КЭЛ. – Я не умею молчать! 2 страница

Так мы привыкли друг к другу, мой брат и я, потому что под этим маленьким облачком, лишавшим нас тепла, мы согревались вместе. Если у меня чесалась спина, рядом всегда был мой брат, чтобы ее почесать, а если спина чесалась у него, рядом всегда был я; от волнения я грыз ногти на его руках, а он во сне сосал мой палец.

Наши женщины прибивались к нам и тоже начинали мерзнуть; но мы согревались, так плотно мы прижимались одни к другим под маленьким облачком; и мы привыкали друг к другу, и когда один из нас чувствовал озноб, он передавался всему нашему племени, от края до края. И матери присоединялись к нам, и матери матерей, и их дети, и наши дети – бесчисленная семья, из которой даже мертвые не могли быть вырваны со смертью, но оставались меж нас, и мы прижимались к ним из-за холода от маленького облачка.

Облачко поднималось и поднималось к солнцу, лишая тепла все большую семью, где каждый все больше привыкал к каждому, бесчисленную семью, состоявшую из мертвых, живых и еще не рожденных, необходимых каждый каждому, чтобы держать в поле зрения отступающие границы земель, еще согретых солнцем.

Вот почему я пришел требовать тело моего брата, вырванное у нас; потому что его отсутствие разрушило ту близость, которая позволяет нам сохранять тепло, потому что даже мертвый, он нужен нам, чтобы мы могли согреться его теплом, а ему нужно наше тепло, чтобы сохранить свое.

ГОРН. – Да, нам сложно понять друг друга, месье. (Они смотрят друг на друга.) Думаю, несмотря на все усилия, нам будет нелегко ужиться вместе. (Пауза.)

АЛЬБУРИ. – Мне говорили, что в Америке черные выходят из дома утром, а белые вечером.

ГОРН. – Да неужели?

АЛЬБУРИ. – Если это правда, месье, то это очень хорошая мысль.

ГОРН. - Вы серьезно так думаете?

АЛЬБУРИ. – Да.

ГОРН. – Нет, это очень плохая мысль. Напротив, нужно уметь сотрудничать, месье Альбури, нужно заставить людей сотрудничать. Вот моя мысль. (Пауза.) Держитесь, милейший месье Альбури, сейчас вы закачаетесь. У меня есть собственный грандиозный проект, о котором я никогда никому не рассказывал. Вы первый. Поделитесь со мной своими впечатлениями. Он касается пресловутых трех миллиардов человеческих особей, из которых норовят сделать проблему: я рассчитал, что если поселить их в дома по сорок этажей – с архитектурой нужно будет определиться, но всего лишь по сорок этажей, это даже меньше, чем Монпарнасская башня – в квартирах среднего размера, я исхожу из разумных параметров, и пусть эти дома образуют один город, один единственный, с улицами шириной десять метров, что вполне приемлемо. Так вот, этот город, месье, этот город займет собой половину Франции, ни километром больше. Все остальное пространство останется свободным, совершенно свободным. Можете проверить мои расчеты, я их много раз перепроверял, они абсолютно точны. По-вашему, это глупый проект? Всего-то выбрать место для города, и проблема решена. Ни конфликтов, ни богатых стран, ни бедных, всем по справедливости, и ресурсы одни на всех. Вот видите, Альбури, я тоже, по-своему, почти коммунист. (Пауза.) Франция подходит идеально: страна с умеренным климатом, с достаточным количеством воды, без резких изменений погоды, флора там, животные, минимум опасных болезней, идеальное место, Франция. Конечно, можно было бы построить город в южной, самой солнечной части. Хотя лично я люблю зимы, старые добрые суровые зимы; вам не понять, месье, что такое старые добрые суровые зимы. Поэтому лучше было бы построить его, мой город, в длину, от Вогезов до Пиреней, вдоль Альп; те, кто любит зиму, могли бы жить в районе бывшего Страсбурга, а те, кто не переносит мороза, бронхитчики и мерзляки, осели бы на юге, где к тому времени освободилось бы место после Марселя и Байонны. Последним конфликтом этого нового человечества был бы теоретический спор между очарованием альзасских зим и прелестью весен Лазурного Берега. Весь остальной мир стал бы источником ресурсов. Свободная пустая Африка - как вам, месье - мы использовали бы ее богатства, недра, почву, энергию солнца, никого не трогая. Одной Африки было бы достаточно, чтобы прокормить несколько поколений, прежде чем пришлось бы сунуться в Азию и Америку. Мы максимально использовали бы технику, мы вывозили бы из города только необходимый минимум рабочих, вахтенным методом, объявили бы это чем-то вроде гражданской повинности; представьте, они поставляют нефть, золото, уран, кофе, бананы, все, что вашей душе угодно, и при этом ни один африканец не страдает от засилья иностранцев, потому что африканцев в Африке больше нет! Да, Франция могла бы стать прекрасной страной, открытой народам мира, всем народам, смешавшимся на ее улицах; и Африка могла бы стать прекрасной, пустой, щедрой, без боли и страданий, питающей грудью мира! (Пауза.) Мой проект кажется вам смешным? И все-таки в нем больше от идеи братства, чем в вашем. Вот как я хочу устроить мир, месье, вот на чем я настаиваю.

