Единый Бог и его пророк

Седьмой век положил начало новой главе в истории отношений между иудаизмом и христианством, однако именно тогда — или, как впоследствии привыкли говорить византийские христиане, " во дни, когда Гераклий был императором ромеев" [2222]— в пределах восточно-христианского мира сформировалась самая мощная альтернатива христианству, не имевшая равных до тех пор, пока в 20-м веке опять же на Востоке не появился Коминтерн. Хотя христианские современники Мухаммеда не обращали на него никакого внимания, возникновение ислама означало, что отныне тринитарному монотеизму, отстаиваемому православием в борьбе с иудеями и дуалистами, религия этого пророка бросила новый вызов. Христианское богословие не было к этому как следует подготовлено. " Осмысляя ислам, Запад (как и Восток) не мог получить никакой помощи от античности, и никакого утешения в настоящем. Для эпохи, которая по своему содержанию напрямую зависела от прошлого, это было серьезной проблемой" [2223]. Посвятив [2224]богомилам предпоследнюю главу своего " Догматического всеоружия", последнюю Евфимий Зигабен посвящает " сарацинам", или " исмаэлитам" [2225]. На протяжении почти всего периода, рассматриваемого нами в этом томе (начиная с Иоанна Дамаскина и Феодора Абукирского и вплоть до Иоанна 4-го Кантакузена и его внука Мануила 2-го Палеолога, императоров-богословов поздней Византийской империи) антимусульманская полемика занимает выщающееся место в византийском богословии [2226]. Подобно полемике против иудеев эта литература порой пишется в форме " бесед", причем некоторые из них тоже достигают кульминации в тот момент, когда оппоненты уступают православной вере [2227]. Среди других дошедших до нас литературных форм можно назвать покаянную формулу, предназначенную для обратившихся из ислама в христианство и сохранившуюся, по меньшей мере, в двух редакциях, а также " Исповедание веры против сарацин" [2228], которое (если судить по наличию цитат из Апостольского Символа, а также Символа Афанасия) было, по- видимому, западного происхождения (хотя и написанное на греческом) [2229]и, наверное, подспудно представляло собой обмен посланиями, начавшийся после того как халиф Омар " отправил Льву (3-му) догматическое послание, мня, что сможет убедить его принять ислам (magarisai)" [2230].

Независимо от того, действительно ли они принадлежали перу того или иного автора или писались под псевдонимом, такие сочинения хорошо показывают, какие темы, с точки зрения апологетов православного христианства, были наиболее актуальными в их противоборстве исламу, хотя порой сами защитники неверно понимали мусульманское учение, равно как и возражения, выдвигаемые мусульманами против христианства. Когда это противоборство стало обычным для византийского богословия, появилась необходимость утверждать, что " наши благословенные прелаты, жившие в одну эпоху с вашим законодателем Мухаммедом", подробно писали о нем, и, следовательно, " нам нет нужды докучать вам по вопросу вашей религии" [2231]. Христиане утверждали, что знают Коран и даже имеют его авторский экземпляр, хранящийся в Предтеченской церкви в Дамаске (Предтеча — ho Prodromos, Иоанн Креститель) [2232]. В 9-м веке византийский ученый Никита решил опровергнуть его, критически разбирая одну главу за другой [2233], а несколько столетий спустя появился греческий перевод латинской критики [2234], давший Иоанну Кантакузену дополнительные о нем сведения [2235]. Таким образом, христианские критики ислама могли похваляться ведением " всех ваших священных книг" [2236], расцениваемых ими как " одно лишь баснословие и чародейство" [2237]. В отличие от Ветхого и Нового Заветов [2238]Коран исполнен противоречий. Его слог нельзя назвать " ни пророческим, ни историческим, ни законодательным, ни богословским" и тем не менее мусульмане дерзают утверждать, что он сошел с небес [2239]. Даже когда признали, что Коран содержит " много истинного и ясного о Боге и Господе нашем Иисусе Христе, то, что и мы исповедуем" [2240], все это было отринуто как недостаточное.

Вероучительные положения Корана, а также мусульманские обычаи давали христианским богословам возможность обсуждать со своими оппонентами великое множество религиозных различий. Одно из мусульманских описаний этих расхождений, представленное " в упорядоченном виде", начиналось со следующего вопроса: " Что думаете вы о природе ангелов и об устроении неба и земли, а также всей вселенной [2241]? ". Нередко внимание обращали на " чувственность Мухаммеда… как одну из особенностей его нравственного облика и поведения [2242]. Христиане были вынуждены защищаться от обвинений в сектантстве [2243], а также отстаивать свое учение о таинствах. Однако принципиальное расхождение между двумя учениями [2244]заявляло о себе в Шахаде, мусульманском исповедании веры, которое гласило: " Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его". Христиане были знакомы с этим исповеданием [2245], где " пророк" иногда переводился как " апостол" (" посланник") [2246]. Другие вопросы тоже давали о себе знать, однако наиболее острыми моментами спора были два: единый Бог и Его пророк Мухаммед.

