ключом, влезает для этой цели на стул. Пока длится эта

процедура, Джек Редберн должен находиться в дальнем конце комнаты под

охраной мистера Майлса, ибо он, как известно, лелеет некоторые честолюбивые

и кощунственные замыслы, связанные с часами, и даже позволил себе однажды

заявить, что если бы он мог на день или два вынуть механизм, то, по его

мнению, ему удалось бы его усовершенствовать. Мы прощаем ему такую

самонадеянность, принимая во внимание добрые его намерения в соблюдение им

почтительного расстояния; на этой последней мере мы настаиваем, опасаясь,

как бы он, стремясь усовершенствовать предмет нашего внимания, не повредил

тайком какой-нибудь чувствительной его части и не поверг нас всех в смятение

и ужас.

Эта процедура доставила мистеру Пикнику величайшее удовольствие и, если

это только возможно, возвысила Джека в его добром мнении.

Следующая операция заключается в том, что мы открываем футляр от часов

(ключ от коего находится опять-таки у мистера Хамфри), вынимаем оттуда

столько рукописей, сколько может понадобиться для нашего вечернего чтения, и

прячем туда те новые вклады, какие были доставлены со времени нашего

последнего собрания. Это мы делаем всегда с особой торжественностью. Затем

глухой джентльмен набивает и раскуривает свою трубку, и мы снова занимаем

свои места вокруг вышеупомянутого стола, мистер Хамфри исполняет обязанности

председателя, - если можно говорить о председателе там, где все находятся на

одной и той же ступени социальной лестницы, - а Джек - секретаря. Теперь

наши приготовления закончены, и мы начинаем беседу на любую тему, какая

придет в голову, или же приступаем немедленно к одному из наших чтений. Во

втором случае выбранная рукопись вручается мистеру Хамфри, который тщательно

разглаживает ее на столе и загибает уголки каждой страницы, чтобы легче было

перелистывать; Джек Редберн снимает нагар с фитиля лампы маленькой машинкой

собственного изобретения, которая обычно ее гасит; тем не менее мистер Майлс

взирает на это с полным одобрением; глухой джентльмен придвигает свое

кресло, чтобы следить за чтением по рукописи или по губам мистера Хамфри,

как ему вздумается; а сам мистер Хамфри с величайшим удовольствием, бросив

взгляд на присутствующих и на свои старые часы, приступает к чтению.

Лицо мистера Пиквика во время чтения его рассказа привлекло бы внимание

самого тупого человека. Блаженное покачивание головой и указательным

пальцем, когда он потихоньку отбивал такт и подчеркивал ритм воображаемыми

паузами, улыбка, расплывавшаяся на его лице при каждом шутливом замечании, и

лукавый взгляд, который он бросал исподтишка, наблюдая произведенное

впечатление, спокойствие, с каким он закрывал глаза и слушал какое-нибудь

описание, живая мимика, которой он мысленно сопровождал диалог, желание,

чтобы глухой джентльмен понял, о чем идет речь, и страстная потребность

исправлять чтеца, если тот запинался на каком-нибудь слове в рукописи или

заменял его другим, - все это было равно достойно внимания. Когда же,

наконец, после неудачной попытки объясниться с глухим джентльменом

посредством ручной азбуки, с помощью которой он составлял слова, не

существующие ни на едином языке цивилизованных или первобытных народов, он

взял грифельную доску и написал крупным шрифтом, по одному слову в строке,

вопрос: " Как - вам - это нравится? " - когда он это написал и, протянув доску

через стол, ждал ответа, с физиономией, просиявшей и похорошевшей от

сильного волнения, тогда даже мистер Майлс смягчился и не мог не взглянуть

на него внимательно и благосклонно.

- Мне пришло в голову, - сказал глухой джентльмен, который следил за

мистером Пиквиком и за всеми остальными с любопытством, - мне пришло в

голову, - сказал глухой джентльмен, вынимая изо рта трубку, - что теперь

настал момент занять наше единственное пустующее кресло.

