Часть первая. Отдать корабль в воздух! 8 страница

— Вот так! — торжествующе сказала она.

Как ругал потом себя Матюнин, что не сумел, молчун, поговорить с Коняшиным! Надо было задержать его. Хотя бы на две-три минуты! Расспросил бы еще. Сам рассказал бы ему хоть о своей Любаше, как во всей Москве не нашел он краше девушки и поехал за ней в родную деревню Большое Попово под Липецком, где леса вокруг шумливые и соловьи поют, как нигде больше. Эх, кабы знал...

...Коняшин вернулся в киль. Ребята уже спали все. Слышалось их спокойное дыхание, легкое похрапывание. «Теперь их из пушки не разбудишь», — усмехнулся Коняшин.

В пассажирском салоне, отложив на время навигационные карты и бумаги, все сгрудились вокруг Ария Воробьева, который, держа в руке какую-то деталь от радиополукомпаса, объяснял ее назначение, особенности работы всего прибора.

В Мурманске из-за перегрузки корабля Воробьеву, возможно, придется сойти, не лететь дальше. Но за сутки полета он успел детально ознакомить Ритсланда и Чернова с радиополукомпасом, они уже могут работать с ним самостоятельно.

Уже сейчас они летят по неосвоенной северной трассе. Пройден Северный полярный круг. Радировали об этом в порт. Впереди пустынное ледяное Гренландское море, куда не заходит ни один корабль, не залетает ни один самолет. Там этот прибор будет просто незаменим. Папанинцы не могут давать свои точные координаты, их льдина все время движется, да и закрытое тучами небо часто не дает им возможности определиться. Радиополукомпас, ловя позывные Кренкеля, и в ночь и в непогоду точно приведет корабль к дрейфующей где-то между Гренландией и островом Ян-Майен льдине. Даже если с ходу они проскочат папанинский лагерь, стрелка прибора сразу покажет, что источник радиоволн уже позади. Разворачивайся и подходи!

— Представляете, как трудно будет их увидеть, — призадумавшись, сказал Ритсланд. — В ночи, среди вздыбленных льдов! Ни палаток, ни других ориентиров там сейчас нет.

— Костер запалят, — уверенно решил Лянгузов. — В ночи костер очень далеко виден.

— Скорее все же они первыми увидят наш прожектор. — Гудованцев кивнул в сторону рубки, где по-прежнему все было залито светом. — Кренкель по радио сделает окончательную доводку.

— Прошу учесть, — обращаясь ко всем, заявил Устинович. — Я к спуску на льдину за папанинцами готов. — И, многозначительно взглянув на Демина, добавил: — Безусловно, преимущество здесь имеет человек наилегчайшего веса.

— Допустим, — согласился Демин. — Я себе представляю это так: спускаем Устиновича на льдину, поднимаем на борт всех папанинцев и на радостях... — Демин глубоко вздохнул, и полные губы его расплылись в невинно-детской улыбке, —...забываем Володьку на льдине. Ну, в самом деле, братцы, ведь легко не заметить во льдах такую скудную фигурку!

Такого оборота не ожидал никто, даже сам Устинович, и все грохнули таким неудержимым раскатистым смехом, что стоявший у штурвала Паньков недоуменно обернулся к ним:

— Вы что там, орлы?

В радиорубке опять запела морзянка. Чернов выходил на связь с портом. Устинович взглянул на часы.

— Ого, уже без десяти девятнадцать. Пойти прикорнуть на часок?

— Иди, иди, — кивнул ему Гудованцев. — В Мурманске у тебя дел будет невпроворот.

Лучи прожекторов по-прежнему бесплодно рвались вперед, не в силах пробить стену мятущегося на ветру снега. Мячков и Почекин до рези в глазах всматривались в слепящую белизну, пытаясь уловить, что скрывается за ней.

Внимательно следя за приборами, стоял у штурвала глубины Паньков. Корабль размашисто переваливался через широкие, словно океанские, волны. Так же широко дышалось сейчас и Панькову. Несмотря на мороз, он распахнул ворот комбинезона.