В византийский мысли полемика с исламом породила два взгляда на проблему: " радикальный и " законченный", усвоивший абсолютно отрицательное отношение к магометанству и усматривавший в нем разновидность язычества, и другой, более умеренный, не торопившийся сжигать все мосты и желавший сохранить некую общность и, прежде всего, общую приверженность монотеизму" [2247]. Первый взгляд был гораздо более распространенным [2248]. Ислам воспринимался как " варварский вид почитания", а сам пророк именовался " трижды проклятым и пренечестивым Мухаммедом" [2249]. Взяв кое-что из Ветхого Завета и что-то из Нового, он измыслил " сложенное богопочитание" (synteton treskeian) [2250], в сжатом виде вобравшее в себя все ереси, возникшие в Церкви. [2251]. С точки зрения православных мусульманский взгляд на Бога претерпел влияине арианства, а их учение о Христе было несторианским [2252], вероятно, потому, что в нем человек Иисус отделялся от Логоса [2253]. Что касается мусульманских представлений о демонах [2254], то в данном случае их источником было манихейство, тогда как вера в их спасение восходила к Оригену [2255]. В заблуждениях мусульман обвинялись даже " еретики-донатисты" [2256]. Учитывая все это " наследие", Иоанн Дамаскин включил ислам в свод составленных им христианских ересей [2257]. Кроме того, беря за основу пророчество о " сыне погибели", который " в храме Божием сядет" [2258], он вслед за Максимом и вместе с позднейшими богословами [2259]называл его " предтечей антихриста". Кроме того, заявляя, что " бог Мухаммеда отличен от истинного Бога" [2260], эти богословы остро ставили проблему монотеизма, который в теории представлял собой нечто общее для ислама и христианства, но на практике приводил к кардинальному расхождению.

Если, стремясь доказать, что христиане нарушают принцип единственности Бога, мусульмане обращали внимание на их поклонение Христу, те отвечали, что " мы поклоняемся единому истинному Богу, Творцу неба и земли" [2261]. Отвечая на критику мусульман, они ссылались на Шема [2262]как доказательство того, что " Троица едина в причине, сущности и духновенности" [2263]. Таким был ответ на выпад Корана против тех, кто " приписывает Богу сотоварищей". Защитники православия не хотели быть " сопричисляющими и сопричитающими" (koinontai kai etairiotai), так как усматривали в едином Боге то особое со-общение и со-причастность, которые предполагались традиционным учением о Троице [2264]. Монотеизм, отстаивавшийся христианской мыслью, отличался от того определения Бога, согласно которому Он предстает как " всецело единый… без всякого соучастника" [2265]. Идея единобожия легла в основу общей установки, характерной для ислама и христианства, однако последнее с самого начала чувствовало необходимость сохранять в своем монотеизме некую напряженную связь с не менее основополагающим убеждением, согласно которому об Иисусе Христе тоже надо говорить как о Боге [2266]. В сравнении с нападками современных христианству течений (иудаизм, эллинизм и дуализм) мусульманская критика даже в большей степени, нежели они, заставляла христианских богословов объяснять, почему учение о Троице не предполагает никакой мысли о трех богах.