Они смотрят друг на друга; поднимается ветер.

V

Под верандой.

КЭЛ (заметив Леону, кричит). – Горн! (Пьет.)

ЛЕОНА (с цветком в руке). – Что это за цветы?

КЭЛ. – Горн!

ЛЕОНА. – Скажите, где здесь можно найти что-нибудь попить?

КЭЛ. – Горн! (Пьет.) Где его носит?

ЛЕОНА. – Не зовите его, не надо, сама найду. (Она удаляется.)

КЭЛ (останавливая ее). – Вы собираетесь ходить здесь в такой обуви?

ЛЕОНА. – А что?

КЭЛ. – Сядьте. В чем дело, я вас пугаю?

ЛЕОНА. – Нет.

Пауза, собачий лай вдали.

КЭЛ. – В Париже понятия не имеют о правильной обуви; в Париже ни о чем понятия не имеют; включая моду.

ЛЕОНА. – Это единственное, что я себе купила, а вы мне тут такое говорите. Вот уроды, знаете, сколько у них стоит кусок кожи! Сен-Лоран, бутик «Африка», между прочим. Цены бешеные! Уф, с ума сойти.

КЭЛ. – Обувь должна быть высокой, чтобы поддерживать лодыжку. В правильной обуви усталость не так ощущается, обувь тут - самое важное. (Пьет.)

ЛЕОНА. - Да.

КЭЛ. – Если вас пугает пот, так это глупо; слой пота высыхает, потом еще один, и еще, и вот готовый панцирь для защиты. А если вас запах пугает, так запах обостряет инстинкты. Знаешь запах - знаешь человека; очень помогает; когда знаешь все его дела - живешь спокойней, инстинкт и больше ничего.

ЛЕОНА. – О, да. (Пауза.)

КЭЛ. – Может, по стаканчику, почему вы не пьете?

ЛЕОНА. – Виски? Я не могу. Я таблетки принимаю. Да мне и пить не особенно хочется.

КЭЛ. – Хочется или нет – здесь надо пить; чтобы не засохнуть. (Пьет. Пауза.)

ЛЕОНА. – Мне еще нужно пуговицу пришить. Только бы петли не пришлось обметывать, петли для меня – это уж слишком, я такая. Никакого терпения, никакого. Я их всегда оставляю на последний момент, а в итоге все всегда держится на булавках. Все самые шикарные платья, которые я себе шила, всегда держались на булавках, честное слово. Дождешься, ведьма такая, уколешься.

КЭЛ. – Я раньше тоже к виски не притрагивался, плевал я на виски; молоко пил, правда, ничего кроме молока; литрами, бочками; пока не начал ездить по миру. А когда начал, тут – опс – это их порошковая дрянь: американское молоко, соевое молоко, и ничего от коровы, даже шерсти, в этом их молоке. Так что пришлось переключиться на другую дрянь. (Пьет.)

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Хорошо еще, что этой дряни везде хватает; пожалуйста, в любой точке мира. А я поездил по миру, можете мне поверить. Вы много ездили?

ЛЕОНА. – Нет, я в первый раз.