Особенный у него сегодня день! Четыре года назад именно в этот день, 6 февраля, в день рождения Шуры (он верил и не верил тогда, что все сбылось), играли они свою свадьбу!

Иван покачал головой. Не так просто все было! Совсем незадолго до этого был у него такой день, что перед глазами белый свет померк. Шура избегала даже намека на какой-либо сердечный разговор, ему было ясно: «Поворачивай, Иван, оглобли, не видать тебе здесь счастья!» Он бродил по пустынному Долгопрудненскому парку, повторяя:

— Пропала моя головушка! Совсем пропала!

А назавтра... Ну бывает же такое! Вдруг все разом переменилось...

...Хотя ветер и попутный, но больше доставалось правому борту. Ветер шумно лизал его шершавым снежным языком. Мячков лишь мельком взглянул на компас, на Почекина.

— Дай чуть вправо, нас опять сносит.

— Есть чуть вправо.

Почекин повел штурвал на градус-два.

Ветер гуще ударил в борт. Неохотно заскрипели жесткие подвески гондолы. Корабль стал круче зарываться в невидимые волны, вскидываться на их гребни.

Паньков цепко держал глазами высотомер. Еще резче заработал в его руках штурвал.

Из пассажирского салона слышались голоса. В радиорубке звучала морзянка. Слышался лишь жесткий хруст цепей Галля, идущих от штурвала вниз, к передаточным барабанам. За окнами по-прежнему метался исполосованный светом прожектора снег.

Вдруг что-то темное, еще неясное, но огромное и неподвижное проступило впереди, стремительно надвигаясь на них, закрывая собой все. И, резко выпрямившись, упершись руками в ветровое стекло, как бы стараясь отгородить всех, весь корабль, от неминуемой беды, Мячков крикнул, словно ударил в набатный колокол:

— Гора! Летим на гору!

* * *

...Пронзительный треск раскатился по всей льдине, и черные полосы трещин неудержимо побежали по ней. Без того уже небольшой их обломок раскалывался на куски. С грохотом рушились в разводья нагромождения торосов. Грозно гудели льды. Тоскливо завыл Веселый.

— Нарты! Спасать нарты! — закричал Иван Дмитриевич и прыгнул через уже расходящуюся трещину.

Ветер унес его слова, но и без того все было понятно.

Вчетвером подхватили многопудовый груз и почти по воздуху перебросили на свою сторону. Откуда столько сил взялось?!

Вторую нарту тянули уже по перекинутым наспех мосткам. Трещал лед, трещали, гнулись мостки. Под ними недобро плескалась вода.

Опять прыгали на уходящие обломки. Метались пучки света нагрудных фонарей, выхватывая из темноты куски шаткого льда, провалы разводий, уносимые льдом вещи. Перетаскивали все, что могли успеть. Складывали возле незаменимого друга — ветряка, в центре их совсем уже маленького, беспокойно раскачивающегося осколка.

То, что не смогли спасти, — прыгающий на привязи клипер-бот, палатка, в которой они только что сидели, — безвозвратно уплыло в темноту...

* * *

— Право до отказа! — одним выдохом кинул команду Паньков. — До отказа!

Почекин, рванувшись всем телом, крутанул штурвал. Паньков быстро откручивал штурвал глубины влево, тоже до отказа, задирая нос корабля. Больше он ничего не успел. Ни дернуть костыльки — открыть балластные баки, ни просигналить бортмеханикам команду выключить моторы.

Гора молниеносно навалилась на них, черная, косматая, неотвратимая... По окнам с силой ударили верхушки могучих деревьев. Гондолу подбросило, затрясло, все кругом пронзительно заскрежетало, с треском разламываясь.

Первый удар Паньков ощутил лишь короткой вспышкой света. Ударившись виском о переплет окна, он упал замертво.

Мячкова швырнуло в другой конец рубки. И, падая под рушащимися на него обломками, он на какой-то миг вдруг увидел себя, белоголового казачонка, вцепившегося в гриву ошалелого коня, мчащего мимо белых мазанок станицы куда-то в пляшущие перед ним огни и наступающие черные провалы...