Насколько это было важно в христианской полемике против ислама, можно судить хотя бы по тому, какое место в различных антимусульманских трактатах занимает апология тринитарного учения, — тех трактатах, где " исламское отрицание Троицы было, по-видимому, основной точкой расхождения между двумя религиями" [2267]. " Почему вы исповедуете многобожие, привносите " рождение" в Божество и вдобавок говорите об Отце, Сыне и Святом Духе? " — спрашивает собеседник-мусульманин в самом начале одного из трактатов [2268]. В других сочинениях ответы на критику мусульман тоже начинаются с утверждения догмата троичности, даже если не это было первопричиной их недовольства [2269]. В начале своего первого ответа к учению о Троице обращается и Никита Византийский, который затем кладет его в основу второго ответа [2270]. Свою первою апологию Иоанн 6-й Кантакузен тоже начинает с изложения этого учения [2271], возвращается к нему в третьем слове [2272]и затем опять — уже в заключении ко всему своему антимусульманскому своду [2273]. Почти половина " Бесед с персиянином", принадлежащих перу Мануила 2-го Палеолога, посвящена его защите и выводам из него [2274]. Неофит, перешедший из ислама в христианство, должен был возвестить: " Анафематствую… все мною утверждавшееся, равно как и самого Мухаммеда… И верую во Отца, Сына и Святого Духа" [2275]. Недатированное " Исповедание веры против сарацин" начинается с утверждения Троицы как " единого Всевышнего Бога-Творца" [2276]. Один из своих трактатов, написанных на арабском, Феодор Абукирский посвящает опровержению того, что учение о Троице якобы компрометирует веру в единого Бога [2277], а в своих греческих сочинениях, стремясь доказать, что Отец, Сын и Святой Дух — одно и то же, обращается к оппоненту-мусульманину с таким вопросом: " Если Коран сошел с небес и есть Писание, станешь ли отрицать, что другая книга, содержащая (Коран) также есть (то же самое) Писание [2278]? ".

Чтобы доказать, что идея троичности не предполагает трех богов, надо было прояснить различные моменты христианского вероучения. " Вы обвиняете нас в том, что мы признаем трех богов", — говорили христиане мусульманам и затем отвергали это обвинение, возглашая " анафему на всякого, допускающего истечение двух или трех божеств из различных источников. Что до нас, то мы знаем лишь одного Бога" [2279]. Утверждая наличие трех ипостасей — Отца, Сына и Святого Духа — они не считали, что привносят трех богов в Божество, так как все три ипостаси имеют одно естество и одну усию [2280]. Заявляя, что такое учение причисляет единому Богу " сотоварищей", мусульмане прибегают к клевете [2281]. С другой стороны, православное христианство не благоволило попыткам " спасти" монотеизм, соотнеся Отца, Сына и Святого Духа с каким-то первичным источником [2282]; в соответствии с пришедшийся на этот же период [2283]полемикой греческого Востока против латинского Запада Отец мыслится как единое начало Сына и Святого Духа внутри Божества. Учение Корана, согласно которому Христа надо именовать " Словом" и " Духом", давало христианским апологетам возможность задать такой вопрос: " Вы мните, что прежде чем Бог сотворил Слово и Дух, у Него не было ни Духа, ни Слова? " После такого вопроса мусульманам ничего не остается, как " отворотиться от вас, не зная, что ответить" [2284], а учение о Троице получает свое оправдание. Три ипостаси — не три бога, ибо общим для всех трех является " единый Бог", хотя в то же время отличительной особенностью каждой соответственно являются Отцовство, Сыновство и Духновенность [2285]. Непрестанный вопрос, задаваемый мусульманами (" Как Бог может родить Сына без женщины? "), основывался на неправомерно физическом осмыслении " рождения" по отношению к Божеству [2286].

Тот же вопрос лежал в основе еще одного превратного понимания Троицы. Мусульманам казалось, что христианское почитание Богородицы Марии (и далее — почитание святых и икон вообще) является еще одним искажением монотеистической веры. " Они говорят", — писали христиане, что Церковь " поклоняется троим: Отцу, Матери и Сыну" [2287]. В именовании Марии Богородицей мусульманские полемисты усматривали доказательство того, что христианская вера именно таковой и является [2288]. " Слушайте и внимайте тому, — возражали христиане, — что мы, христиане, поклоняемся единому Богу… и Его Сыну и Слову — Христу". Что же касается Марии, то согласно христианскому учению она была " Божией тварью и слугой" [2289], но совсем особого рода, ибо " мы также веруем и исповедуем, что никогда от мужей и жен не восставал и до скончания века не восстанет человек, ей подобный" [2290]. Она поистине Богородица, однако столь же несомненно и то, что она не является одним из Лиц Троицы. Ее почитание — не идолопоклонство, равно как таковым не является почитание святых и их изображений. " Почему, — спрашивали мусульмане, — вы поклоняетесь деревянным доскам и чтите иконы так, как должно чтить одного лишь Бога? " [2291]. Отстаивая иконы, христиане стремились построить свою защиту не столько на христологических доводах, использовавшихся ими в борьбе с иконоборцами, сколько на усмотрении дидактической значимости икон [2292]. Если допустить, что антимусульманское послание, приписываемое иконоборческому императору Льву 3-му, действительно ему принадлежит (или, по крайней мере, основывается на ныне утраченном оригинале), то в таком случае оно свидетельствует, что даже иконоборцы верно чтили крест, хотя сомневались, надо ли оказывать такое же почтение изображениям [2293]. В то же время Лев выступал в защиту реликвий, " которые Бог избрал Своим жилищем" [2294]. Независимо от того, способствовали ли такие связи с исламом и иудаизмом [2295]начатому императором походу против икон (о чем, собственно, и заявляли его противники), однако наличие изображений не было обойдено стороной, когда христиане вступили в спор с мусульманами (а также иудеями) по поводу заповеди, повелевавшей чтить одного лишь Бога.