КЭЛ. – А я вот, хоть и молодой, а успел поездить, поверьте. Банкок, раз; потом Испахан, Черное море, Маракеш, потом Танжер, Реюньон, Карибские острова, Гонолулу, Ванкувер, потом Шикутими, Бразилия, Колумбия, Патагония, Балеары, Гватемала, ну вот, и в конце концов эта дрянная Африка, тут мы имеем Дакар, Абиджан, Ломе, Леопольдвиль, Иоханнесбург, Лагос; нет ничего хуже Африки, это я вам говорю. И везде виски и соевое молоко; ничего нового. Вот я молодой, а могу сказать: виски везде одинаков, стройки везде одинаковы, французские конторы везде одинаковы, сплошная дрянь.

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Нет, наша контора еще не самая паршивая, никто не заставит меня сказать обратного. Наоборот, она, может быть, самая лучшая. Она о тебе заботится, она тебя уважает, кормит и поит, короче, вполне французская контора; сама увидишь, я никогда против нее не пойду, запомни. (Пьет.) Она не то, что эти дрянные итальянские, голландские, немецкие, швейцарские или еще какие-то там конторы - заполонили всю Африку, устроили из нее помойку. Только не наша; наша вполне комильфо. (Пьет.) Не хотелось бы мне быть итальянцем или швейцарцем, поверь мне.

ЛЕОНА. – О, да, нет.

КЭЛ. – На, глотни. (Протягивает ей стакан с виски.)

ЛЕОНА. – Куда он запропастился? (Пауза.)

КЭЛ (шепотом). – Зачем ты сюда приехала?

ЛЕОНА (вздрагивая). – Зачем? Хотела увидеть Африку.

КЭЛ. – Что увидеть? (Пауза.) Здесь не Африка. Здесь французское строительство, бэби.

ЛЕОНА. – Все равно это как-то…

КЭЛ. – Никак. Тебя интересует Горн?

ЛЕОНА. – Мы должны пожениться, да.

КЭЛ. – С Горном? Пожениться?

ЛЕОНА. – Да-да, с ним.

КЭЛ. – Нет.

ЛЕОНА. – Почему вы все время… где козлик?

КЭЛ. – Козлик? (Пьет.) Горн не может жениться, известно тебе это или нет? (Пауза.) Говорил он тебе про…

ЛЕОНА. – Да-да, говорил.

КЭЛ. – Значит, говорил?

ЛЕОНА. – Да, да, да.

КЭЛ. – Пламенный Горн. (Пьет.) Целый месяц одному оставаться с несколькими бубу, совсем одному, здесь; охранять стройку, пока у них идет эта их дрянная война; я бы с такой дрянью не связывался. Значит, он тебе все рассказал, про стычку с мародерами, про свое ранение – страшное ранение, все рассказал? (Пьет.) Рисковый.

ЛЕОНА. – Да.

КЭЛ. – Нет. Что он с этого поимел? Что он приобрел, может, ты знаешь?

ЛЕОНА. – Нет, не знаю.

КЭЛ (подмигивая). – Зато ты должна знать, что он потерял! (Пьет.) История-то с душком. (Смотрит на нее.) Что его в тебе так заинтересовало? (Перекличка охранников, молчание.)

ЛЕОНА. – Пить хочу – умираю.

Она встает, направляется к деревьям.

VI

Ветер поднимает красную пыль; Леона видит кого-то под бугенвиллией.

В шепотах и дуновениях, в хлопанье крыльев, которые ее окружают, она узнает его имя, она чувствует боль от племенного знака, выжженного на его щеках.

Харматтан, ветер песка, несет ее к подножию дерева.

