КЭЛ. – Я не умею молчать! 3 страница

ЛЕОНА. – Siehst, Vater, du den Erlkö nig nicht? [10]

АЛЬБУРИ. – Man dé dé gg naa ay jooyu jigé é n.

ЛЕОНА. – «… Den Erlenkö nig mit Kron und Schweif?»[11]

АЛЬБУРИ. – Yu nguelaw li di andi fii.

ЛЕОНА. – «Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.»[12] Правда, уже получается? Вот видите. Конечно, грамматика требует больше времени; чтобы достичь совершенства, нужно провести вместе много времени; но даже при всех ошибках… Главное, словарный запас; нет, даже не это, главное, каким тоном говорить. Хотя нет, опять не то, достаточно просто взглянуть друг на друга, без слов. (Пауза, они смотрят друг на друга, собачий лай, где-то вдалеке, она смеется.) Нет, не получается у меня молчать, потом помолчим, когда научимся друг друга понимать. Ну вот, теперь я не знаю, что сказать. Хотя обычно меня не остановишь. Но когда я вижу вас… Вы производите на меня впечатление; а я люблю поддаваться впечатлениям. Теперь вы - пожалуйста, скажите что-нибудь.

АЛЬБУРИ. – Yow laay gis waandé si sama bir xalaat, bè nbè n jigé é n laay gis budi jooy te di teré waa dë kk bi nelaw.

ЛЕОНА. – Еще, еще, только не так быстро.

АЛЬБУРИ. – Jooy yaa ngimay tanxal.

ЛЕОНА (шепотом). – Здесь один только вы на меня смотрите, когда со мной говорите.

АЛЬБУРИ. – Dé gguloo jooyu jigé é n jooju?

ЛЕОНА. – Да, да, я тоже себя спрашиваю, зачем я приехала? Они все меня теперь пугают. (Улыбается ему.) Кроме вас. И именно на вашем языке я ничего не понимаю, ничего, ничего, ничего. (В глубокой тишине перекликаются двое охранников, резко, внезапно; затем снова тишина.) Неважно, все равно мне хотелось бы остаться с вами. Я всем здесь чужая.

АЛЬБУРИ. – Lan nga ñ ä w ut si fii?

ЛЕОНА. – Кажется, я начинаю вас понимать.

АЛЬБУРИ. – Lan nga ñ ä w def si fii?

ЛЕОНА. – Да, я знала, что все получится!

АЛЬБУРИ (с улыбкой). – Ты боишься?

ЛЕОНА. – Нет.

Внезапно вихрь красного песка, принесший собачий лай, пригибает траву и склоняет ветви, одновременно взметая с земли, как дождь наоборот, тучу бабочек-однодневок, обреченных и обезумевших, заслонивших собою свет.

X

За столом.

КЭЛ. – Еще один потерянный вечер, вечер, проведенный в ожидании; странный вечер, тебе не кажется? Партия, которую бросают и снова начинают, женщина, которую ждут, а она исчезает, фейерверк этот. А пока вот он, африканский фейерверк: прах мертвых козявок.

ГОРН (разглядывая насекомое). – Странно: дождя не было, обычно он выступает после дождя. Никогда мне, видно, уже не разобраться в этой их хреновой стране.

КЭЛ. – Непорядок, ой, непорядок: эта женщина на тебя даже не смотрит, плачет, наверно, где-нибудь в углу или вообще неизвестно чем занимается. Ничего удивительного; я с первого взгляда на нее сразу все понял, - инстинкт. Я вовсе не хочу тебя обидеть, старик, напротив. Деньги твои, дело хозяйское, распоряжайся ими, как знаешь, покупай себе любые удовольствия. Только не рассчитывай, старик, что женщина принесет тебе в этой жизни удовольствие: бабы – последнее дело; рассчитывать нужно только на нас, на нас одних; нужно сказать им хоть раз, что мы, остальные, находим больше, да-да, гораздо больше удовольствия в хорошо сделанной работе, – ты же не станешь этого отрицать, старик! – и что работа - правильное удовольствие, и что ни одна женщина его не стоит: правильный мост, построенный благодаря нашим рукам и нашим головам, прямая дорога, которая не раскиснет в сезон дождей, вот это, я понимаю, удовольствие. А женщины, старик, они никогда не поймут, в чем для мужчины удовольствие, или ты станешь это отрицать, а, старик? Уверен, что нет.