Почекин, пролетев вперед, разбил головой ветровое стекло. Залившись кровью, теряя сознание, пытался подняться и не мог.

Из пассажирского салона, из-под сметенных в одну груду ящиков, кресел, тюков, всего, что там было, слышались стоны разбившихся, оглушенных, еще не понимающих, что случилось, людей....

Лязг, хруст ломающегося на куски металла... Выворачивая с корнем огромные, в два обхвата сосны, корабль с лета проламывал собою просеку. Свет сразу погас. Гондола стала наполняться чем-то едким, удушливым.

В киле для тех, кто спал, первый удар был не так ощутим. Их крепко тряхнуло в гамаках, сбило в одну сторону, кто-то в темноте недоуменно подал голос, кто-то даже не проснулся...

Устиновича, который, свесив ноги с гамака, только еще снимал унты, смахнуло оттуда. Ударяясь о стрингеры, он боком проехал вдоль киля, вскочил и сразу же увидел, как на носу корабля всплеснуло пламя. Пожар!

— Ребята-а, гори-и-м! — всполошенно закричал он, стараясь поднять всех на ноги.

Над головой двадцать тысяч кубометров горючего газа. Устинович знал, что это значит! Высота у них сейчас пятьсот метров. Он застыл на месте. Парашютная сумка у гамака, в головах. А главное — ребята! И он снова закричал:

— Вставайте, гори-и-м!!!

А может, ему только показалось, что он кричит изо всех сил? Может, голос зажало где-то в горле?.. Он понимал: ребятам уже не добежать. И ему тоже. Гайдропный люк, в который можно было бы выброситься, далеко впереди, у носа.

Сверху полыхнул такой неистовый жар, что сразу пригнул Устиновича к самому килю. Комбинезон на спине, шлем загорелись. К люку! Может, еще успеет... Чем гореть заживо, лучше лететь с высоты. Он снова рванулся. И тут же почувствовал, что летит, проваливаясь сквозь разодранный перкаль. В лицо хлестнули ветки, тело ощутило удар о корявые сучья. Он схватился за них и, машинально перехватываясь, обдирая лицо и руки, соскользнул по стволу дерева вниз, в рыхлый снег, уйдя в него с головой.

Огонь с быстро нарастающим гулом уже полыхал по всей оболочке. Уткнувшись в гору, корабль медленно и тяжело заваливался набок.

...Когда к Почекину вернулось сознание, он не сразу понял, где он, что с ним. Он слышал треск, что-то ломалось, с визгом корежилось. Слышал крики людей, чей-то прерывающийся, зовущий его голос:

— Витька, сюда-а!

Кто его зовет? Зачем?.. И вдруг разом вспомнил все. Только что у самого его уха Мячков закричал:

— Гора! Летим на гору!

Потом он и сам увидел эту гору, вставшую перед ним из снежной белизны. А сейчас он ничего не видел. Чернота! Он провел рукой по залитому чем-то липким лицу. Ошеломила мысль: ему выбило глаза! Боли он не чувствовал, только голова стала как большой котел, и в ней что-то все било, било... Остервенело, одурманивающе... Голос по-прежнему звал из темноты, настойчиво, не смолкая:

— Витька, где ты? Сюда!!

Он вдруг понял: это же Тарас Кулагин! Он спасся и ищет его, хочет помочь. Он потянулся на этот голос, попробовал ползти, но тут же наткнулся на что-то громоздкое, искореженное и, обессиленный, свалился. Тщетно пытался отозваться, крикнуть: «Я тут!» Губы беззвучно открывались и так же беззвучно закрывались. Грудь наполнило что-то горькое, удушливое, и сознание снова ушло...

Оглушенный, погребенный под чем-то тяжелым и давящим, Гудованцев с трудом приходил в себя. Сознание на миг прояснилось, высветом молнии охватывая весь ужас случившегося, и снова уходило, готовое оборваться. Нельзя, чтобы оно оборвалось! Гудованцев мучительно напрягся, удерживая его, сопротивляясь обволакивающей слабости. Дышать было нечем. Хотя бы глоток воздуха! Он ловил его пересохшим ртом. Но воздух горел, он раскалился нестерпимым жаром. Горело все. Навалившиеся на него ящики, одежда.