Переходя в контрнаступление, православные иногда возражали, что на деле ислам не столь монотеистичен, как это исповедуется в умозрении. Во-первых, согласно византийским полемистам в нем содержится идея, согласно которой Бог " полносферен" (olosfairos) [2296]. Основываясь на неправильном переводе с арабского, такое толкование коранического учения вело к обвинению в том, будто монотеизм ислама материалистичен по своей природе, и даже когда перевод был исправлен, все равно оказалось, что, согласно исламу, " Бог един и соделан из цельнокованого металла" (olosfyros) [2297]. Более того, в своих действительных обрядах ислам не придерживался строгого монотеизма, на котором, полемизируя против учения о Троице, настаивали мусульманские богословы. Иоанн Дамаскин прослеживал прямую связь между мекканским святилищем Кааба и поклонением Афродите, которое до прихода Мухаммеда совершалось на том же месте [2298]. Он утверждает, что " доныне" там можно видеть " тень идола" [2299], который некогда там был. Джинны и другие посредники, в которых верили мусульмане, служили еще одним доказательством, что в исламе " имя " единого Бога" лишь завеса" для " идольского поклонения твари и язычества", которое противоречит его же протестам. Если христианское учение о единосущии Сына и Духа можно [2300]представить как непротиворечащее монотеизму, то с мусульманской практикой богопочитания такого сделать нельзя [2301].

Особой формой конфликта, ставшей " одним из основных моментов в христианско-магометанской дискуссии" [2302], было противоборство между мусульманским учением о всеопределяющей воле Аллаха и христианским учением о свободной воле Бога и человека. В некоторых отношениях это столкновение по характеру своей аргументации шло параллельно спорам между православием и дуализмом, так как в обоих случаях защитники христианского учения о Боге были вынуждены утверждать, что Творец всего видимого и невидимого — единый Бог, который тем не менее не является причиной зла. Эту параллель иллюстрируют приписываемые Иоанну Дамаскину полемические трактаты, которые направлены против двух категорий оппонентов и в которых по двум направлениям одерживаются одни и те же победы и используется тот же язык. В самом начале " Диалога против манихеев" автор поднимает проблему зла [2303]и то же самое делает в " Состязании христианина с сарацином" (по крайней мере, в более полном греческом переводе) [2304]. Присущее мусульманам ощущение судьбы и свойственное византийцам чувство посланничества противоборствуют друг другу не только в политике, но и в богословии, ибо именно в ответ на мусульманские завоевания христиане-греки были вынуждены со всею экзистенциальной остротой поднять тот же самый вопрос о роке и необходимости, который и в теории обсуждался ими с исламскими философами и богословами.

Среди христианских богословов широко бытовало убеждение, что для ислама характерен безусловный детерминизм. В нем они усматривали учение, согласно которому " Бог делает все, что Ему угодно, будучи причиной всего, как доброго, так и злого" [2305]. Христиане считали, что Бог творит только добро, мусульмане же полагали, что Он творит и зло [2306]. Это, конечно, означало, что по учению " нечестивого Мухаммеда" Бог должен быть причиной греха [2307]. С самого начала христиане осуждали эту мысль, поскольку она допускала божественную несправедливость [2308]. На самом деле Бог — это справедливый Судия доброго и злого, воздающий должное тому и другому и не могущий быть несправедливым или порождать грех [2309]. Хотя в противоположность дуализму православие и настаивало на едином начале творения, оно твердо придерживалось того парадоксального взгляда, согласно которому " никто из нас не может встать и двинуться без Бога, и все же Бог не хочет, чтобы мы крали и прелюбодействовали" [2310]. В соотношении с идеей спасения этот вопрос приобретал особый смысл. Мусульмане считали, что, раз есть те, кто не спасется, то, следовательно, Бог или не хочет, или не может их спасти [2311]. С точки зрения христиан допускать обе возможности значит в равной мере богохульствовать. В противовес такому детерминизму они утверждали вселенскую спасительную волю Бога, но в то же время свободную волю и ответственность человека [2312].