ГОРН. – Не знаю, может, ты и прав, может быть. Я помню свой первый мост; первая ночь после того как мы закрепили последнюю балку, последний лоск навели; прямо накануне открытия; помню, я тогда разделся догола, хотел всю ночь провести на мосту в чем мать родила. Я много раз мог свернуть себе шею, всю ночь бродил по нему, трогал его за все места, будь он неладен, ползал по тросам, и даже видел его целиком, иногда, в свете луны, он выступал из грязи, весь белый, я отчетливо помню, какой он был белый.

КЭЛ. – А что же ты этот бросаешь недоделанным, непорядок!

ГОРН. – Не я решаю.

КЭЛ. – Надо мне было послушаться своего внутреннего голоса и заняться нефтью, делом моей мечты. Есть в нефти что-то аристократическое. Посмотри на нефтяников, с каким видом они на нас взирают: знают, что это они, они сливки общества. Нефть всегда меня будоражила; меня вообще всегда будоражило все, что выходит из-под земли. Мосты мне давно омерзели; мы, публичный сектор, кто мы вообще такие? Никто по сравнению с нефтяниками: нищета, больше чем никто. Вся наша работа лежит на поверхности, как-то глупо, и так у всех на виду, да еще разнорабочих нанимаем. Какого сорта люди здесь работают? Люди, нанятые тянуть, толкать, носить, возить; люди-ослы, люди-слоны, короче, животные; мы все здесь животные, у нас здесь отстойник для всякого мусора. А там, где дело касается нефти – о! – сразу тебе штук шесть-семь квалифицированных специалистов, ты только прикинь, старик, прикинь, какие денежки проходят через их руки! Я животное, я тоже, я тоже в него превратился. Хотя моя квалификация, она осталась при мне, никуда она не делась! Я хочу работать в полную силу, ясно? Когда я вижу, вдали, по вечерам, факелы буровых, там, в дальней дали, я готов смотреть на них часами.

ГОРН (делает ставку). – Играй.

КЭЛ. – Нет у меня для игры куража, старик, нет куража. (Шепотом.) Так ты меня кинешь, Горн, ты об этом уже думал? Скажи мне, скажи, старик: ты правда решил меня кинуть?

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – Дай охранникам команду стрелять. Блядь! Имеем право!

ГОРН. – Об этом не беспокойся. Играй, и ни о чем не беспокойся.

КЭЛ. – Зачем ты с ним разговаривал? О чем вы с ним говорите? Почему, блядь, его отсюда не вышвырнут?

ГОРН. – Этот не такой, как другие.

КЭЛ. – Я так и думал; ты ему поддался; хотел бы я знать, о чем вы говорите; хотя главное я понял, ты решил меня кинуть, я понял.

ГОРН. – Идиот; ты не в состоянии понять, что в итоге я его попросту отымею?

КЭЛ. – Отымеешь?

ГОРН. – Отымею.

КЭЛ. – Все равно, странно ты себя ведешь с этим негром.

ГОРН. – Господи Боже, кто здесь за все отвечает?

КЭЛ. – Ты, старик, не спорю. Но именно поэтому…

ГОРН. – Кто здесь вынужден отвечать за чужие глупости? Кто вынужден вечно мотаться, всюду и везде, по поселку, из конца в конец; по стройке, с утра до вечера? А кто в голове все должен держать, от последней детали последнего грузовика до количества бутылок виски в запасе? А кому приходится все планировать, все решать, все тащить на себе, и днем, и ночью? Кто здесь должен быть мэром, полицейским, директором, главнокомандующим, отцом родным, капитаном корабля?

КЭЛ. – Ты, старик, конечно, ты.

ГОРН. – А кого это все достало, окончательно достало?

КЭЛ. – Тебя, старик.

ГОРН. – У меня нет квалификации, это правда, но пока еще я здесь начальник.

КЭЛ. – Я вовсе не думал тебя обижать, старик, я только хотел тебе сказать, просто так, ничего не имея в виду, что, по-моему, как-то ты странно ведешь себя с этим негром, Горн, разговариваешь с ним как-то так просто и так странно, вот и все. Но раз ты говоришь, что ты его сделаешь, значит, сделаешь.

ГОРН. – Уже практически сделал.

