Глава 13. Я узнал, что рано‑рано утром Папа ушел искать работу

Я узнал, что рано‑ рано утром Папа ушел искать работу. Мама была измотана поисками, праздником, хождениями, беспокойствами и готовкой. В то утро она вынесла к линии домов маленький столик с товарами, села за прилавок, усадив меня рядом с собой, и начала безнадежно раскладывать свои изделия на продажу. Пыль летела нам в лицо, и солнце было безжалостно к нашей плоти. Мы не продали ни одной вещицы.

Днем люди, у которых Папа занимал деньги на выпивку, пришли получить их обратно. Они грозили отобрать у Мамы ее вещицы. Они приставали к нам до самого вечера. Мама просила их подождать Папу, но они ничего не хотели слушать. Что больше всего раздражало Маму, так это тот факт, что кредиторами были люди из нашего поселения, которые были на празднике, пили вино за наш счет и блевали на наш подоконник. Самый горластый из них был ответственен за то, что сломал спинку стула и разбил два стакана. Нашим кредитором была, как потом выяснилось, и Мадам Кото, единственная, кто не начала сразу же требовать денег. Но остальные околачивались возле столика Мамы и портили все ее виды на бизнес.

К вечеру Мама раскашлялась. Ее глаза воспалились от пыли, и всякий раз, когда она вставала, то еле волочила ноги. Когда она пошла на двор, то качалась, словно пьяная, от своих коммерческих неудач и приставаний кредиторов. Она быстро вернулась, и я заметил, что ее глаза стали странными. Каждый раз, когда она уныло запевала свой мотивчик для привлечения равнодушных покупателей, ее глаза начинали плавать кругами в глазницах. Когда спустился вечер, переменились ветры и с заходом солнца пришел холодок, Мама стала дрожать за столиком и стучать зубами. Но она упрямо пыталась продать хоть что‑ то, вся сотрясаясь от дурного ветра: лицо натянутое, нос вспотевший, глаза слегка обезумевшие. Другие женщины поселения, заметив в ней перемены, посоветовали ей идти отдыхать, ко она не двинулась с места. Мы всё сидели с разложенным на столе товаром, в темноте и в пыли.

Когда, наконец, Мама сложила столик, вечерняя темнота углубилась, и ветер засвистел в высоких деревьях. Дрожа всем телом, тем не менее заставляя себя, с молчаливым упорством она постирала во дворе нашу одежду. Потом вымыла комнату, сварила котел свежей пищи, истолкла ямс для папиного обеда, и, изнемогая от усталости, легла в кровать. Но кредиторы и тут не оставили ее в покое. Они возобновили свои атаки, появившись у наших дверей, громким шепотом разговаривая о деньгах, которые мы им задолжали, увеличивая сумму с каждым новым разговором, стуча к нам в дверь. Когда терпение Мамы лопнуло, она на них закричала. Они громко поклялись ничего больше не давать в кредит и продолжали требовать деньги до самой ночи.

Мы стали беспокоиться за Папу. На улице все темнело и темнело, ночные птички запели свои песни, а его все не было. Когда мы, наконец, устали от ожидания, Мама заснула на кровати, а я расположился на полу, Папа громким шагом вошел в комнату, принеся с собой тени ярости. Его алкогольное дыхание пахло его дурным настроением. Он зажег свечку, увидел Маму спящей и пришел в гнев.

– Я хожу по всему миру, ищу работу, чтобы прокормить нас, а ты спишь? Гнусная женщина, вот ты кто!

Папа весь кипел и выкрикивал оскорбления в течение получаса, никого не слушая и ни на что не глядя. Мама встала с кровати и, отчаянно дрожа, пошла на кухню.

– Маме нехорошо! – сказал я.

– Ничего с ней не случилось, она просто гнусная, вот и все.

– Ей нехорошо, – повторил я.

Но он меня не слушал. Мама пришла с подносом еды. Как она ни пыталась унять дрожь, тарелки подпрыгивали на подносе в ее руках, но Папа в своей ярости на нее и глаз не поднимал. С великим аппетитом он шумно поел. Он не пригласил меня поесть с ним, как делал это обычно, и даже не предложил ни куска рыбы. После того как он доел последний маленький кусочек, он немного успокоился и рассказал нам, как обошел весь город под жгучими лучами солнца, ища работу и не найдя ничего. Во время короткой паузы Мама рассказала ему о кредиторах, и Папа нашел новую отдушину для своей ярости. Он грозился исколошматить их до полусмерти за то, что они приставали к Маме. Он сказал, что разбросает их зубы по всему лесу, что изобьет их так, что в одночасье они превратятся в дряхлых стариков.