ЛЕОНА (приближаясь к Альбури). – Воды. Wasser, bitte.[1] (Смеется.) Вы понимаете немецкий? Это единственный иностранный язык, который я хоть как-то освоила. Знаете, у меня мать была немка, истинная немка, чистокровная; а отец из Эльзаса, так что я, со всеми этими делами… (Приближается к дереву.) Они должны меня искать. (Смотрит на Альбури.) Почему он мне сказал, что… (Медленно.) Dich erkenne ich, sicher[2]. Как только я увидела цветы, сразу все узнала; я знаю эти цветы, названия их не знаю, но они точно также висели на ветках в моем воображении, и краски, они уже существовали в моей голове. Вы верите в предыдущие жизни? (Смотрит на него.) Почему он мне сказал, что кроме них здесь никого нет? (Взволнованно.) А вот я в это верю, я - верю. Счастливые мгновения, такие счастливые, набегающие из несусветной дали; нежные такие мгновения. Это все должно было быть давным-давно. Я в это верю. Я знаю озеро, на берегу которого прошла моя жизнь, я часто его вспоминаю. (Показывая ему цветок бугенвиллии.) Они ведь больше нигде не растут, только в жарких странах? А я их узнала, хотя приехала из других краев, а теперь ищу остальное, теплую воду озера, счастливые мгновения. (Очень взволнованно.) Меня уже однажды хоронили под маленьким желтым камнем, где-то под такими же цветами. (Наклоняется к нему.) Он сказал, что здесь никого нет. (Смеется.) А здесь вы! (Отодвигается.) Кажется, дождь собирается? Объясните мне, что делают насекомые, когда собирается дождь? Кап-кап на крылья - и конец. Что они делают под дождем? (Смеется.) Как хорошо, что вы не француз или что-нибудь вроде того; а то приняли бы меня за полную дуру. Хотя я тоже не совсем француженка. Полунемка, полу-эльзаска. Мы же созданы для… Я выучу ваш африканский язык, да-да, и когда буду свободно на нем говорить, обдумывая каждое слово, прежде чем его произнести, я вам скажу… что-то… важное… что-то такое… не знаю. Я больше не смею смотреть на вас; вы такой строгий; а я и строгость, это, знаете… (Волнуется.) Чувствуете ветер? Когда ветер меняется, как сейчас, это дьявол кружит. Verschwinde, Teufel[3]; прочь! Уходи. Чтобы прогнать дьявола, в кафедральном соборе звонили в колокола, я тогда маленькой была. Здесь нет собора? Смешно, страна, в которой нет собора; а я люблю соборы. Здесь есть вы, такой строгий; люблю строгость. (Смеется.) Простите, я ведьма. (Останавливается.) Я предпочла бы остаться здесь; здесь так тихо. (Прикасается к нему, не глядя на него.) Komm mit mir, Wasser holen[4]. Вот идиотка. Они наверняка меня ищут; а мне здесь делать нечего, это уж точно. (Выпускает его.) Кто-то идет. Я слышу… (Шепотом.) Teufel, Verschwinde[5], прочь! (Ему на ухо.) Я вернусь. Дождитесь меня. (Альбури исчезает за деревьями.) Oder Sie, kommen Sie zurü ck[6]!

Входит Кэл.

VII

КЭЛ (приложив палец к губам.) – Тихо, бэби, вряд ли ему понравится.

ЛЕОНА. – Кому? Мы здесь одни.

КЭЛ. – Вот именно, бэби, вот именно, мы одни. (Смеется.) А Горн ревнивец. (Совсем близко раздается собачий лай.) Тубаб? Что он тут делает? (Взяв Леону за руку.) Тут кто-то был?

ЛЕОНА. – Кто такой Тубаб?

КЭЛ. – Мой пес. Лает при виде бубу. Ты кого-нибудь видела?

ЛЕОНА. – Это вы его натаскали?

КЭЛ. – Натаскал? Я свою собаку ни на кого не натаскивал. Инстинкт, и больше ничего. А вот ты бойся, если что-нибудь увидишь; не лезь в звериные разборки; беги и прячься.

ЛЕОНА. – Что? Что я увижу?

КЭЛ. – Выстрел в живот или нож в спину, вот что тебя ждет, если ты вместо того чтобы бежать, начнешь задавать вопросы. Говорю тебе: неважно, что ты увидишь, предположим, что-то такое, чего ты раньше не видела или чего я тебе не показывал, сразу беги и прячься. (Обнимая Леону.) Бедная крошка! Я тоже однажды явился сюда весь в мечтах об Африке; что я увижу, что я услышу; я воображал, что люблю ее; ничего я здесь не увидел и не услышал из того, что сам себе придумал; я понимаю твою тоску.

ЛЕОНА. – Нет у меня никакой тоски. Я просто искала что-нибудь попить.

КЭЛ. - Как тебя зовут?

ЛЕОНА. – Леона.

КЭЛ. – Тебя интересуют деньги?