КЭЛ (не сразу). – Все-таки, странный ты тип. Давай, лучше я сам все сделаю, быстрее будет.

ГОРН. – Господи Боже, в этой жизни не все пальбой решается. Я умею пользоваться речью, я, представь себе, говорить умею, слова использовать. Может, я университетов и не кончал, но умею решать вопросы политическими методами. Ты свои вопросы только со стволом и можешь решать, а потом рад радешенек, когда кто-нибудь вытащит тебя из дерьма и утрет тебе сопли. Значит, вас там стрелять учат, в этих ваших инженерных школах; вам, значит, там не до разговоров? Поздравляю; школа что надо! Действуйте теперь себе на голову, стреляйте, есть из чего; а потом давайте, сопли приходите утирать, приходите, не стесняйтесь. Все, в последний раз, потом я уезжаю. После меня делай, что хочешь.

КЭЛ. – Не сердись, старик.

ГОРН. – Вы только разрушать умеете, это все, чему вы научились в ваших знаменитых школах. Валяйте, вы, разрушители конченые, совершенствуйте ваши славные методы. Да, вместо любви вы заслужили ненависть всей Африки: так вот, в конце концов вы не добьетесь ничего, ничего, ничего. У всех у вас луженые глотки, ствол в кармане и любовь к звонкой монете, чтоб быстро и любой ценой; ну так вот что я вам скажу: в конце концов вы не получите ничего, ничего и еще раз ничего. Африка – плевать вам на нее – или, может, я ошибаюсь? - вы думаете только о том, чтобы получить от нее как можно больше, и чтобы ничего не давать взамен, главное, ничего не давать взамен. В конце концов вы останетесь ни с чем, ни с чем, и точка. А нашу Африку, вы ее полностью разрушите, господа негодяи, разрушите.

КЭЛ. – Я… я ничего не хочу разрушать, Горн.

ГОРН. – Ты не хочешь ее любить.

КЭЛ. – Да нет, я люблю ее, правда, люблю. Иначе меня бы здесь не было.

ГОРН. – Играй.

КЭЛ. – Нет у меня куража, старик. С этим бубу не знаешь чего ждать, может, он готовит тебе удар в спину, прямо здесь, в центре поселка, нет, старик, у меня и так нервы совсем ни к черту. По-моему, он пришел сюда, чтобы воспользоваться случаем и поднять бунт. Я так понимаю.

ГОРН. – Ничего ты не понимаешь. Он хочет произвести на нас впечатление. У него такая политика.

КЭЛ. – Или из-за женщины, как я уже говорил.

ГОРН. – Нет, у него в голове другое.

КЭЛ. – В голове; в какой голове, что другое может быть в голове у бубу? Ты решил меня кинуть, Горн, я понял.

ГОРН. – Я не могу тебя кинуть, идиот.

КЭЛ. – Ты ведь докажешь, что это несчастный случай, Горн, докажешь?

ГОРН. – Несчастный случай, конечно, почему бы нет? Кто спорит?

КЭЛ. – Я так и думал. Единство в наших интересах, вместе мы их сделаем. Теперь я понимаю, ты с ним говоришь, чтобы потом его отыметь; метод такой, не спорю. И все-таки, будь осторожен, старик. С твоими методами ты рискуешь получить пулю в живот.

ГОРН. – Он не вооружен.

КЭЛ. – И все-таки, все-таки, все-таки ты не должен ему доверять. Эти сволочи владеют приемами каратэ; сильные, сволочи. Ты рискуешь упасть, не успев произнести ни слова.

ГОРН (показывает на две бутылки виски). – У меня свое оружие. Перед виски никто не устоит.

КЭЛ (глядя на бутылки). – Хватило бы и пива.

ГОРН. – Играй.

КЭЛ (вздыхая, делает ставку). – Непорядок!

ГОРН. – Но пока я буду с ним говорить, ты найдешь тело. Не спорь, выпутывайся, как знаешь, но найди тело. Найди его, так надо. Иначе нам придется иметь дело с целой деревней. Найди его до рассвета, или я тебя действительно кину, я серьезно.

КЭЛ. – Нет, это невозможно, нет. Я никогда его не найду. Я не могу.

ГОРН. – Найди какое-нибудь другое.

КЭЛ. – Где, где я тебе его найду?

ГОРН. – Где-нибудь неподалеку.