– Я скормлю их мозги встречному ветру! – прокричал он.

Маме пришлось затратить немало сил, чтобы убедить его воздержаться от таких агрессивных поступков, но демон ярости вошел в Папу, и он бурлил, как котел, и проклинал все на свете. Он курил сигарету за сигаретой, поскрипывая суставами, прохаживался туда и обратно, наполняя комнату своим неугомонным духом. Он говорил о том, как он всегда помогает людям и как они после этого опускают его в грязь, проклинал всех кредиторов, которые пришли на праздник, обглодали кости кабана, попили пива за наш счет и теперь при первой возможности предъявляют претензии Маме. Он жаловался на то, как люди объедают его и затем всаживают нож в спину. Эти жалобы я слышал всю жизнь. Его сигарета яростно разгоралась, в то время как он придумывал свежие вариации старой истории. Мама внезапно просыпалась и так же внезапно засыпала. Папина огненная тирада была направлена на все на свете. Я заснул рядом с Папой, проклинавшим вероломство мира и исчезнувшим в моем сне.

* * *

Когда я проснулся, Мама лежала в поту на кровати и вся сотрясалась от дрожи. Папа купил лекарство от малярии и горькие корни, настоенные на желтом спирту. Мамины зубы стучали, глаза смотрели под странным углом, и Папа с перебинтованной головой сел рядом с ней, обняв ее больной рукой. Он приложил теплые компрессы ей на лицо и на лоб. Я встал и поприветствовал Маму, но она едва могла разговаривать. Она крепко прижала меня к горячему телу, и я сам начал дрожать. Она прижала меня так крепко, что мои зубы тоже застучали, и вскоре я почувствовал, как в меня вошла ее лихорадка. Мои глазницы загорелись. Папа, заметив, что со мной происходит, вытащил меня из опасных маминых объятий и дал мне попить горького донгояро в качестве меры предосторожности. Затем он отправил меня принять ванную. Я почистил зубы, помылся и, когда я вернулся, Папа уже приготовил еду. Мы сели и вместе поели из одного котелка, пока больная Мама тяжело дышала в кровати.

Мы закончили есть, и Папа уже готовился к выходу на улицу, когда внезапно один за другим стали приходить кредиторы, словно сговорившись. Они стучали к нам в дверь, входили, говорили что‑ то неопределенно приятное обо мне, выражали свои глубокие симпатии Маме вместе с надеждой, что она скоро поправится, осведомлялись о папиных ранениях, и, не дожидаясь ответа, уходили. Через минуту, создавая впечатление, что они забыли что‑ то, что не является жизненно важным, они входили снова, один за другим, и напоминали Папе о том, как много он им должен, говорили о том, что обычно они не дают денег в долг или в кредит, что это был особенный случай и как тяжело идут дела у них в магазине и все в этом духе. Они заканчивали, снова выражая свои симпатии Маме, и уходили.

Их хитрость и лицемерие привели Папу в настоящий гнев. Он мерил шагами комнату, кипя от ярости, и вдруг, не в силах больше сдерживать себя, выбежал из комнаты. Я пошел за ним. Он шел на задний двор, где мы увидели всех кредиторов, собравшихся в кучку, по‑ деловому разговаривающих вполголоса, словно они собирались организовывать акционерное общество с ограниченной ответственностью. Папа прошел через них, разогнав их собрание. Они попытались разбежаться по комнатам, но Папа позвал их обратно, каждого по его полному имени, и целых пятнадцать минут обзывал их на чем свет стоит. Они молча сносили оскорбления. Когда он с ними покончил, утолив свой голод по цветистым выражениям, и зашагал к себе домой, стало ясно, что только что мы нажили новых трех врагов в нашем поселении. Как только Папа ушел, кредиторы снова сгруппировались и заговорили еще оживленнее, чем прежде. Они стали похожи на чокнутых конспираторов.

Когда я зашел в комнату, Папа уже оделся в черный французский костюм. Он сделал подношения предкам и помолился за мамино выздоровление. Затем он надел свою единственную пару ботинок, которые наполнили комнату пикантным запахом кожи, старых носок и пота от его ног. Когда он выходил из комнаты, Мама проснулась и закричала. Она не могла остановиться, и Папа обнял ее и дал ей еще донгояро; она изогнулась на кровати и затем, совершенно внезапно, успокоилась. Слезы катились у нее по лицу и собирались в ушах. Папа остался с ней на какое‑ то время, наблюдая, как она мечется во сне. Когда ее сон стал более‑ менее спокойным, Папа приказал мне не отходить от нее и заботиться о ней, потому что ему нужно идти добывать деньги, но скоро он вернется. Он вышел с низко опущенной головой, словно первый раз в жизни он признал небесную кару.