ЛЕОНА. – Какие деньги? О чем вы? (Кэл отпускает ее, подходит к грузовику.) Эта женщина хитра и опасна. (Смеется.) Где ты работала в Париже?

ЛЕОНА. – В отеле. Горничной.

КЭЛ. – Служанкой, значит. Здесь зарабатывают меньше, чем ты думаешь.

ЛЕОНА. – Я ничего не думаю.

КЭЛ. – Работают много, получают мало.

ЛЕОНА. – Нет, я знаю, вы много получаете.

КЭЛ. – Откуда это известно маленькой служанке? Я что, похож на человека с деньгами? (Показывает свои руки.) Я похож на человека, который не работает, да?

ЛЕОНА. – Если вы работаете, это еще не значит, что вы небогаты.

КЭЛ. – Настоящее богатство не уродует рук, вот тогда это настоящее богатство. Богатство упраздняет всякое усилие; ни единого усилия, ни единой капли пота, ни малейшего движения из тех, что не хочется делать; и никаких страданий. Вот настоящее богатство, не то, что наше! Выкинь свои глупости из головы. Они нам платят, да, но не слишком, не слишком много. Богатые не страдают. (Глядя на Леону.) Знаешь, Горн - на этом своем приключении во время войны, на этом… несчастном случае он наверняка заработал уйму денег, он об этом никогда не говорит, значит, получил целое состояние. Тебя все-таки интересуют деньги, а, бэби?

ЛЕОНА. – Не называйте меня бэби. Ну и слова у вас: бубу, бэби, и это еще, кличка вашей собаки. Раздаете всем вокруг собачьи клички. Я поехала за ним не из-за денег.

КЭЛ. – Тогда почему?

ЛЕОНА. – Потому что он меня позвал.

КЭЛ. – Ты поехала бы за кем угодно, лишь бы он тебя позвал, да? (Смеется.) Эта женщина с темпераментом.

ЛЕОНА. – Кто угодно меня не звал.

КЭЛ. – И еще потому что ты любишь фейерверки, а, бэби?

ЛЕОНА. – Да, поэтому тоже, он мне про них тоже говорил.

КЭЛ. – Любишь мечтать? Хочешь, чтобы и я помечтал? (Жестко.) Ну так я мечтаю о правде, мне не нужна ложь… (Смотрит на нее.) Эта женщина воровка. (Леона вздрагивает, Кэл снова обнимает ее.) Не бойся, бэби, я так развлекаюсь. Мы так давно не видели женщин, что мне захотелось развлечься с женщиной. По-твоему я дикарь, да?

ЛЕОНА. – О, нет…

КЭЛ. – Между прочим, мы бы здесь быстро одичали, если бы только позволили себе опуститься. Но, по-моему, оказаться в этой дыре - еще не повод опускаться. У меня, например, широкий круг итересов, сама увидишь, я люблю поболтать, люблю развлечься, но больше всего я люблю общение с хорошим собеседником. Знаешь, я был свернут на философии, поверь мне. И что я здесь из всего этого увидел? Нет, Африка – это не то, что о ней думают, бэби. Cтарики, которые здесь заправляют, не дают нам развернуться с новыми идеями; контора эта, работа – времени ни на что не остается. А у меня, между прочим, есть идеи; были. Но когда думаешь, думаешь, думаешь в полной изоляции, в конце концов начинаешь чувствовать, как они подыхают в твоей голове, одна за одной; только запустишь какую-нибудь идею, она хлоп, как пузырь, хлоп, хлоп; ты, наверно, пока сюда добиралась, видела на обочинах дороги собак с раздувшимися как шар животами, лапами кверху. Ладно, неважно, главное, чтобы было с кем пообщаться. Меня всегда интересовала музыка, философия; Труайя, Золя, особенно Миллер, Генри. Можешь заглянуть ко мне в комнату, порыться в книгах, у меня здесь весь Миллер, все в твоем распоряжении. Напомни, как тебя?

ЛЕОНА. – Леона.

КЭЛ. – Я когда был студентом, просто помешался на философии. Особенно на Миллере, на Генри; я бредил его книгами. Я тогда в Париже как с цепи сорвался. Париж, величайший перекресток идей в мире! Так вот, о Миллере. Когда ему снится, как он убивает Шелдона из пистолета со словами «Я не какой-нибудь полячишка!» Ты знаешь Миллера?