Благодаря своей полемике с дуализмом православие отчасти было готово к этому, однако многие принципиальные вопросы, поднимавшиеся в споре с исламом, представляли собой оживление давнишнего спора с иудаизмом. По сути дела, предметом спора между мусульманами и христианами была сама связь между христианско-мусульманской и христианско- иудейской полемикой. " Думаю, что вам ведома вражда между нами, христианами, и иудеями", — якобы говорил мусульманам император Лев 3-й [2313]. Иногда мусульман связывали с иудеями в силу их общего противостояния христианству [2314]. Христиане критиковали родство их обычаев (таких, например, как обрезание) с обычаями иудеев [2315]. С другой стороны, спор с исламом давал христианству возможность объединить свои силы с иудаизмом. Хотя (говорили христиане мусульманам) иудеи и " враги веры", они все же сохранили начальные свидетельства откровения и посему в таких вопросах, как, например, учение о творении, пребывают в полном согласии с Церковью [2316]. Единение сил доходило до того, что христиане сами отстаивали иудаизм перед исламом, как, например, это видно в одном ответе на мусульманскую критику, направленную против обоих: " Даже если (Мухаммед) тщится заставить христиан понести это (обвинение в политеизме), ибо они исповедуют всесозидающую и животворящую Святую Троицу, то почему он то же самое возносит и на иудеев, утверждающих, что они держатся веры Авраама? " [2317]. Будучи его потомками от второй жены Агари и сына Измаила [2318], мусульмане стали именоваться " агарянами" (agarenoi) или " измаильтянами" (" исмаэлитами") (ismaelitai) [2319]. Хотя христиаские полемисты оспаривали право мусульман на такое именование, это давало им возможность отождествить христиан (но не иудеев) с Исааком и в этой связи соотнести с мусульманами библейское повеление о необходимости " выгнать эту рабыню (Агарь) и сына ее (Измаила)" [2320].

Привлечение в мусульманско-христианский спор хронологически более древнего течения, каковым был иудаизм, создало определенные сложности и не последней из них было несколько смущающее сходство между полемикой мусульман против христианства и полемикой христиан против иудаизма. Когда Моисей пришел в мир, исполненный идолопоклонства, кто в этом мире оказался прав? С таким вопросом мусульмане обращались к христианам, и их ответ гласил: Те, кто последовал за Моисеем в иудаизм. Но кто оказался прав, когда пришел Христос? Тот, кто принял христианство, отвечали христиане. И кто же прав ныне, когда появился ислам? Христиане по-прежнему отвечали, что правда на стороне тех, кто остался христианином [2321]. Если Моисея с Иисусом связывает " поступательное откровение" (prokope), то нельзя сказать, что то же самое связывает Иисуса и Мухаммеда [2322]. Три эпохи, о которых пророчествовал Даниил [2323], означали, что пришествие Христа знаменует последний домостроительный период в истории человечества [2324]. Христианские противники ислама чувствовали себя вправе указать последователям Мухаммеда на их неспособность по достоинству оценить Христа, тогда как сами они сумели это сделать хотя бы потому, что христианство древнее ислама [2325]. Основываясь на этом, они пытались как-то отреагировать на мусульманское восприятие Христа как " Духа… а также души и Слова живого Бога", но в то же время и как Того, " Кто любил Мухаммеда более прочих" и хотел спасти его [2326].

Особенностью такого взгляда на соотношение между Моисеем, Христом и Мухаммедом как тремя законодателями [2327], было обвинение мусульман в том, будто Церковь изъяла из Евангелий ясные пророчества о Мухаммеде, среди которых якобы можно назвать и следующее речение Христа: " Я пошлю вам пророка, именуемого Мухаммедом" [2328]). Споры по поводу этого обвинения стали общим местом в антимусульманской литературе. Указывая на то, что Евангелия широко распространились на многих языках, христиане вполне резонно могли спросить, почему ни в одном из них нет такого речения [2329]. Кроме того, " евангельская истина и христианская верность являют себя в том, что в равной мере неповрежденно сохраняются как свойства (Христа), кои суть самые выдающиеся, так и самые уничижительные". Ведь если, согласно обвинению мусульман, христиане исказили текст Евангелий, то почему они не переиначили те отрывки, в которых говорится о Христовом уничижении? [2330]Кроме того, казалось, что, толкуя въезд Иисуса в Иерусалим в Вербное воскресенье как исполнение ветхозаветного пророчества, христиане оправдывают мусульманское толкование другого пророчества: " И увидел он двух всадников: всадника на осле и всадника на верблюде" (в русском синодальном переводе: " И увидел он едущих попарно всадников… на ослах, всадников на верблюдах" — прим. перев.) [2331]. Считалось, что первый символизировал въезд Христа в Иерусалим, а второй — восхождение Мухаммеда на гору Хира [2332]. Тем не менее согласно христианской экзегезе оба всадника представляли собой пророческое прообразование Христа. Стычки относительно подлинного новозаветного текста, а также по поводу адекватной экзегезы Ветхого Завета были составной частью спора о том, связывать ли библейское пророчество только со Христом или также с Мухаммедом. Хрмстиане расценивали Коран как доказательство того, что Мухаммед даже не читал Пятикнижия [2333]. Он и его последователи утверждали, что принимают Евангелие, однако, по сути дела, они его отвергали [2334]. Налицо была хула на Святого Духа [2335], " состоявшая в том, что на место Святого Духа приходит человек, совершенно не знающий Святых Писаний" [2336].