Так как наш разговор, естественно, перешел на вакантное место, то мы

охотно прислушались к этому замечанию и вопросительно взглянули на нашего

друга.

- Я уверен, - продолжал он, - что мистер Пиквик знаком с кем-нибудь,

кто явился бы для нас приобретением; он должен знать человека, который нам

нужен. Прошу вас, не будем терять времени и покончим с этим вопросом. Не так

ли, мистер Пиквик?

Джентльмен, к которому был обращен сей вопрос, хотел было дать устный

ответ, но, вспомнив о дефекте нашего друга, заменил такого рода ответ

пятьюдесятью кивками. Затем, взяв доску и начертав на ней печатными буквами

гигантское " да", он протянул ее через стол и, потирая руки и всматриваясь в

наши лица, объявил, что он и глухой джентльмен прекрасно понимают друг

друга.

- Человек, которого я имею в виду, - сказал мистер Пиквик, - и которого

в настоящее время я бы не осмелился еще назвать, если бы вы не представили

мне такой возможности, - очень странный старик. Его фамилия - Бембер.

- Бембер! - воскликнул Джек. -Я уверен, что уже слышал это имя.

- В таком случае я не сомневаюсь, - отвечал мистер Пиквик, - что вы

помните его по истории моих приключений (я говорю о посмертных записках

нашего старого клуба), хотя о нем упоминается лить вскользь, и, если я не

ошибаюсь, он появляется только один раз.

- Совершенно верно! - сказал Джек. - Позвольте-ка... Это - тот человек,

который питает исключительный интерес к старым, заплесневелым комнатам и

Иннам, рассказывает какие-то истории, имеющие отношение к его излюбленной

теме... и рассказал странную повесть о привидениях... это он?

- Он самый. Так вот, - продолжал мистер Пиквик, понизив голос и говоря

таинственным и конфиденциальным тоном, - это весьма необыкновенный и

замечательный человек; живет, и говорит, и взирает, словно какой-то странный

призрак, которому доставляет наслаждение обитать в старых домах; и до такой

степени поглощен этой одной темой, о коей вы только что упомянули, что это

поистине вызывает изумление. Удалившись в частную жизнь, я разыскал его, и,

смею вас уверить, чем чаще я его вижу, тем сильнее воздействует на меня

странное и мечтательное расположение его духа.

- Где он живет? - осведомился я.

- Он живет, - отвечал мистер Пиквик, - в одном из этих скучных,

заброшенных, старых домов, с которыми связаны все его помыслы и рассказы;

живет в полном одиночестве и часто проводит взаперти несколько недель

подряд. В таком уединении он предается тем фантазиям, которым давно

потворствовал, а когда появляется на людях или кто-нибудь из внешнего мира

приходит навестить его, эти фантазии по-прежнему занимают его мысли и

остаются его любимой темой. Пожалуй, я могу сказать, что он начал относиться

с уважением ко мне и с интересом к моим визитам - я уверен, что эти чувства

он перенесет и на Часы мистера Хамфри, если он хоть раз появится среди нас.

Я хочу только объяснить вам, что он - странный, одинокий мечтатель - в мире,

но не от мира, - и не похож ни на кого из здесь присутствующих, так же как

не похож ни на кого из людей, которых я когда-либо встречал или знал.

Мистер Майлс выслушал этот отзыв о предлагаемом члене вашего общества с

довольно кислой физиономией и, пробурчав, что, пожалуй, старик немножко

тронулся, пожелал узнать, богат ли он.

- Я его никогда не спрашивал, - сказал мистер Пиквик.

- Тем не менее вы могли бы это знать, сэр, - резко возразил мистер

Майлс.

- Быть может, сэр, - сказал мистер Пиквик не менее резко, чем тот, - но

я не знаю. Да и в самом деле, - добавил он, вновь обретая обычную свою

мягкость, - я не имею возможности судить. Он живет бедно, но это,

по-видимому, соответствует его характеру. Я никогда не слышал, чтобы он

заговаривал о своем материальном положении, и никогда не встречал никого,

кто бы имел об этом хоть малейшее представление. Право же, я сообщил вам

все, что о нем знаю, и от вас зависит решить, желаете ли вы узнать больше,

или уже знаете вполне достаточно.