КЭЛ. – Нет! Горн!

ГОРН (смотрит на кости). – Моя взятка.

КЭЛ. – Твои методы – полный бред. (Бьет кулаком по костям.) И сам ты придурок, полный придурок.

ГОРН (встает). – Делай как я сказал. Иначе я ни за что не отвечаю.

Выходит.

КЭЛ. – Он меня кинет, сволочь. Мне конец.

XI

На стройке, у подножия незаконченного моста, возле реки¸ в полумраке; Альбури и Леона.

ЛЕОНА. – А у вас красивые волосы.

АЛЬБУРИ. – Говорят, волосы у нас черные и курчавые потому, что прародитель всех негров, оставленный сначала богом, а потом и людьми, встретился с дьяволом, тоже всеми оставленным, и тот погладил его по голове в знак дружбы, вот почему наши волосы обгорели.

ЛЕОНА. – Обожаю истории про дьявола; обожаю слушать, как вы их рассказываете; у вас красивые губы; и черный, к тому же, – мой цвет.

АЛЬБУРИ. – Подходящий цвет, чтобы прятаться.

ЛЕОНА. – Что это?

АЛЬБУРИ. – Пение буйволовых жаб; они призывают дождь.

ЛЕОНА. – А это?

АЛЬБУРИ. – Крик ястреба. (Не сразу.) И еще шум мотора.

ЛЕОНА. – Я не слышу.

АЛЬБУРИ. – Я слышу.

ЛЕОНА. – Это шумит вода, или что-то другое шумит; столько разных звуков – ни за что не угадаешь.

АЛЬБУРИ (через некоторое время). - Ты слышала?

ЛЕОНА. – Нет.

АЛЬБУРИ. – Собака.

ЛЕОНА. – Не думаю, нет, я не слышу. (Далекий собачий лай.) Разве это собака, это так, собачонка, ясно по голосу; мелкая шавка, где-то далеко; затихла, не слышно больше. (Собачий лай.)

АЛЬБУРИ. – Она меня ищет.

ЛЕОНА. – Пусть приходит. Я их люблю, я их глажу; если их любят, они не нападают.

АЛЬБУРИ. – Это нехорошие твари; они чуют меня издалека; они бегут за мной, чтобы укусить.

ЛЕОНА. – Вы боитесь?

АЛЬБУРИ. – Да, да, боюсь.

ЛЕОНА. – Ничтожной шавки, которой даже не слышно больше!

АЛЬБУРИ. – Куры боятся нас; а мы боимся собак, это вполне естественно.

ЛЕОНА. – Я хочу остаться с вами. Что мне, по-вашему, с ними делать? Я бросила работу, я все бросила; оставила Париж, да-да-да, я все оставила. Я искала кого-то, кому хранить верность. Я его нашла. Я сейчас не способна передвигаться. (Она закрывает глаза.) Кажется, в моем сердце поселился дьявол; Альбури, я не знаю, как он туда проник, но он там, я его чувствую. Он гладит меня изнутри, я вся уже обгорела, вся почернела изнутри.

АЛЬБУРИ. – Женщины говорят так быстро, я не успеваю их понять.

ЛЕОНА. – Быстро, по-вашему, это быстро? Вот уже час как я думаю только об этом, по-вашему, после часа раздумий я не могу сказать, что это все серьезно, обдуманно, бесповоротно? А вы, что вы подумали, когда меня увидели?

АЛЬБУРИ. – Я подумал: эту монету обронили в песок; и пока она блестит ни для кого; значит, я могу ее подобрать и подержать при себе, пока ее не потребуют вернуть.

ЛЕОНА. – Оставьте ее себе, никто не потребует ее возвращать.

АЛЬБУРИ. – Старый мужчина сказал мне, что ты принадлежишь ему.

ЛЕОНА. – Так это козлик, это он вас смущает? Боже мой! Бедненький козлик, он и мухи не обидит. Кто я для него, по-вашему? Маленькая подружка, маленькая прихоть, только потому что у него есть деньги, и он не знает, куда их деть. А у меня их нет; правда, мне жутко повезло, что я его встретила? Чем я не ведьма – поймать такой шанс? Моя мать, если бы только узнала, удивилась бы страшно, она бы мне тут же заявила: вот бестия, такой шанс выпадает либо актрисам, либо проституткам; а я вот ни то, ни другое, а со мной это произошло. Когда он мне предложил приехать к нему в Африку, я сказала да, я готова, да; «Du bist der Teufel selbst, Schelmin! ”[13]

Козлик такой старый, такой добрый; знаете, он от меня ничего не требует. За это я и люблю стариков; и они меня обычно любят. Они мне часто улыбаются на улице, мне с ними хорошо, я чувствую какое-то родство с ними, я с ними на одной волне; а вы, Альбури, вы с ними на одной волне?