ЛЕОНА. – Не знаю… Нет.

КЭЛ. – Да, приехав сюда, нельзя опускаться, бэби.

ЛЕОНА. – Леона.

КЭЛ. – Эта женщина слишком со мной осторожна. (Смеется.) Брось, не надо, давай откровенно. Нас ничто не разделяет, мы ровесники, мы похожи; я вот с тобой абсолютно откровенен. Чего нам стесняться?

ЛЕОНА. – Нет, нам стесняться нечего.

КЭЛ. – Все равно у нас нет выбора: мы здесь одни, здесь не с кем разговаривать, не с кем; всеми забытое место. Особенно теперь, когда дело идет к концу: остались только я да он. А у него культуры… он же вообще старик, Горн.

ЛЕОНА. – Старик! Нашли слово! Мне нравится с ним разговаривать.

КЭЛ. – Может, и так, но нужно-то совсем другое – восхищение, чтобы оно длилось и длилось. Важная вещь - восхищение. Женщину в мужчине восхищает культура. Как тебя?

ЛЕОНА. – Леона, Леона.

КЭЛ. – Ну?

ЛЕОНА. – Что ну?

КЭЛ. – Почему Горн?

ЛЕОНА. – А что?

КЭЛ. – Ты готова выйти за мужчину, у которого нет… главного? Из-за денег готова? Эта женщина омерзительна.

ЛЕОНА. – Пустите меня.

КЭЛ. – Ладно, бэби; я только хотел посмотреть на твою реакцию. В конце концов, это не моя история. Эй, ты что, плачешь, что ли? Да ладно тебе, не принимай так близко к сердцу. Я понимаю, бэби, тебе тоскливо. Но взять, к примеру, меня, разве я тоскую? А у меня, между прочим, есть все причины для тоски, реальные причины. (Мягко.) Я дам тебе свою обувь, не хватало еще, чтобы ты подцепила какую-нибудь болячку. Мы здесь почти дикари; я знаю; ибо здесь изнанка мира. Но это не причина, чтобы плакать. Посмотри на меня: у меня больше дипломов, больше степеней, больше знаний, чем у Горна, а начальник он. По-твоему, это нормально? Здесь все наизнанку. И при всем при том, бэби, скажи, делаю я из этого трагедию? Плачусь я? нет, лично я?

ЛЕОНА. – Это он. (Она встает.)

КЭЛ. – Не двигайся. В поселке вор. Это опасно.

ЛЕОНА. – У вас кругом одни воры.

КЭЛ. – Какой-то бубу. Охранники пропустили его по ошибке. У тебя будет секунда, чтобы его увидеть: опс! – и в живот, опс! - и в спину! Давай быстро в грузовик.

ЛЕОНА. – Нет. (Отталкивает его.)

КЭЛ. – Я хотел тебя защитить. (Помолчав.) Ты плохо обо мне думаешь, бэби, я знаю. Мы здесь женщин не видели с начала строительства; я как увидел женщину, тебя то есть, все во мне перевернулось, вот так. Тебе сложно понять; ты ведь из Парижа. А во мне все перевернулось, как я тебя увидел. Хотел бы я быть другим, я сразу почувствовал, что мы могли бы друг другу понравиться. Но я такой, какой есть, а не такой, каким хотел бы быть. И все-таки, я уверен, мы должны друг другу нравиться. У меня на женщин инстинкт. (Берет ее за руку.)

ЛЕОНА. – Вы меня в краску вогнали.

КЭЛ. – А ты с темпераментом, сразу видно. Мне нравится темперамент. Мы с тобой похожи, бэби. (Смеется.) Эта женщина соблазнительна.

ЛЕОНА. – Здешние женщины, наверно, красавицы. Я чувствую себя ужасно некрасивой! (Встает.) Козлик где-то рядом.

КЭЛ (присоединяется к ней). – Не будь такой недотрогой, маленькая служанка. У меня на некоторые вещи инстинкт.

ЛЕОНА (смотрит на него.) – По-моему, мы оба ужасно некрасивы; он здесь, я его слышу; он меня ищет. (Кэл крепко держит ее; в конце концов, она вырывается.)

КЭЛ. – Недотрога!