Где-то рядом погибали товарищи, он слышал чье-то прерывистое дыхание, стон. Надо спасти их! Он командир. Он должен сделать даже невозможное. Ведь сделал же он невозможное тогда, в Донецке!..

Сжимая в напряженный комок остатки сил, выкарабкиваясь, сталкивая все это, навалившееся на него, тяжелое, пылающее, он нащупал чью-то руку, горячую, безвольную. Он сразу узнал ее. Сотни раз он жал ее при встрече. И сейчас он так же крепко сжал ее и потянул за собой. Тело друга было невероятно тяжелым. А сил не было. Но он тянул, замирал на миг, проваливаясь в цепенящий какой-то дурман, и, очнувшись, снова тянул, не видя куда, сквозь огонь, дым, удушающий жар...

Горькая, безысходная боль билась внутри, пронизывая сознание. В одно непоправимое, несправедливое мгновение рушилось все, что было в жизни дорого и свято. Надежда прийти на помощь людям. Рушился, погибал в огне их корабль. Его, Николая, беззаветные мечты.

Обостренно, с невероятной ясностью возникли перед ним изломанная льдина и люди на ней... Легко плывущие в небе дирижабли... Зовущее откуда-то из далекой дали, полное надежды лицо Лены... Суровое, окаменевшее лицо матери...

...Страшный взрыв пиротехники разорвал стены гондолы, приподнял навалившийся на нее сверху стальной киль, выбросил на десятки метров горящие куски переборок, жестяные коробки с продовольствием, обломки еще не совсем сгоревших ящиков, разметал по сторонам стальные швартовые тросы.

Грохот взрыва перевалил через гору, через Кандалакшский залив. Его услышали в Кандалакше, за восемнадцать километров.

Гудованцев его не услышал...

Весь корабль был уже как один ревущий огненный вулкан. С грохотом рвались бензобаки, баки с маслом, балластные баки, цинки с патронами. Пламя гигантским столбом вскидывалось к облакам. Ветер рвал его на куски, гнул, погонял. Огонь пожирал все. Куски горящей оболочки оседали, накрывая развороченную взрывом и ударами о стволы деревьев гондолу и уже притихшие моторы огненным покрывалом. Горели вывороченные, подмятые кораблем деревья. Их хвойные шапки вспыхивали трескучим фейерверком, и ветер мгновенно срывал их и уносил.

X

В полузабытьи, задыхаясь, ничего не видя, чувствуя только наваливающийся на него сверху жар, Виктор Почекин упорно, в каком-то исступлении проталкивался между торчащих кусков разломанного металла, путаницы тросов, осколков плексигласа.

Откуда-то вдруг прорвалась к нему, пахнула в лицо струя воздуха — еще горячего, смешанного с дымом, но воздуха!.. Он судорожно глотнул, его, и сознание стало яснее. Вокруг трещало, выло, бушевало пламя. Ни голоса Тараса, ни других голосов он больше не слышал. Краем глаза он неожиданно увидел впереди багряный снег, багряные пляшущие деревья... Значит, глаза целы! Они залиты кровью, но видят!

Он рванулся к снегу, ткнулся в него лицом и, почувствовав облегчение, стал зарываться, заползая в его спасительный холод. Радости, даже просто сознания, что он жив, что может дышать, не было. Все закрывало какое-то тяжелое, давящее отупение.

— Кто еще живые? Отзовитесь! Отзовитесь, живые! — раздался вблизи глухой, прерывающийся голос.

Устинович бежал, проваливаясь в снег, падал, вскакивал, бежал дальше, надсадно крича:

— Живые, отзовитесь!

Его голос терялся в гуле ветра и разъярившегося огня. В ответ лишь беспокойно шумели верхушки ели, да заряды снега хлестко стегали по деревьям. Гонимые ветром тучи снежинок стремительно неслись к гигантскому пожарищу, но, не долетев и десятка метров, растворялись в накаленном воздухе. На смену им неслись новые, сплошной пеленой, безуспешно стараясь побороть огонь.