Мы единогласно пришли к тому заключению, что нам хотелось бы знать

больше; и, в виде компромисса с мистером Майлсом (который хотя и сказал:

да... о, разумеется... он не прочь знать больше об этом джентльмене... Он не

имеет никакого права восставать против воли всех и так далее, однако же с

сомнением покачал головой и несколько раз произнес " гм! " с особой

выразительностью), было условлено, что мистер Пиквик отправится вместе со

мной с вечерним визитом к объекту нашей дискуссии; для этой цели сей

джентльмен и я немедленно сговорились встретиться в ближайшее время, причем

было указано, что ответственность будет лежать на мне, и либо я предложу

старику присоединиться к нам, либо не предложу, в зависимости от того, что

покажется мне более уместным. Когда был разрешен этот важный вопрос, мы

вернулись к часовому футляру (читатель нас уже опередил), и благодаря

находящимся в нем рукописям и разговору, ими вызванному, время пролетело

быстро.

Когда мы распустили собрание, мистер Пиквик отвел меня в сторону и

объявил, что провел чудеснейший и приятнейший вечер. Сделав это сообщение с

видом в высшей степени таинственным, он отвел Джека Редберна в другой угол,

чтобы сказать ему то же самое, а затем удалился в третий угол с глухим

джентльменом и грифельной доской, чтобы повторить свое заверение. Забавно

было наблюдать происходившую в нем борьбу, выразить ли и мистеру Майлсу свое

дружеское расположение, или обойтись с ним со сдержанным достоинством.

Несколько раз он с дружелюбным видом подходил к нему сзади и столько же раз

отступал, не произнеся ни слова; наконец, когда он наклонился к самому уху

этого джентльмена и готов был шепнуть что-то умиротворяющее и приятное,

мистер Майлс случайно оглянулся, после чего мистер Пиквик отскочил и сказал

с некоторой запальчивостью: " Спокойной ночи, сэр... я хотел бы пожелать

спокойной ночи, сэр... и больше ничего", - и при этом поклонился и отошел от

него.

- Ну как, Сэм? - сказал мистер Пиквик, спустившись вниз.

- Все в порядке, сэр, - отвечал мистер Уэллер. Держитесь крепко, сэр.

Сперва правая рука... потом левая... потом нужно хорошенько встряхнуться, и

пальто надето, сэр.

Мистер Пиквик последовал этим указаниям и, пользуясь и в дальнейшем

помощью Сэма, который дернул его за один конец воротника, и мистера

Уэллера-старшего, который сильно дернул за другой конец, был быстро облачен.

Мистер Уэллер-старший извлек затем большой конюшенный фонарь, который он по

прибытии заботливо поставил в дальний угол, и осведомился, желает ли мистер

Пиквик, чтобы " фонари были зажжены".

- Пожалуй, сегодня не надо, - отвечал мистер Пиквик.