ЛЕОНА. – Урод!

КЭЛ. – Париж, величайший бордель в мире.

ЛЕОНА (издалека). – Verschwinde, verschwind! [7]

КЭЛ. – Сплошная дрянь. (Через паузу.) Когда так долго не видишь женщин, ждешь потом… чего-то такого… какого-то взрыва… А в результате ничего, ровно ничего. Еще один потерянный вечер. (Уходит.)

VIII

За столом, за игрой в кости.

ГОРН. – Баланс – вот подходящее слово. Как в питании: в меру протеинов и витаминов, в меру жиров и калорий; сбалансированная диета; соотношение закусок, блюд и десертов. Вот как должен строиться хороший фейерверк, на соблюдении баланса: сочетание цветов, чувство гармонии, в меру частые вспышки, в меру высокий запуск. Соблюсти баланс в целом и в частностях, это, я тебе скажу, настоящая головоломка. Но ты увидишь, Кэл, что мы сделаем с небом, Руджери и я, увидишь!

КЭЛ (внезапно останавливая игру). – Дурацкая игра, я считаю.

ГОРН. – Дурацкая? Чем это она такая дурацкая?

КЭЛ. – Дурацкая.

ГОРН. – Не знаю, что ты в ней такого нашел.

КЭЛ. – В том-то и дело, что в ней нечего искать, нечего.

ГОРН. – Господи, ну что еще тебе нужно? Мы вдвоем, не знаю, во что еще можно играть вдвоем. Может, она для тебя недостаточно сложная. Давай усложним, есть варианты: держать банк, ставить только на…

КЭЛ. – Чем она сложнее, тем дурнее.

ГОРН. – Значит, ты больше не играешь?

КЭЛ. – Нет, с меня хватит; я считаю, мы от нее дуреем.

ГОРН (помолчав). – Господи, я не понимаю.

КЭЛ (уронив голову на руки). – Хлоп!

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – Я хочу сказать, что эта игра каждый раз убивает в нас каплю разума. (Стучит себя по голове.) Я это чувствую, вот тут.

ГОРН. – Что с тобой? Везде играют, на всех стройках; ни разу не видел, чтобы кто-нибудь прервал игру из-за того, что она убивает каплю разума. Каплю какую-то придумал. Ты сам, кстати, тоже раньше так никогда не поступал, мы с тобой не первый день играем… Хочешь, пойду схожу за ней, составим партию…

КЭЛ. – Нет, нет, нет, только не покер, нет!

ГОРН. – Что, карты тоже…

КЭЛ. – Нет, карты еще дурнее.

ГОРН. – Значит, в карты играют одни дураки? Веками во всех странах люди играют в карты; и все они дураки; и никто до сих пор этого не понял, кроме тебя? Господи Боже!

КЭЛ. – Нет, нет, нет, я больше ни во что не хочу играть.

ГОРН. – Хорошо, что ты предлагаешь?

КЭЛ. – Не знаю, не быть дураками.

ГОРН. – Свежая мысль. (Дуются друг на друга.)

КЭЛ (через некоторое время). – Вот он, шум Африки. Не тамтам, не просо в жерновах. Нет, вентилятор над столом; или хруст карт, или стук костей. (Еще через некоторое время, совсем шепотом.) Амстердам, Лондон, Вена, Краков…

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – Я еще хочу увидеть столько городов, там, на севере… (Помолчав, наливают себе выпить.) Ставлю пятьсот на десять.

ГОРН. – С банком или без?

КЭЛ. – Нет, нет, давай не усложнять.

ГОРН. – Согласен. (Встряхивают кости. Горн отставляет бутылку виски в сторону.) Ты слишком много пьешь.

КЭЛ. – Слишком? Неправда. Я никогда не напиваюсь, никогда.

ГОРН. – Чем она там занимается, где она?

КЭЛ. – Ты меня об этом спрашиваешь? (Берет взятку.) Наоборот, терпеть не могу алкашей. Именно поэтому мне здесь и нравится. Алкаши всегда внушали мне отвращение. Поэтому я и хочу, да, на следующей стройке я хочу… (Делают ставки.) А вдруг я нарвусь на какого-нибудь вечно пьяного типа, так бывает на стройках; я знаю, бывает; вдруг нарвусь, а? вдруг? (Бросают кости.) Ты мог бы замолвить словечко, чтобы на следующей стройке меня оставили с тобой. Старик, ты у нас в почете; ты давно в этой конторе. Тебя послушают.