— Живые, отзовитесь!

Из-за сугроба, как-то странно выставив одно плечо, поднялась и двинулась навстречу Устиновичу худощавая фигура.

— Алеша! Бурмакин! А еще есть здесь кто?

Устинович быстрым взглядом ощупал все вокруг, надеясь увидеть еще кого-нибудь. И никого не увидел.

— А с тобой что?

Бурмакин молча сунул руку под меховую куртку у ворота. Пальцами нащупал перебитую ключицу. Он даже не поморщился. Молча смотрел на Устиновича. Потом стал смотреть на горящий корабль. И в его широко открытых глазах метались отблески оранжевого пламени.

— Со мной ничего, — наконец ответил он куда-то в пустоту.

Устинович уже отбежал, продолжая еще с неослабевающей надеждой звать уцелевших.

У тыльной стороны уже занимающейся огнем сосны увидел привалившегося к ней Ария Воробьева.

— Цел? А еще кто есть?..

Воробьев растерянно пожал плечами. Он ничего не понимал и ничего не помнил. Когда, как и через какой пролом его выкинуло из гондолы? Очнулся в снегу. Где остальные? Рядом все охватившая, палящая стена огня. Отбежал, схоронившись от нее за широким стволом дерева. Руки, ноги, голова целы, ни одной царапины, только ноет все, будто избитое, и в ушах несмолкающий звон. Он все оглядывался, ища остальных, и никак не мог смириться с тем, что их нет. Ведь только что все были тут, рядом с ним!..

Неожиданно державшее его оцепенение спало, и, сорвавшись с места, он бросился вслед за Устиновичем, с последней, отчаянной надеждой зовя:

— Отзовитесь, живые!!!

Костю Новикова они нашли метрах в двадцати пяти от пожарища, почти засыпанного снегом. Он лежал неподвижно, и только хриплое дыхание давало понять, что он жив. Обожженное, воспаленное лицо, обгоревшие волосы... Они не сразу смогли даже узнать его. От меховой одежды остались клочья, одна нога почти босая — ни унты, ни мехового чулка на ней не было, только шелковый носок с пятнами крови.

Устинович огляделся. В стороне чадил не совсем еще догоревший выкинутый из гондолы тюк. Устинович подбежал к нему, засыпал огонь снегом, затоптал. Потом выхватил кусок брезента и осторожно подсунул под обессилевшего, неподвижно лежавшего Костю. Другим куском старательно укутал его. Костя с трудом приоткрыл глаза, пристально вглядываясь...

...Когда штурман Мячков крикнул: «Гора! Летим на гору!» — и Паньков задрал нос корабля, первый, самый сильный удар при столкновении с горой пришелся на кормовую моторную гондолу, потому что она расположена ниже других. Костю Новикова вышвырнуло из кресла и с силой ударило затылком о радиатор. Новый удар швырнул его грудью на мотор. Сразу мелькнула мысль: «Остановить мотор!» Света уже не было, и он, с трудом повернувшись, шарил в темноте, отыскивая выключатель зажигания. Наконец нашел и повернул. Его опять бросило грудью на мотор, а потом головой. Только его могучий организм мог выдержать такое. В глазах поплыли красные круги, но сознание осталось.

Катастрофа. Он осознал это с первого удара, с первой секунды, как только его выбросило из кресла. Из-за чего — он не мог знать, да и думать об этом было некогда. А гондола вдруг приобрела необыкновенный покой. Ее больше не ударяло, не бросало из стороны в сторону. Костя искал дверь, шаря в темноте руками, и не мог найти. Сверху нестерпимо наступала жара. В проломе стенки он увидел снег — пламенеющий, словно горящий. Он подтянулся на руках, пытаясь выбраться через этот пролом, но смог вылезти только по пояс — дальше не пускала зажатая разломанной стенкой нога. Он висел вниз головой и пытался выдернуть ногу, упираясь другой ногой во что-то. Ничего не помогало. Сверху медленно опускалась на него, накрывая, горящая оболочка. Он отталкивал ее, обжигая руки, а она все опускалась. На нем уже горела одежда, шлем... Он из последних сил рванул ногу, стальные тиски разжались. Помог шелковый носок. Нога выскользнула, и он упал в снег. Попробовал подняться. Не смог. Сил не было. Тогда, с трудом переваливаясь, он покатился, сбивая на себе огонь. При каждом повороте разламывало грудь, дыхание останавливалось, но он все равно катился, преодолевая боль, почти теряя сознание, пока не уперся в ствол попавшегося на дороге дерева. Здесь и нашли его Устинович и Воробьев.

