Критика о Павле Мечике

В правильности решения нами поставленных проблем еще больше убеждает образ Павла Мечика, заслуживающий более подробного и объективного, чем это было раньше, рассмотрения.

Беда советской критики даже не в том, что она трактовала Мечика как человека, в сущности далекого от революции. Это соответствует роману, а продиктованную классовой оценкой позицию в отношении последнего поступка Мечика, если не принять, то понять можно. Стремясь ставить каждое лыко в строку - в вину Мечику, критика многие особенности личности и характера героя трактовала как прелюдию к предательству, не видя в них положительного или по крайней мере нейтрального, с точки зрения автора, смысла. Когда же за Мечиком утвердилась репутация труса и предателя, - произошла подмена авторской позиции позицией критики. В наши дни на этом же основании (как видим, Мечик был " приговорен" дважды) Фадееву приписываются антигуманизм, презрение и враждебное отношение к интеллигенции. Дадим иллюстрации из некоторых критических работ прежних десятилетий, работ разных, но единых по своему обличительному пафосу:

" Фадеевский Мечик проделывает свой логический путь к преступлению, предательству";

" Крушение иллюзий этого " партизана на час" влечет за собой его нравственное падение";

" То, что произошло с ним в конце романа, было подготовлено всем его характером " чужака", буржуазного индивидуалиста и соответствовало железной логике истории".

Все настойчивее проводится противопоставление Морозки и Мечика по классической схеме: свой / чужой, герой / предатель на основании социального происхождения:

" Мещанский сынок Мечик, с его " противными и чистыми" глазами, трусливо предает партизан. А шахтер Морозко жертвует жизнью, чтобы спасти партизанский отряд";

" Превосходство Морозки над Мечиком бесспорно для автора";

" Всей логикой образов писатель будто говорит: хорош, храбр, честен человека из народа, не ровня ему никчемные мечики, - он хоть порою и поозорничает, как Морозка, все же останется человеком, не предаст, не оставит друга в беде, не поступится честью и совестью. Здоровая у него сердцевина".

Вся беда в том, что именно этого " всей логикой образов" писатель не говорил, но тем не менее обобщающий вывод опять-таки приписывался Фадееву:

" Человек массы уже в силу своей трудовой школы жизни обладает неким превосходством над интеллигентом".

Постперестроечное литературоведение и критика пошли за этой традицией:

" Мировоззренческая и психологическая цельность героя определяется особенностями внутреннего мира автора и его идеологической позиции. В " Разгроме", показывая поведение и психологию интеллигента Мечика, примкнувшего к революции, но остающегося чуждым общему делу индивидуалистом, Фадеев вскрывает объективно мелкобуржуазную классовую сущность героя. Предательство оказывается закономерным итогом его духовной эволюции".

И даже статья И.Жукова на страницах " Учительской газеты", ставящая своей задачей удержать фадеевский роман на орбите современного читательского восприятия, не стало исключением:

" Как же не к месту здесь (на фоне поэтических образов бойцов революции - Л.Е.) трусливый эгоизм внешне чистого Мечика, что шарахается в сторону, спасая себя жутким предательством".

А в упомянутой статье В.Воздвиженского, принадлежащего к противоположному, чем И.Жуков, лагерю, подобная трактовка Мечика уже весомый повод для перечеркивания самого имени Фадеева, якобы изничтожающего интеллигенцию:

" Интеллигенции приписывались социальная пассивность, внутренняя ущербность, но более всего стремление обособиться от людей, от общества, от коллектива со всеми вытекающими последствиями".