Я сама иногда тороплюсь постареть и подобреть; тогда можно будет болтать часами, ничего ни от кого не ожидая, ничего не требуя, ничего не боясь, ни о ком не говоря худого слова, забыв о жестокости и несчастьях; Альбури, почему люди такие злые? (Легкий хруст ветки.) Вокруг так спокойно, так тихо! (Хруст веток, невнятные возгласы вдалеке.) Нам так хорошо здесь вдвоем.

АЛЬБУРИ. – Тебе, но не мне. Здесь место для белых.

ЛЕОНА. – Еще немного, хотя бы еще минуту. У меня болят ноги. Туфли эти ужасные, врезаются прямо в лодыжки и в пальцы. Вот, это же кровь, вот это. Вот, смотрите: настоящее маленькое свинство, три тоненьких полоски кожи, скроенных именно для того, чтобы стереть вам ноги, и за этакое свинство с вас дерут столько – что уф! Я не чувствую в себе решимости прошагать в них несколько километров.

АЛЬБУРИ. – Я держал тебя при себе столько, сколько мог. (Шум грузовика, совсем близко.)

ЛЕОНА. – Он приближается.

АЛЬБУРИ. – Это белый.

ЛЕОНА. – Он ничего вам не сделает.

АЛЬБУРИ. – Он меня убьет.

ЛЕОНА. – Нет!

Они прячутся; слышно, как останавливается грузовик, землю освещает свет фар.

XII

Кэл, с ружьем в руке, покрытый черной грязью.

ГОРН (внезапно появляясь из темноты). – Кэл!

КЭЛ. – Начальник? (Смеется, бежит к нему.) Как я тебе рад.

ГОРН (морщась). – Ты откуда?

КЭЛ. – Из дерьма.

ГОРН. – Не подходи, а то меня вырвет.

КЭЛ. – Начальник, ты сам мне сказал, чтобы я выпутывался как угодно, но нашел его.

ГОРН. – И что? Нашел?

КЭЛ. – Нет, начальник, нет. (Плачет.)

ГОРН. – Значит, ты зря влез в дерьмо! (Смеется.) Господи, вот идиот.

КЭЛ. – Не смейся надо мной. Это была твоя идея, а я потом должен один выпутываться. Это твоя идея, а я из-за тебя столбняк подхвачу.

ГОРН. – Давай-ка в дом. Ты невозможно пьян.

КЭЛ. – Нет, начальник, я хочу его найти, я должен его найти.

ГОРН. – Найти? Поздно, идиот. Поди узнай, в какой он теперь плавает реке. Скоро дождь начнется. Поздно. (Направляется к грузовику.) Представляю, в каком состоянии сиденья. Господи, ну и воняет!

КЭЛ (хватая его за воротник). – Начальник, ты здесь шеф; шеф, ты здесь босс. Это ты должен сказать, что мне теперь делать. Держи меня крепче! Я не умею плавать, я утону, старик. И осторожней, ты, придурок, не смейся надо мной.

ГОРН. – Успокойся, у тебя нервы не в порядке. Пойдем, Кэл, ты же знаешь, я над тобой нисколько не смеюсь. (Кэл его отпускает.) Как это тебя угораздило? Надо тебя продезинфицировать.

КЭЛ. – Видишь, как я вспотел, видишь ты это; гадство, оно не желает сохнуть. У тебя нет бутылки пива? (Плачет.) А стакана молока? Я хочу молока, старик.

ГОРН. – Успокойся, мы возвращаемся в поселок, тебе надо вымыться, скоро начнется дождь.

КЭЛ. – Ну что, теперь я могу его пристрелить, а, могу?

ГОРН. – Не ори ты так, Господи.

КЭЛ. – Горн!

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – Скажи, старик, по-твоему, я сволочь?

ГОРН. – Что ты несешь? (Кэл плачет.) Кэл, малыш!