...Почекин не сразу отозвался на зов. Он подходил медленно, качаясь, держа у рассеченного лба пропитавшийся кровью ком снега. Мутным взглядом обвел собравшихся. Хрипло спросил:

— Где остальные? Где Тарас?

Ему не ответили.

— Где Тарас? — настойчиво переспросил Почекин. — Он же звал меня!

И видя, что Устинович и Бурмакин отворачиваются, вдруг осекся. Сорвавшимся голосом почти выкрикнул:

— Так он звал на помощь?.. А я-то!.. Я-то...

Он рванулся к горящему кораблю, не в силах понять, что ничего уже сделать нельзя. И вдруг, упав ничком в снег, замер, судорожно сжав беспомощные сейчас руки.

...Митя Матюнин лежал за вывороченным с корнями деревом, с ужасом смотрел на гибнущий в огне корабль, на багряные облака, которые лизало вскинувшееся высоко, до самого неба, в погоне за быстро утекающим газом пламя. Никого рядом не было, но Матюнин был уверен, что все живы, ведь дверь гондолы на другой стороне, и, вероятно, все выбежали оттуда. Он не мог даже подумать, что многих уже нет. Ведь корабль никуда не падал, были только сильные толчки. Это произошло сразу же после того, как от него ушел Коняшин. Он понял, что-то случилось, и быстро выключил мотор. Только после этого его неожиданно подбросило и с силой ударило головой. Он потерял сознание. А когда пришел в себя, корабль уже горел. Гондола была разломана. Он с трудом выбрался из обломков и, гонимый страшным жаром, укрылся за этим поваленным деревом.

Он был цел, у него ничего не болело. Удивляло только: почему в ушах стоит сплошной шум, а в отдельности он ничего не слышит: ни ветра, ни полыхания пламени, ни голосов. Все онемело. Метался, дыбился огонь, жар от него был нестерпим и здесь, за корягой, за двадцать метров. И все это в какой-то невообразимой тишине...

Матюнин повернулся на другой бок, и тут пришло все сразу — сквозь шум в ушах пробились и зловещий гул огня, и свист ветра, и отдаленные зовущие голоса... Он сразу догадался, что от удара оглох на одно ухо. Сунул пальцы под шлем — крови не было. Только половину головы разламывало.

С той стороны все звали. Он подумал, что его. И встал.

Пламя быстро опадало. Водород горит намного жарче бензина, но и сгорает быстрее. Быстро спадала и жара. И он стал обходить догоравший корабль со стороны кормы. Мороз быстро леденил подтаявший снег, и он уже хрустел под ногами, ломаясь.

На той стороне он увидел только четверых. Потом увидел пятого, лежащего на снегу. Пять... Он шестой. А где остальные? Он еще не успел осознать случившегося, а ноги сразу стали ватными. Он остановился, не в силах шагнуть дальше.

К нему подбежал Устинович:

— Там еще кто есть?

Устинович смотрел с надеждой, ждал, что он скажет: «Да, есть!»

Матюнин покачал головой.

Устинович что-то еще спросил, но уже негромко, и Матюнин, не расслышав, показав на ухо, сказал:

— Я не слышу, говори громче.

— Ты, Митя, счастливый, не слышишь, — горько сказал Устинович. — А я слышал... Все...

И, тяжело пригнув плечи, пошел туда, откуда только что пришел Матюнин. Он хотел еще проверить — вдруг кто-то отзовется...

Корабль еще горел. Запоздало, с глухим чавканьем рвались масляные баки, выбрасывая гейзеры огня, тучи искр и смрада. Еще ярко тлели, раздуваемые ветром, дымились стволы деревьев. Но мороз уже пробирал даже сквозь меховую одежду.