Подлинно библейскоем пророчество — то, в котором говорится о Христе и Церкви. По сути дела, обетование о грядущем пророке надо искать не в таких вставках, как, например, " Я пошлю вам пророка, именуемого Мухаммедом", а в подлинных словах Моисея сынам Израилевым: " Пророка из среды тебя, из братьев твоих, как меня, воздвигнет тебе Господь, Бог твой, — Его слушайте" [2337]. Использование этих слов в полемике с иудаизмом подготовило христианскую экзегезу к столкновению с исламом [2338]. Моисей пророчествовал о пришествии Христа, и, следуя за Ним, мы являем свою верность Моисею; в то же время о Мухаммеде ничего подобного возвещено не было, да и не могло быть, ибо все истинные пророки восстали из среды иудеев [2339]. После кончины Моисея было много других пророков, однако пророчество о подобном ему можно соотнести только с тем единым, " кто могущественнее прочих и кто возвещает о том, во что нелегко уверовать" [2340]. Глас пророчества единодушно приветствовал Христа как исполнение своих предсказаний и как " пророка", единственного в своем роде [2341]. Стремясь обосновать свое притязание на имя пророка, Мухаммед не мог привести такого свидетельства. Таким образом, спор о том, насколько правомочно по отношению к нему употребление этого именования, слился со спором о единобожии, дабы тем самым стать вторым из основных столкновений между православным христианством и теми, чье исповедание веры гласило: " Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его".

Согласно принятому определению " пророчествующий есть истинный пророк, доколе он именует Иисуса Господом" [2342]. Это не лишает его права пророчествовать об истории Израиля и других подобных вещах, однако все это, в конечном счете, относится ко Христу, если речь идет о настоящем пророчестве [2343]. Пророка отличают две особенности: он может предсказывать будущее и совершать чудеса [2344]. Подлинный Божий посланник — тот, о ком " возвещается издавна и кто вселяет доверие своими чудотворениями" [2345]. Кроме пророчествования и чудес его отличают благолепие святой жизни и высшее знание божественной истины [2346]. У Мухаммеда этих признаков нет. " Поскольку ты именуешь его пророком, покажи о чем он пророчествовал и какими словесами, и что повелевает, и каково знамение или чудо, хоть однажды им совершенное", — с вызовом спрашивает христианин мусульманина [2347]. Хотя Мухаммед " именовал себя пророком и апостолом Божиим" [2348], на самом деле он был " апостолом и пророком отца лжи" [2349]. Когда мусульманин заявлял, что знает Бога через Мухаммеда и что, следовательно, Мухаммед — пророк, христианин был вынужден говорить истину об этом " пророке" [2350]. Истина же заключалась в том, что Мухаммед был погонщиком верблюдов и, кроме того, занимался другими постыдными делами [2351]. Прожив жизнь, он умер, был погребен и посему, когда мусульмане молятся, они стоят на земле, в которой погребен его прах, и возносят молитву к небу, где живет и царствует Христос [2352]. Что касается самих христиан, то они — " наследники Царства Божия, посланники православной веры и сопутники подлинных пророков"; поэтому они не признают притязаний Мухаммеда на звание пророка и анафематствуют его как посягающего на это имя [2353].