КЭЛ. – Я вдруг увидал Тубаба, прямо перед собой, вижу, глядит на меня маленькими задумчивыми глазками. Тубаб, собачка моя! Я говорю: тебе-то к чему мечтать, ты-то о чем задумался? А он рычит, шерсть дыбом, и осторожно так крадется вдоль сточной канавы. Я за ним. Тубаб, дурачина, тебе-то это зачем? Или учуял кого? А он топорщит шерсть, лает и прыгает в канаву. Я себе говорю: он кого-то учуял. И прыгаю за ним.

Но я ничего не нашел, ничего кроме дерьма. Выходит, я его бросил в канаву, а он, выходит, уплыл. Не могу же я обыскать все реки в округе и обшарить все озеро, чтобы найти этот труп. А теперь и Тубаб тоже уплыл. Я опять один, я весь в дерьме. Горн!

ГОРН. – Что?

КЭЛ. – За что мне это, старик, что я плохого сделал?

ГОРН. – Ты сделал то, что должен был сделать.

КЭЛ. – Так я могу его пристрелить, старик, я ведь теперь это должен сделать, да, это?

ГОРН. – Господи, не ори; хочешь, чтобы тебя было слышно до самой деревни?

КЭЛ (заряжая ружье). – Отличное место: ни единого зрителя; никого, чтобы требовать; никого, чтобы плакать. Здесь ты исчезнешь в зарослях папоротника, сволочь, здесь твоя шкура ничего не стоит. Я снова на подъеме, я снова ожил, старик. (Принимается нюхать воздух.)

ГОРН. – Дай мне ружье. (Пытается выхватить его у Кэла; Кэл сопротивляется.)

КЭЛ. – Осторожней, старик, осторожней. Может, я не слишком силен в каратэ, может, я и с ножом не умею управляться, но с ружьем я поистине ужасен. Ужасен ужасен. Даже с револьвером или с автоматом ужасен, против этого ты ничего не стоишь.

ГОРН. – Ты что, хочешь иметь дело со всей деревней? С полицией хочешь объясняться? Будешь и дальше делать глупости? (Шепотом.) Ты мне веришь? Веришь или нет? Лучше не вмешивайся. Не давай волю нервам, мой мальчик. В делах требуется сохранять хладнокровие; до рассвета все устроится, поверь мне. (Пауза.) Я не люблю крови, мой мальчик, совсем не люблю, никогда не мог к ней привыкнуть, никогда, кровь выбивает меня из равновесия. Я с ним поговорю еще раз, и на этот раз, я его отымею, поверь. У меня свои тайные методы. Зачем это все, зачем все то время, что я провел в Африке, если не затем, чтобы узнать их лучше тебя, до кончиков ногтей узнать; чтобы иметь собственные средства, против которых они бессильны? Зачем пускать кровь, если и так все можно устроить на раз?

КЭЛ (принюхивается). – Запах женщины, запах негра, бьющий в ноздри запах папоротника. Он здесь, начальник, ты не чувствуешь?

ГОРН. – Хватит кривляться.

КЭЛ. – Ты не чувствуешь, начальник? (Собачий лай вдали.) Это он? Да, это он; Тубаб! Иди ко мне, собачка, иди сюда, и никогда больше не бросай меня, иди сюда, я тебя поглажу, птичка моя, поцелую тебя, тварь ты такая. (Плачет.) Я люблю его, Горн; за что мне это, почему я такая сволочь?

ГОРН. – Ты не сволочь!

КЭЛ. – Зато ты придурок, конченый придурок, начальник! Ну да, я все-таки сволочь. Но я так хочу, я сам это выбрал. Я человек дела. А ты – ты говоришь, говоришь, ты только говорить умеешь. А что ты будешь делать, а? Eсли он тебя не послушает, а? Если твои маленькие тайные методы не сработают, а? Они же ни хера не сработают, и вот тут, по счастью, окажусь я, вот такая сволочь; по счастью, будет кому действовать. Потому что конченые придурки к делу непригодны.

Если какой-нибудь бубу плюет в меня, я в него стреляю, и я прав, прав, гадство; они не плюют в тебя только благодаря мне, а вовсе не из-за того, что ты с ними говоришь, говоришь, говоришь как конченый придурок. Он плюет, я стреляю, а ты - ты этому рад: потому что еще пара сантиметров – и пришлось бы в ботинок, еще сантиметров десять – и на брюки, а еще чуть выше – и в рожу. Что бы ты тогда делал, если бы не я? Ты бы так и говорил, говорил бы с неутертым плевком на роже? Чертов придурок.