...На их зов никто больше не откликался, а они все ходили. И звали. Где-то внутри теплилась надежда: может, кто-нибудь заполз, зарылся в снег и лежит там, не в силах подняться, не в силах дать о себе знать. Когда огонь отступил, когда ему уже не на что было бросаться, они подошли ближе.

Все тринадцать были тут, среди обломков искореженного металла. Все. Значит, некого больше искать, никто уже не отзовется. С этим невозможно было смириться. Невозможно было это принять — дикое, невероятное... Они стояли и никак не могли отойти. Ветер, колючий, безразличный, жестко толкал их...

Тринадцать их товарищей. Все в их жизни — все стремления, поиски, удачи и промахи, огорчения, надежды — было так тесно у них всех переплетено, слито, неразрывно связано, что казалось невозможным, чтобы это все могло вот так оборваться!..

Они ушли на самом взлете своей молодой, бьющей энергией жизни. Много уже сделав и так много еще не успев...

Командир корабля, командир эскадры дирижаблей Коля... Николай Гудованцев. Так стремившийся к новым, далеким и неизведанным дирижабельным трассам. Сдержанный. На первый взгляд замкнутый. Не сразу за этой замкнутостью можно. было разглядеть душевную щедрость, сердечность.

Иван Паньков. Упорный, порою даже упрямый. Самозабвенный, невероятно трудолюбивый. Он так никогда и не узнает, что родившегося через два месяца сына назовут в память о нем Иваном.

Сергей Демин. Сережка!.. Да ты ведь одними плечами мог раскидать, разбросать все это!.. Как же это может быть, чтобы не было больше на свете твоего смеха, твоего будоражащего голоса... И все твои задумки будут осуществлять теперь другие.

Володя Лянгузов — всегда пунктуально-точный, ответственный. И всегда с полными карманами конфет для всей малышни их большого дома.

Тарас Кулагин — весь нараспашку, всегда радостно-увлеченный, так легко, на лету все схватывающий.

Неусыпные их штурманы — Алексей Ритсланд и Георгий Мячков. Глаза и уши их корабля.

Бессменный, неустающий бортрадист Вася Чернов, самый молодой, нетерпеливый, всегда куда-то рвущийся.

Их синоптик Давид Градус. Душевный и горячий, вспыхивающий, как порох, «властелин погоды» — их Додик Градус.

Бортмеханики Николай Коняшин, Константин Шмельков, Николай Кондрашев, Михаил Никитин. Серьезные и веселые, бесшабашные и строгие, разговорчивые и молчаливые — и все свои, родные ребята, на любого всегда можно было положиться, знать, что никогда не подведет...

...Гулко, с какой-то звенящей пустотой хрустел под ногами снег. Мороз все крепчал, обжимал лицо, сковывал движения. Он брал реванш у только что бушевавшей здесь жары.

Они развели костер. Осторожно подтянули к нему на брезенте Костю Новикова, уложили поудобнее. Сидели молча. Слов не было. Лишь раз Митя Матюнин глухо, на одном выдохе сказал, ни к кому не обращаясь:

— А Коля Коняшин только что был у меня, в моторной. Ну побудь он со мной еще минуту, две...

Мозг отказывался понимать, что никого из этих ребят они уже не увидят. Не услышат их голосов. Корабль они построят новый. Обязательно. Но кто может вернуть им друзей?!

Арий Воробьев механически отрывал куски недогоревшей оболочки и бросал в костер. Пропитанный резиной перкаль быстро схватывало пламя, он скручивался, чернел, рассыпался.

...Где-то там, на пройденном ими пути, все еще горят виденные ими сверху, с В-6, костры. Они не знали, что эти костры были зажжены специально для них и всю ночь неизвестные им люди заботливо поддерживали в них огонь. Эти костры должны были служить им светящимися вехами в разбушевавшейся снежной неразберихе. Если бы они шли по этим вехам, они обошли бы гору стороной. Но они ничего об этом не знали. Та заботливая душа, что подумала об этих кострах, не довела дела до конца, не сообщила об этом им, на корабль. А может, сообщить должен был кто-то другой? Сейчас это уже не имело значения...