- Тогда, с разрешения этой-вот леди, - сказал мистер Уэллер, - мы

оставим его здесь до следующего путешествия. Этот-вот фонарь, сударыня,

продолжал мистер Уэллер, протягивая его экономке, - когда-то принадлежал

знаменитому Билю Блайндеру, который ныне усопший, как и все мы уснем в свою

очередь. Биль, сударыня, был конюхом и ходил за двумя всем известными пегими

кобылами, которые возили бристольскую скорую карету и только под одну

песенку и соглашались бежать - о южном ветре и облачном небе, - ее-то и

играл кондуктор без передышки всякий раз, как их впрягали. Несколько недель

Биль держался на ногах, а потом потерял аппетит, а потом почувствовал себя

очень плохо; вот он и говорит своему приятелю: " Мейти, говорит, сдается мне,

что я подхожу к столбу не с того боку и скоро мне крышка. Не отрицай,

говорит, я-то знаю, что это так, и позаботься, чтобы мне не мешали, говорит,

потому, что я отложил немножко денег и иду теперь в конюшню писать свою

последнюю волю и завещание". -" Я позабочусь, чтобы никто не мешал, -говорит

его приятель, - а ты держи только голову выше, тряхни малость ушами и еще

двадцать лет проживешь". Биль Блайндер ничего ему не отвечает, идет в

конюшню и там немного погодя ложится между двумя пегими и умирает, написав

сперва на крышке ящика для овса: " Это последняя воля и завещание Биля

Блайндера". Все натурально очень удивились и стали искать в соломе и на

сеновале, и где только не искали, а потом открывают ящик и видят, что он

взял да и написал мелом свою волю изнутри на крышке; крышку пришлось снять с

петель и отправить в Докторс-Коммонс на утверждение, и по этому-вот самому

документу этот фонарь перешел к Тони Веллеру, и вот почему, сударыня, он для

меня сокровище, и я прошу, если вы будете так добры, о нем особенно

позаботиться.

Экономка любезно обещала хранить дорогой мистеру Уэллеру фонарь в

надежнейшем месте, и мистер Пиквик, смеясь, удалился. Телохранители

следовали бок о бок: мистер Уэллер-старший был застегнут и закутан от

подбородка до сапог, а Сэм, засунув руки в карманы и заломив шляпу

набекрень, упрекал на ходу своего отца за крайнее многословие.

Я был немало удивлен, когда, повернувшись, чтобы идти наверх, встретил

в коридоре цирюльника в такое позднее время; ибо его присутствие

ограничивается каким-нибудь получасом, и то по утрам. Но Джек Редберн,

который узнает (чутьем, я думаю) обо всех домашних событиях, очень весело

сообщил мне о том, что в этот вечер было основано в кухне общество в

подражание нашему, названное " Часы мистера Уэллера", членом коего стал

цирюльник, и что он, Джек, обязуется найти способ знакомить меня со всеми

его будущими трудами, после чего я попросил его как в собственных интересах,

так и в интересах моих читателей сделать это во что бы то ни стало.

IV

Часы мистера Уэллера

Оказывается, как только экономка была оставлена в обществе двух

мистеров Уэллеров в первый день знакомства, она тотчас же призвала на помощь

цирюльника, мистера Слитерса, который прятался в кухне, ожидая ее зова; не

переставая слащаво улыбаться, она представила его как человека, который

поможет ей исполнить общественную обязанность - принять почтенных гостей.

- Право же, - сказала она, - без мистера Слитерса я была бы поставлена

в очень неловкое положение.

- О неловкости не может быть разговора, сударыня, - сказал мистер

Уэллер-старший с величайшей вежливостью, - решительно никакого разговора!

Леди, - добавил старый джентльмен, оглядываясь вокруг с видом человека,

который устанавливает неопровержимый факт, - леди не может быть неловкой.

Натура об этом позаботилась.

Экономка наклонила голову и улыбнулась еще слащавее. Цирюльник, который

суетился вокруг мистера Уэллера и Сэма, страстно желая познакомиться с ними

ближе, потер руки и воскликнул: " Правильно! Весьма справедливо, сэр! " -

после чего Сэм повернулся и молча смотрел на него в упор, в течение

нескольких секунд.

- Я знавал только одного из вашей профессии, - сказал Сэм, задумчиво

устремив взгляд на краснеющего цирюльника, - но он стоил дюжины и был

прямо-таки предан своему делу!

- Он был известен мягкой манерой брить, сэр, - осведомился мистер

Слитерс, - или стрижкой и завивкой?