Явные реминисценции из Воздвиженского замелькали и в выступлениях вузовских и школьных преподавателей:

" А чему может научить образ Мечика, безжалостно растоптанного Фадеевым только потому, что он представитель интеллигенции, мятущейся, сомневающейся, ищущей своего места в жизни? "

" Думается, что именно благодаря фадеевскому Мечику и " проницательности" Левинсона, сумевшего уже в начале романа " разгадать" в нем классового врага (такого разгадывания в начале романа вовсе нет - Л.Е.), в нашей последующей литературе и жизни утвердилась враждебность к интеллигенции, не привыкшей мыслить однозначными лозунгами казарменного коммунизма... Читатели, глубоко верящие в непогрешимость советского " классика" Фадеева, как утверждают и сейчас некоторые школьные учебники, приучились видеть в любом инакомыслящем интеллигенте врага, отщепенца, которому нет места в нашем обществе".

В фарватере Воздвиженского идут и другие умозаключения. Б.Сарнов подчеркнул, что Фадеев делает подлецом человека, не умеющего преодолеть естественного чувства жалости к обреченному; Н.Иванова посчитала " Разгром" произведением-идеологемой; Е.Добренко, опираясь лишь на один пример из текста -на авторскую характеристику поступка Мечика, о ней мы еще будем говорить ниже, - писал, что Мечик был растоптан на глазах читателя со всеми его интеллигентскими противоречиями и поисками.

Как видим, " метода" интерпретаций осталась прежней, идущей от прежней идеологизации литературы, когда выискивались примеры, подтверждающие политическую позицию писателя, и в ее свете трактовалась голая фабула произведения. Приведенный Добренко отрывок из " Разгрома" - авторская отрицательная характеристика Мечика, которая раньше ставилась писателю в заслугу, определяя понимание текста в целом, теперь стал поводом для предания его анафеме. Полный художественный текст с его полифонией голосов героев и автора, с вырисовывающейся авторской позицией и тогда, и теперь как бы ни при чем. Мировоззренческая позиция автора по-прежнему вычитывается не из него, не из объективно существующей системы образов, а на основе авторских деклараций, будь они в тексте (как в данном случае) или в публицистической автоинтерпретации.

Первым литературоведом, решившимся пойти против течения, был В.Боборыкин, его " школьная" интерпретация (статья увидела свет в журнале " Литература в школе", а позже в пособии для учащихся) смягчила всеобщий приговор герою житейски понятной ссылкой на " молодо-зелено":

" Предатель, себялюбивый индивидуалист,...воспринявший идеологию эксплуататорских классов", - клеймила его не один десяток лет литературная критика. А, может, просто мальчишка, начитавшийся до умопомрачения Фенимора Купера и Майн Рида?

Неуместен этот юный романтик, слишком тонко воспитанный, слишком совестливый и ранимый, в реальной революционной среде" (2; 231).

Мечик действительно объясняет свой приход в отряд лишь " потребностью испытать что-то неиспытанное". Он " очень смутно представлял себе, что его ожидает... Люди в сопках (знакомые только по газетам) вставали пред глазами, как живые, - в одежде из порохового дыма и героических подвигов. голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения". Все, о чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть. Как видим, вывод Боборыкина вполне закономерен:

Кстати, еще ранее именно таким предстал Мечик в знаменитой постановке Марка Захарова на сцене театра имени Маяковского, что вызвало негодование у театральной критики, твердо настаивающей на лейтмотиве " предательства" и " сострадания собственной гнусности". В рецензии на премьеру " Разгрома" констатировалось: " Мечик (Е.Карельских) выглядит почти ребенком. Может быть, режиссера ввел в заблуждение юный возраст Мечика. По роману ему девятнадцать лет. Однако у Фадеева это характер сформировавшийся и другим Мечик вряд ли станет. Отсюда - серьезность столкновения с Левинсоном. Отсюда - и абсолютная убежденность в правоте своей жизненной позиции. Мечик - Е.Карельских невольно вызывает снисхождение: ну струсил, ну сбежал, дитя ведь совсем..." (11).

Оставим на совести рецензента окончательный и обжалованию не подлежащий приговор девятнадцатилетнему юноше и подчеркнем, что постановка М.Захарова вернула человечность хрестоматийному образу " предателя".