Если звание пророка слишком величественно для Мухаммеда, то для Христа оно таковым не является [2354]. Он Сам указывал на это, говоря, что " закон и пророки до Иоанна (Предтечи); с сего времени Царствие Божие благовествуется" [2355]. Христос пришел во исполнение пророчеств Моисея и других пророков, и поэтому являет конец пророчества [2356]. Иоанн Креститель был последним из пророков: после него уже не будет никаких предсказателей, ибо пришел Тот, о Ком пророчествовали [2357]. Поскольку в истории иудейских пророков Иоанн занимал столь важное место, Мухаммед страшился, что люди скажут: " После Христа у нас нет никаких обетований какого-либо другого пророка. И как ты смеешь именовать себя апостолом Божиим и пророком? " [2358]. Образ Иоанна Крестителя стал излюбленной темой в спорах мусульман с христианами. Когда обе стороны сходились на том, что он действительно был великим пророком [2359], возникал вопрос: " О чем же он пророчествовал? " Ответ гласил: " Ни о чем, кроме Христа" [2360]. Это давало ему звание пророка, однако лишало такого звания Мухаммеда, и, кроме того, Христос обретал статус, превышавший пророческое достоинство, ибо был Тем, о Ком свидетельствовали все пророки от Авраама и Моисея до Иоанна Крестителя [2361].

Поэтому, переходя из ислама в христианство, надо было возгласить: " Анафематствую учение Мухаммеда, глаголющего, что Христос не есть Сын Божий, но апостол и пророк" [2362]. Ранние христиане не довольствовались усмотрением в Иисусе лишь апостола и пророка, видя в Нем Самого Сына Божия [2363]. Ведь если бы Он " был лишь пророком, то тогда сказал бы: " Да знают Тебя, единого истинного Бога, и Моисея с другими пророками, и Иисуса" [2364]. Кроме того, обращаясь к новозаветному сопоставлению Иисуса с ангелами [2365], можно было сказать, что никому из ангелов и ни единому пророку Бог не сказал: " Я ныне родил Тебя" [2366]. Заостряя внимание на Христе как Учителе, Феодор Мопсуэстийский и Несторий способствовали тому, что именование Спасителя пророком стало вызывать сомнения. Согласно Кириллу Александрийскому, если и можно прибегать к такому именованию, надо также признать, что Он " не некий пророк среди прочих" и наделен не просто " благодатию пророчества", но, будучи Словом Божиим, обладает Божией природой [2367]. Поэтому (вероятно, не имея в виду полемику с исламом) Максим счел возможным изобличить как несторианскую ересь мысль о том, что Христос — только пророк, наделенный благодатью пророчества [2368]. Несмотря на то что в Библии это именование получило безусловное признание, Церковь не была готова обсуждать, как именно мусульмане соотносят его со Христом, поскольку складывалось впечатление, что в результате этого соотнесения Христос как бы становился " неким пророком среди прочих" [2369]. Моисей и Илия появились с Ним на Горе преображения, чтобы, как пророки, " решительно свидетельствовать, что Он есть Владыка и Господь всех пророков и всего творения" [2370]. Подобно тому как мусульманское понимание монотеизма заставляло христиан отстаивать учение о Троице, мусульманское осмысление пророчества вело к апологии догмата о лице Христа.

Отождествляя Христа не только с пророком, но и со Словом, Коран в какой-то мере заложил основу такой апологии [2371]. " Если Христос есть Слово Божие, то почему вы зовете Его пророком? " — спрашивали христиане [2372]. Тот, Кто, согласно Корану, является " апостолом Бога и Его Словом" [2373], должен быть больше апостола. В христианском платонизме, характерном для византийского богословия, именование Словом означало, что именованный творит " причины всего сущего, то есть образцы, иначе именуемые идеями", из которых, в свою очередь, возникает разумные и зримые миры [2374]. Просто пророку такое не по силам. Даже если учение Платона об идеях и не давало оснований для христианского понимания Иисуса как воплотившегося творческого Слова, свидетельство против ислама брало начало в именно в идее Логоса. Согласно Иоанну Дамаскину верным выражением такого свидетельства было возвещение, гласившее: " Исповедую единое Слово Божие, несотворенное в Своей ипостаси" [2375]. Феодор Абукирский, писавший на арабском, сформулировал это так: " Аллах, и Слово Его, и Дух Его суть единый Бог" [2376]. Варфоломей Эдесский, видя, как Коран понимает Слово, отвечал так: " Что до меня, то ведаю Слово Божие как " свет от света" [2377]. Поскольку, пребывая в превратной неприязни к идее троичности, мусульмане отвергали Троицу, их заблуждение неизбежно сказывалось даже в их обращении к учению о Логосе.