Они здесь все время плюют, а ты, что делаешь ты? Да ничего, как будто ничего этого не видишь. Открыли один глаз – сплюнули, открыли второй – опять сплюнули, они плюют при ходьбе, при еде, плюют, когда пьют, сидя, лежа, стоя, по-всякому; после каждого куска, после каждого глотка, весь день, во всякую минуту; их плевки скоро покроют весь песок на площадке и на дорожках, они просачиваются в землю, разжижают грязь, а мы потом вязнем в ней сапогами. А из чего, собственно, состоит плевок? Кто знает? Из жидкости, разумеется, на девяносто процентов, как все человеческое тело. Но из чего еще? Что входит в остальные десять процентов? Кто мне скажет, ты? Их плевки – прямая угроза нам.

Если собрать все плевки всех негров всех племен по всей Африке, и в один день вырыть колодцы, куда они все разом сплюнут, провести каналы, построить дамбы, шлюзы, плотины, акведуки; если соединить все ручейки из плевков черной расы по всему континенту, плевков в нашу сторону, то они покроют земли всей планеты, которые погрузятся в море черной угрозы; и не останется ничего кроме моря соленых вод и моря смешавшихся плевков, и только негры удержатся на поверхности их собственной стихии. Я этого не допущу, я за то, чтобы действовать, я мужчина. Когда ты прекратишь говорить, старик, когда ты это прекратишь, Горн…

ГОРН. – Все-таки, давай я попробую. Если у меня не получится его убедить…

КЭЛ. – Да, начальник.

ГОРН. – Только сначала успокойся; успокой ты свои бабьи нервы, Господи Боже.

КЭЛ. – Да, начальник.

ГОРН. – Видишь ли, Кэл, малыш...

КЭЛ. – Заткнись. (Собачий лай вдали; Кэл уносится стрелой.)

ГОРН. – Кэл! Назад, это приказ: назад!

Шум грузовика, который трогается с места. Горн остается.

XIII

Хруст ветвей. Горн включает фонарик.

АЛЬБУРИ (в темноте). – Уберите свет!

ГОРН. – Альбури? (Пауза.) Идите сюда. Покажитесь.

АЛЬБУРИ. – Уберите свет фонаря!

ГОРН (смеется). – Какой вы нервный! (На время гасит фонарь.) Голос у вас – поневоле вздрогнешь.

АЛЬБУРИ. – Покажите, что вы прячете за спиной.

ГОРН. – Ах, за спиной? Ружье или револьвер? Угадайте, какого калибра. (Достает из-за спины две бутылки виски.) Вот что я прячу. Вы по-прежнему сомневаетесь в моих намерениях? (Смеется, зажигает фонарь.) Ну же, расслабьтесь. Я хотел предложить вам попробовать вот это – это из лучшего. Признайте, что все шаги, месье Альбури, все шаги навстречу делаю я; и не забывайте об этом, когда будем потом вспоминать. Раз вы не хотите идти ко мне, я иду к вам; поверьте, я делаю это только по дружбе, ради нашей бескорыстной дружбы. А вы как думали: вам удалось меня растревожить, то есть, я хочу сказать, разволновать. (Показывает виски.) Это поможет вам стать со мной откровенней. Я, кажется, забыл стаканы: надеюсь, вы не сноб; хотя виски даже лучше пить из бутылки, чтобы меньше выдыхался; так делают те, кто умеет пить; а я хочу научить вас пить. (Шепотом.) Вас что-то беспокоит, месье Альбури?

АЛЬБУРИ. – Почему?

ГОРН. – Не знаю. Глаза у вас бегают.

АЛЬБУРИ. – Меня ищет другой белый. У него ружье.

ГОРН. – Знаю, знаю, знаю; думаете, почему я здесь? Пока я здесь, он вам ничего не сделает. Постойте, надеюсь, вы не считаете зазорным пить со мной из одной бутылки? (Альбури пьет.) Отлично, по крайней мере, вы не сноб. (Горн пьет.) Дайте ему время; он не сразу открывает свой секрет. (Пьют.) Я тут случайно узнал, что вы мастер по части каратэ; это правда, вы в самом деле мастер?