- И тем и другим, - отвечал Сэм. - Мягкое бритье было его натурой, а

стрижка и завивка - его гордостью и славой. Все свои радости он получал от

своей профессии. Он тратил все деньги на медведей и вдобавок еще влез из-за

них в долги, и медведи по целым дням рычали внизу в переднем погребе и

бессильно скрежетали зубами, а жир их родственников и друзей продавался в

розницу в аптекарских банках в цирюльне наверху, и окно первого этажа было

украшено их головами, не говоря уже о том, каким для них было ужасным

огорчением видеть, как человек шагает целый день взад и вперед по тротуару с

портретом Медведя в предсмертной агонии, а внизу написано крупными буквами:

" Еще одно прекрасное животное было убито вчера у Джинкинсона! " Как бы то ни

было, а они там жили, и Джинкинсон там жил, пока очень сильно не заболел

каким-то внутренним расстройством, у него отнялись ноги, и он был прикован к

постели и пролежал очень долго; но даже и в ту пору он так гордился своей

профессией, что, как только ему сделалось хуже, доктор, бывало, спускался

вниз и говорил: " Сегодня утром Джинкинсон очень плох, нужно расшевелить

медведей"); и в самом деле, как только их расшевелят и они поднимут рев,

Джинкинсон, как бы он ни был плох, открывает глаза, кричит: " А вот медведи! "

- и оживает снова *.

- Поразительно! - воскликнул цирюльник.

- Ни капельки, - сказал Сэм. - Ничего нет хитрее человеческой природы.

Однажды доктор сказал ему: " Завтра я, по обыкновению, наведаюсь утром", - а

Джинкинсон хватает его за руку и говорит: " Доктор, говорит, сделайте мне

одно одолжение! " - " С удовольствием, Джинкинсон", - говорит доктор. " В таком

случае, доктор, - говорит Джинкинсон, - приходите небритым и разрешите мне

вас побрить! " - " Согласен", -говорит доктор. " Да благословит вас бог! " -

говорит Джинкинсон. На следующий день приходит доктор, а когда Джинкинсон

отменно его побрил, он и говорит: " Джинкинсон, говорит, совершенно ясно, что

вам это идет на пользу. Так вот, говорит, есть у меня кучер с такой бородой,

что у вас на сердце легко станет, когда вы над ней поработаете, и хотя,

говорит, выездной лакей не может похвастаться бородой, однако он пробует

отпустить такие бакенбарды, что бритва будет для них божеской милостью.

Если, говорит, они будут по очереди смотреть за экипажем, когда он ждет

внизу, что вам мешает делать им операции каждый день так же, как и мне? У

вас, говорит, шестеро ребят, что вам мешает обрить им всем головы и всегда

их подбривать? У вас есть два помощника в цирюльне внизу, что вам мешает

стричь и завивать их, когда вздумается? Сделайте, говорит, это, и вы опять

будете человеком". Джинкинсон стиснул доктору руку и в тот же день принялся

за дело; инструменты он держал у себя на постели, и как только чувствовал,

что ему становится хуже, брал одного из ребят, которые носились по всему

дому, а головы у них были похожи на чистейшие голландские сыры, и снова его

брил. Однажды приходит к нему законник писать завещание, и все время, пока

он писал, Джинкинсон потихоньку стриг ему волосы большими ножницами. " Что

это за щелканье? - нет-нет да и скажет законник. - Похоже на то, что

человеку стригут волосы". - " Очень похоже на то, что человеку стригут

волосы", - с самым невинным видом говорит Джинкинсон и прячет ножницы. К

тому времени, когда законник узнал, в чем дело, он распрощался с последними

волосами. Таким манером Джинкинсон держался очень долго, но вот однажды

зовет он всех детей одного за другим, бреет каждого наголо и целует в

макушку; потом зовет двух помощников, всех их подстригает и завивает в самом

элегантном стиле, а потом говорит, что ему хотелось бы услышать голос самого

жирного медведя, и эту его просьбу немедленно исполняют; потом он говорит,

что чувствует себя очень хорошо и желает остаться один, а потом умирает, но

сначала самому себе подстригает волосы и делает один завиток на самой

середине лба.

Эта история произвела огромное впечатление не только на мистера

Слитерса, но и на экономку, которая проявляла такое желание всем угодить и

такое благодушие, что мистер Уэллер со встревоженным видом осведомился

шепотом у сына, не зашел ли он слишком далеко.