ГОРН. – Следующей стройки у меня не будет.

КЭЛ. – Будет, старик, сам знаешь, еще как будет, старик. Представь себя где-нибудь во Франции, на юге, в маленьком домике, с маленьким садиком и женой-мегерой; как тебе такая перспектива, а, старик? Никогда ты не уедешь из Африки. (Берет взятку.) Это у тебя в крови. (Помолчав.) Ты не думай, я вовсе не хочу к тебе подмазаться; но ты прирожденный шеф: ты тот тип начальника, к которому люди привязываются, нужно это признать; ты начальник, к которому привыкают; что называется, отличный начальник. Я к тебе привык, ты по природе мой начальник, я этого даже не замечаю, что тут еще сказать. Когда на стройке мне говорят, то да сё, начальник, я всегда отвечаю, простите, я не начальник, начальник Горн. Кто я такой? Никто. Пустое место, мне не стыдно в этом признаться. Без тебя я никто и звать меня ничто. Ты вот никого не боишься, даже полицейских не боишься. А я, без тебя я… ладно… я чувствую страх, мне не стыдно в этом признаться. Страх, реальный страх; перед бубу полицейским я заискиваю; а если бубу не из полиции, я стреляю, вот так. Страх – это нервы, тут ничего не поделаешь. Я вообще могу запаниковать даже перед бабой, старик, я даже на такое способен. Так что ты мне нужен. (Шепотом.) Здесь все кругом прогнило, на стройке уже не так, как раньше: захотел - вошел, захотел - вышел; если мы разделимся, то каждый останется один. (Тише.) Разве не глупо было привозить сюда женщину? (Еще тише.) А бубу этот, может, он пришел, потому что узнал про нее? (Делают ставки.) Мы должны оставаться вместе, как пальцы одной руки, я так считаю. От одной только мысли оказаться на другой стройке, в кампании вечно пьяных типов, я готов перестрелять кучу народа, ей богу, готов. (Они смотрят на кости. Кэл берет взятку.)

ГОРН (вставая). – Господи, чем она там занимается?

КЭЛ. – Еще партию, начальник, последнюю. (Улыбаясь.) Ставлю тысячу франков на десять. (Он ставит, Горн колеблется.) Такой рисковый парень как ты поставит без колебаний, правда, старик? (Горн делает ставку. Они встряхивают кости.) Подожди. (Они прислушиваются.) Бормочет что-то.

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – За деревом. Он все еще там, он говорит.

Они прислушиваются. Внезапный порыв ветра; листва, всколыхнувшись, замирает; приглушенный звук бегущих ног, босых ступней по камням вдалеке; падение листьев и паутины; тишина.

IX

Альбури сидит под бугенвиллиями.

Входит Леона, садится лицом к Альбури, на некотором расстоянии от него.

АЛЬБУРИ. – Man naa la wax dara?

ЛЕОНА. – «Wer reitet so spä t durch Nacht und Wind…»[8]

АЛЬБУРИ. – Walla niu noppi tè xoolan tè rè kk.

ЛЕОНА. – «Es ist der Vater mit seinem Kind”.[9] (Смеется.) Видите, я тоже говорю на чужом языке! Рано или поздно мы поймем друг друга, я уверена.

АЛЬБУРИ. – Yow dé gguloo sama lakk waandé man dé gg naa sa bos.

ЛЕОНА. – Да, да, так и нужно говорить, я тоже в конце концов научусь. А вы - вы меня понимаете? Хотите, я буду произносить слова медленно-медленно? Не надо бояться чужих языков, наоборот; мне всегда казалось, что если долго и пристально смотреть на человека, когда он с тобой говорит, то обязательно поймешь все. Лишь бы хватило времени. Я буду говорить на чужом языке, вы тоже, мы с вами быстро окажемся на одной волне.

АЛЬБУРИ. – Wax ngama dellusil maa ngi nii.

ЛЕОНА. – Только медленно, хорошо? Иначе ничего не выйдет.

АЛБУРИ (не сразу). – Dé gguloo ay yuxu jigé é n?