АЛЬБУРИ. – Смотря что иметь в виду под словом мастер.

ГОРН. – Вот не желаете вы мне ничего рассказывать! А я не прочь освоить парочку приемов, когда-нибудь, когда у нас будет время. Хотя предпочитаю сказать вам сразу: нет у меня доверия к восточным техникам. Старый добрый бокс! Вы когда-нибудь занимались старым добрым традиционным боксом?

АЛЬБУРИ. – Традиционным нет.

ГОРН. – Тогда на что вы рассчитываете? На днях я обучу вас паре-другой приемов. Когда-то я был крут, в молодости я даже на профессиональном ринге выступал; это искусство не забывается. (Шепотом.) Будьте покойны, не бойтесь; вы здесь со мной, а для меня гостеприимство – священный долг: к тому же, вы здесь практически на французской территории; вам нечего бояться. (Они переходят от одной бутылки к другой.) Мне не терпится узнать, что вы предпочитаете: хочу понять, какой у вас характер. (Пьют.) Вот этот – определенно, определенно острый на вкус: чувствуете, какой острый. А в этом ничего лишнего, он перекатывается вроде маленьких шариков, тысяч шариков, скорее, металлических, - разве не так? Как вам кажется? Острота этого не вызывает сомнений; он с такими, - если никуда не спешить, чтобы прочувствовать, - явными гранями, которые царапают язык, или нет? Что скажете?

АЛЬБУРИ. – Я не чувствую ни шариков, ни остроты, ни граней.

ГОРН. – Нет? А между тем, это бесспорно. Попробуйте еще. Может, вы боитесь опьянеть, может такое быть?

АЛЬБУРИ. – Я остановлюсь раньше.

ГОРН. – Хорошо, отлично, превосходно, мои поздравления.

АЛЬБУРИ. – Зачем вы пришли сюда?

ГОРН. – Посмотреть на вас.

АЛЬБУРИ. – Зачем вам на меня смотреть?

ГОРН. – Смотреть, болтать, терять с вами время? По дружбе, ради нашей бескорыстной дружбы. Есть и другие причины. Мое общество вас тяготит? А ведь вы сами говорили, что были бы рады кое-что узнать, разве не так?

АЛЬБУРИ. – У вас мне узнавать нечего.

ГОРН. – Поздравляю, тут вы правы. Я догадывался, что вы надо мной потешаетесь.

АЛЬБУРИ. – От вас, вопреки вам, я узнал только одно: ни в вашей голове, ни в ваших карманах не хватит места, чтобы вместить всю вашу ложь: она все равно вылезет наружу.

ГОРН. – Опять-таки поздравляю, но вот тут вы не правы. Попробуйте, спросите меня о чем угодно, чтобы убедиться, что я вам не лгу.

АЛЬБУРИ. – Где мне взять оружие?

ГОРН. – Только не оружие, нет; вы все помешались на оружии!

АЛЬБУРИ. – У него оно есть.

ГОРН. – Тем хуже для него. Хватит про этого идиота. Кончит свои дни за решеткой, оно и к лучшему. Когда меня от него избавят, я буду только рад. Альбури, я готов все вам выложить начистоту: в нем причина всех моих неприятностей; избавьте меня от него, я не стану вам мешать. Но уж и вы мне выкладывайте, Альбури: чего добиваются ваши руководители?

АЛЬБУРИ. – У меня нет руководителей.

ГОРН. – Тогда почему вы ведете себя как агент тайной полиции?

АЛЬБУРИ. – Doоmi xaraam!

ГОРН. – Предпочитаете и дальше играть в прятки? Как вам будет угодно. (Альбури плюет на землю.) Только не сердитесь.

АЛЬБУРИ. – Как человеку разобраться в вашей лжи и в ваших предательствах?

ГОРН. – Альбури, когда я вам говорю: делайте, что хотите, я больше не стану его покрывать, это не ложь, поверьте. Я не лукавлю.

АЛЬБУРИ. – Это предательство.

ГОРН. – Предательство? А кого предавать? О чем вы?

АЛЬБУРИ. – Вашего брата.

ГОРН. – Ну уж нет, извините, давайте без этих ваших африканских словечек! Я не имею никакого отношения к делам этого человека, его жизнь меня не касается.