- Что это значит - " слишком далеко"? - спросил Сэм.

- Да этот-вот комплиментик, Сэмми, насчет неловкости, которой нет и в

помине у леди, - пояснил его отец.

- Уж не думаете ли вы, что она влюбилась в вас по этому случаю? -

воскликнул Сэм.

- Случались и более чудные вещи, мой мальчик, - хриплым шепотом отвечал

мистер Уэллер, - я всегда боюсь влюбить в себя, Сэмми. Знай я, как сделать

себя безобразным или неприятным, я бы это сделал, Сэмивел, это лучше, чем

жить в постоянном страхе!

В тот момент мистер Уэллер не имел возможности останавливаться на тех

опасениях, какие его осаждали, ибо непосредственная причина его страхов

проследовала вниз по лестнице, извиняясь при этом, что ведет его в кухню,

которую, однако, она вынуждена предложить ему предпочтительно перед своей

собственной маленькой комнатой еще и потому, что в кухне удобнее будет

курить и она находится в ближайшем соседстве с пивным погребом. Сделанные

приготовления в достаточной мере свидетельствовали о том, что это были не

пустые слова, ибо на сосновом столе находились солидный кувшин эля и

стаканы, подле них лежали чистые трубки и обильный запас табаку для старого

джентльмена и его сына, а на кухонном шкафу поблизости - большой кусок

холодной говядины и всякая другая снедь. При виде этой сервировки мистер

Уэллер сначала разрывался между своей склонностью к общительности и

предположением, не следует ли рассматривать эту сервировку как признак того,

что в него уже влюбились, но вскоре он уступил своим природным побуждениям и

не спеша с веселым лицом уселся за стол.

- Что касается, сударыня, поглощения этой-вот сорной травы в

присутствии леди, - сказал мистер Уэллер, беря трубку и снова кладя ее на

стол, - то это не годится. Сэмивел, полное воздержание!

- Но я это очень люблю, - сказала экономка.

- Нет! - возразил мистер Уэллер, качая головой. Нет!

- Честное слово, люблю, - сказала экономка. - Мистер Слитерс знает..

Мистер Уэллер кашлянул и, несмотря на подтверждение цирюльника, снова

сказал: " Нет", но менее энергически, чем раньше. Экономка зажгла кусок

бумаги и настояла на том, чтобы своими прекрасными руками поднести его к

трубке. Мистер Уэллер сопротивлялся; экономка кричала, что обожжет пальцы;

мистер Уэллер уступил. Трубка была зажжена, мистер Уэллер сделал хорошую

затяжку и, поймав себя на том, что улыбается экономке, тотчас же изменил

выражение лица и строго посмотрел на свечку с непреклонным решением никого

не влюблять в себя и у других не поощрять мыслей о влюбленности. В этом

твердом решении он укрепился, как вдруг услышал голос сына.

- Мне кажется, - сказал Сэм, который курил хладнокровно и с большим

удовольствием, - если леди согласна, было бы для нас четверых очень кстати

основать наш собственный клуб, вроде того, который командиры устроили

наверху, и пусть он, - Сэм указал мундштуком трубки на своего родителя, -

будет председателем.

Экономка любезно заявила, что эта самая мысль уже приходила ей в

голову. Цирюльник сказал то же самое. Мистер Уэллер ничего не сказал, но

положил свою трубку, словно в припадке вдохновения, и приступил к следующим

маневрам.

Расстегнув три нижних пуговицы жилета и приостановившись на секунду,

чтобы насладиться свободным притоком воздуха, вызванным этой процедурой, он

энергически ухватился за свою часовую цепочку и медленно и с величайшим

трудом извлек из кармана огромные серебряные часы с двойной крышкой, которые

вылезли вместе с подкладкой кармана, а для того чтобы их отцепить, мистер

Уэллер затратил много сил и очень раскраснелся. Вытащив их, наконец,

благополучно, он открыл крышку и завел их ключом соответствующих размеров,

затем снова закрыл крышку и, приложив к уху часы с целью убедиться, что они

идут, сильно ударил ими несколько раз по столу, чтобы улучшить ход.