Таким же образом обстояли дела и с их толкованием рождения Иисуса Христа от Девы Марии. Христиане не раз с удивлением обнаруживали, что наряду с различными ложными воззрениями на Иисуса Мухаммед учил, что Христос родился от девы [2378]. Дабы как-то объяснить столь неожиданное православие в " предтече антихриста", они сформулировали определенный принцип толкования, согласно которому " он исповедует рождение от девы по бесстыдному дерзновению и против своего желания" [2379]. Насколько Мухаммед не понимал, кем была Дева Мария, можно судить еще и потому, что он ошибочно полагал, будто христианская Троица состоит из Отца, Матери и Сына. Кроме того, в Коране Мария, мать Христа, отождествляется с Мариам, сестрой Моисея, и на это смешение христианские критики мусульманства не раз обращали внимание [2380], восклицая: " О, сколь многие лета у Девы! " [2381]. Бесспорным, однако, остававлся тот факт, что " во всем Коране самые теплые слова сказаны о Христе и Его матери. Христос предстает там как весьма самобытное существо, но Его мать описывается еще живее. Коран воодушевляет на благочестивое поклонение Марии, которого у мусульман могло бы быть больше" [2382]. Когда в ответ на доводы ислама христиане подчеркивали значение Девы в ветхозаветном пророчестве [2383], они, по крайней мере, отчасти, связывали свою мариологию с коранической. Нельзя было не признать, что " во всем Коране Мухаммед и его мать Амина не удостаиваются таких похвал, какие обращены к Господу нашему Иисусу Христу и Святой Деве Марии, Богородице" [2384]. Кроме того, они признавали, что, в отличие от некоторых христианских ересей, ислам не отвергал человеческой природы Христа, даже если и учил, что вместо Него был распят кто-то другой [2385]. Так или иначе, но даже в тех аспектах, где мусульманское учение и православная христология Церкви как будто были единомысленны, последователи ислама " заблуждались во всем, что касается Христа" [2386]. Они не видели, что, только будучи совершенным человеком и совершенным Богом, Он может оставаться предметом веры [2387].

Касаясь вероучительного развития восточных пределов христианского мира, описываемого в этом томе, надо сказать, что " важнейшим" следствием противостояние исламу стала " оборонительная позиция, которую веками занимало византийское христианство". Это означало, что поглощенность литургическим культом, о котором велись споры с иконобоорцами, стала для византийских христиан столь всеобъемлющей, что они начали " ощущать такое состояние как нормальное". В богословском аспекте это служило укреплению " старого византийского стремления к консерватизму, который является основной силой и принципиальной слабостью восточного христианства". Такой консерватизм считался " последним прибежищем, дающим возможность выжить перед лицом ислама" [2388]. Таким образом, определяя себя самое перед лицом мусульманской угрозы, в некоторых отношениях восточное христианство делало это наиболее полно и адекватно, поскольку такое определение было обусловлено не внутренними нестроениями в пределах христианского мира, будь то восточного или западного, а необходимостью кратко охарактеризовать саму суть благовестия. Среди всех апологий, направленных против ислама, самым большим успехом, по-видимому, пользовался трактат " О едином пути спасения человеков", принадлежавший перу Георгия Схолария, философа- аристотелианца и ученого богослова [2389].

В своей апологии Схоларий дружественно, но в то же время бескомпромиссно излагает христианское учение о спасении, " без коего человеку невозможно достичь своей цели" [2390]. Средоточием этого учения является тринитарный монотеизм. Утратив веру в единого истинного Бога и начав поклоняться многим богам, человек потерял путь спасения [2391], однако, решив восполнить эту утрату, Бог сначала дал естественный закон, а потом (когда тот оказался недостаточным) послал законодателя Моисея [2392]. Кульминацией Его откровения и спасения стало послание Сына, пришествие которого было не упразднением, но исполнением Моисеева закона [2393]. По сути дела, благочестивое поклонение Сыну — это единственно подлинный монотеизм, так как Бог-Отец заповедал, чтобы Сыну поклонялись, а Сын явил, " что есть один Бог, бесконечно простой и превосходящий все сложное" [2394]. Спасение приходит от " единого Бога в трех Лицах", как говорит Схоларий в конце своего исповедания [2395]. Столь объективное и проницательное изложение отличительных особенностей христианского благовестия с именем Схолария сопряжено особым образом, ибо, подобно Геннадию 2-му, он был одним из первых константинопольских патриархов, принявших сан после завоевания города турками в 1453-м году, и свое исповедание писал в ответ на просьбу султана Мухаммеда 2-го, пожелавшего вкратце узнать о христианской вере.