...В Мурманске их ждали с нетерпением. Три дня назад здесь проводили в Арктику на помощь папанинцам ледокольный пароход «Таймыр». Только что снялся со швартовых и ушел следом за ним «Мурман». Теперь предстояло встретить и незамедлительно проводить дирижабль.

На Кильдин-озере все было готово к его прилету.

Еще утром, прорезав в снежных наносах глубокие колеи, на лед озера съехали грузовые машины с бочками горючего. Время от времени они урчали моторами — водители прогревали их, не давая застыть. Пришвартованные к бортам машин, покачивались, терлись друг о друга туго надутыми боками два десятка газгольдеров с водородом. Крепко морозило, и солдаты швартовой команды то и дело забегали обогреться в стоящую на берегу жарко натопленную избу. Но долго не задерживались там, выбегали опять на мороз, вглядываясь в горизонт. Никто из них никогда еще не видел дирижабля, и нетерпеливое любопытство не давало им покоя.

В избе почти непрерывно звонил телефон. И дежурный громко, раз от раза с нарастающей тревогой, отвечал одно и то же:

— Нет, не прилетел еще. Да, время уже вышло, но дирижабля нет...

Иван Ободзинский, с красным от мороза лицом, заиндевелый, нетерпеливо вышагивал по хрусткому насту, не отрывая глаз от на редкость чистой линии горизонта, каждую минуту ожидая увидеть там крошечное облачко — серебристую оболочку дирижабля, уловить отдаленный, радующий душу гул моторов. Над головой по-прежнему полыхало в ясном небе, то чуть замирая, то снова разгораясь пламенным светом, северное сияние, и Ободзинский уже проклинал его, это сияние, думая, что из-за него, из-за связанных с ним магнитных бурь прервалась радиосвязь с В-6 и, возможно, по этой причине корабль так долго не появляется, блуждая где-то над тундрой.

В тревожных его мыслях возникало всякое, чему не хотелось верить, что хотелось отогнать... Появлялись и виденные у Кандалакши неясные очертания двух гор, промелькнувшие под быстро летящим самолетом, когда летел он два дня назад в Мурманск. Летчик кивком головы указал ему на них. Ни в карте летчика, ни в его карте, взятой им в Ленинграде, эти горы не были обозначены. И они решили тогда, что это был мираж...

...Снегопад кончился. Ветер затих, и мороз сковывал все сильнее. Облака вдруг разорвались и рассеялись, и на небе всплыла луна, огромная, вся наполненная ярким голубым светом. И все вдруг переменилось. Той непроглядной темноты, которая только что обступала их, уже не было. Заголубился, заискрился снег, заголубилась даль. Чернели только тени от деревьев, изломанные, причудливые, как провалы пещер, будто в них и спряталась на время чернота ночи. Видимость стала на десятки километров — зачем она теперь?! И среди бесконечной этой голубизны черное, уродливое, все еще дымящееся пепелище. Да по сторонам такие же черные с уродливо обгоревшими сучьями ели.

Только сейчас увидели они верхушку горы, голую, без единого деревца или кустика. До нее было каких-нибудь пятьдесят-семьдесят метров. Шли бы они чуть выше, и эта злополучная гора прошла бы под ними!

Луна все плыла, тихая, умиротворяющая. И все вокруг было так мирно, словно ничего не случилось. Что же это — насмешка над ними?.. Как только свершилась страшная, непоправимая катастрофа, все кругом прояснилось. Вот же — все как на ладони видно! То, что рядом. И то, что далеко... Может, не надо было при старте сетовать на Бурмакина за то, что он так долго возился с мотором, пусть бы мотор еще с полчасика не заводился... Может, не надо было радоваться попутному ветру, который увеличивал скорость их полета? Пусть бы дул встречный, пусть они бы боролись с ним и пришли бы к этой горе на час позже, когда здесь не было ни снегопада, ни темноты... Тогда они издалека увидели бы ее, эту гору, и вон ту, соседнюю...