- Вот! - сказал мистер Уэллер, кладя их на стол циферблатом вверх. Вот

название и вывеска этого-вот общества. Сэмми, придвинь сюда те два табурета

вместо тех незанятых кресел! Леди и джентльмены, часы мистера Уэллера

заведены и сейчас идут. К порядку!

Дабы придать силу этому воззванию, мистер Уэллер, пользуясь часами как

председательским молоточком и заметив с большой гордостью, что повредить им

ничто не может, а всякого рода падения значительно повышают качество

механизма и помогают регулятору, стукнул по столу несколько раз и объявил

общество формально учрежденным.

- И чтобы никто у нас не подсмеивался над председателем, Сэмивел,

сказал мистер Уэллер своему сыну, - а не то я запру тебя в погреб, и тогда

мы можем очутиться в таком положении, которое американцы называют " тупик", а

англичане - вопросом привилегий.

Сделав это дружеское предостережение, председатель с большим

достоинством расположился в своем кресле и предложил мистеру Сэмюелу

рассказать какую-нибудь историю.

- Я одну уже рассказал, - отвечал Сэм.

- Очень хорошо, сэр, расскажите другую, - возразил председатель.

- Мы только что рассуждали, сэр, - сказал Сэм, поворачиваясь к мистеру

Слитерсу, - о цирюльниках. На эту-вот плодотворную тему я вам коротко

расскажу романическую историйку еще об одном цирюльнике, которой вы, может

быть, никогда не слышали.

- Сэмивел, - сказал мистер Уэллер, снова приводя часы в резкое

столкновение со столом, - обращайтесь со всеми своими замечаниями только к

председателю, сэр, а не к частным личностям.

- А если мне разрешат сказать к порядку заседания, - сказал кротким

голосом цирюльник и, оглядываясь вокруг с примирительной улыбкой, перегнулся

через стол, опираясь на него суставами левой руки, - если мне разрешат

сказать к порядку заседания, я бы заметил, что " цирюльники" не совсем

соответствуют тому выражению, которое приятно и успокоительно для наших

чувств. Вы, сэр, поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, что есть в

словаре такое слово, как " парикмахеры".

- Да, но предположите, что он не был парикмахером, - вставил Сэм.

- А ты, Сэм, будь парламентарным и называй его парикмахером, - возразил

его отец. - В каком-нибудь другом месте каждого джентльмена зовут

" почтенный", а здесь каждый цирюльник - парикмахер. Когда вы читаете речи в

газетах и видите, что один джентльмен говорит о другом: " Почтенный член,

если он разрешит мне назвать его так", - вы понимаете, сэр, что это значит:

" Если он разрешит мне поддерживать эту-вот приятную и общую ложь".

Отметим факт, подтвержденный историей и опытом: великие люди

возвышаются сообразно с тем положением, какое занимают. Мистер Уэллер в роли

председателя проявил такую одаренность, что Сэм сначала не мог говорить и

только ухмылялся от изумления, которое сковало его умственные способности, а

затем издал протяжный и монотонный свист. Мало того, старый джентльмен как

будто даже сам себя крайне изумил, о чем свидетельствовал тихий и сдавленный

смех, которым он услаждал себя после того, как высказал сию правильную

мысль.

- А вот и история, - начал Сэм. - Жид когда-то молодой парикмахер,

который открыл славную маленькую лавку с четырьмя восковыми куклами в

витрине - два джентльмена и две леди; у джентльменов синие точки вместо

бороды, большие бакенбарды, пышная шевелюра, необыкновенно светлые глаза и

удивительно розовые ноздри, у обеих леди - голова, склоненная к плечу,

правый указательный палец прижат к губам, а формы прекрасно развиты, и в

этом последнем отношении леди пользовались преимуществом перед

джентльменами, которым разрешено было иметь только очень маленькие плечи, а

дальше они неожиданно заканчи