Я сел на папино кресло присматривать за Мамой. Я смотрел на ее спящее лицо, пока в моих глазах не началась пульсация. Затем внезапно Мама поднялась – верхняя часть тела окостеневшая, глаза остекленелые – и начала говорить на незнакомом языке. Она встала и пошла по комнате, вытирая вещи, расставляя стулья и стол, вытряхивая одежду, чистя папины ботинки, суетясь среди котелков и корзин, все время разговаривая на этом странном языке.

– Мама! – закричал я.

Она не слышала и не видела меня. Она схватила черные котелки и кастрюли с вдавленным дном и вышла из комнаты. Я пошел за ней, дергая ее за халат, пока у меня в руках не остался хлястик. Она пошла на кухню. Что‑ то бормоча на своем новоизобретенном языке, с пустыми глазами она разожгла огонь под решеткой и стала готовить воображаемую еду в кастрюле. Все это она делала механически, ее тело двигалось само по себе, без сознания, как во сне. Когда огонь разгорелся, она поставила пустую кастрюлю на решетку, села на скамейку и уставилась в огонь, пока от котелка не запахло едким запахом горелого металла.

– Мама! – закричал я.

Она повернулась ко мне и, смотря сквозь меня, встала, вышла из кухни и рухнула прямо у колодца. Я закричал, к нам сбежались женщины и отвели ее в комнату. Она легла на кровать, тяжело дыша, и женщины стояли вокруг нее, отбрасывая глубокие тени, прижав руки к грудям, с опущенными головами, в полной тишине, как будто они находились около трупа.

Я сел на папин стул и стал присматривать за ней. Женщины ушли и вернулись с различными лекарствами в зеленых баночках и темных бутылках. Они назначили явно исключающие друг друга средства от болезни и дали ей выпить эти странные снадобья, таблетки, масла и вытяжки. Мама заснула, тяжело хрипя, и женщины ушли. Я смотрел за ней, пока у меня не заболел живот и не отяжелели веки. Затем я внезапно проснулся. Мамино дыхание изменилось. Я слушал. Я смотрел. Потом я заметил, что ее дыхание стало почти незаметным. Комната изменилась, голоса запели в моей голове, ящерица заползла на кровать и перебежала через мамину руку, и затем, казалось, все замерло. На какое‑ то мгновение мое собственное дыхание приостановилось. Я глубоко вдохнул, и паук свалился с потолка. Я еще раз вдохнул и упал со стула. Я встал, снова сел, и вдруг мне стало ясно, что это Мама перестала дышать. Мухи роились над ее лицом. Она не шевелилась. Затем, пока я смотрел и слушал, острая боль пронзила мои уши, цвета и маски запрыгали в моих глазах, и когда я задержал дыхание, то увидел, как голубой туман поднимается от тела Мамы. Я услышал, как заплакал ребенок. Ящерица подползла к моей ноге. Я отчаянно будил Маму, но она не просыпалась. Я звал ее, но она не двигалась. Голубой туман над ней становился все гуще, он был похож на пар из кипящего котла, который собирался вместе и становился все более и более осязаемым, и мне стало очень страшно, когда туман начал быстро менять краски – сначала он стал зеленым, потом желтым, превращаясь в красный, накаляясь до золотого оттенка и опять превращаясь в синий. Когда туман превратился в ярко‑ красный с серебряным отливом, излучая свечение в темной комнате, я понял, что все это не мои выдумки и не мог больше этого выносить. Мама не дышала и не двигалась, и я побежал прямиком в бар Мадам Кото сказать ей, что Мама умирает.

Бар был закрыт. На заднем дворе Мадам Кото, одетая в голубую набедренную повязку и красную блузку, с грязной лентой на голове, боролась с большим петухом.

– Мадам Кото! – крикнул я.

Она взглянула на меня так, что я онемел, в это время петух выскочил из ее рук. Она преследовала его по зарослям буша, наконец мастерски схватила петуха, грозно на меня посмотрела и сказала:

– Твой отец должен мне деньги.

Затем она вообще позабыла о моем присутствии. Петух бился в ее руках, и она схватила его за густо оперенную шею. Искривив рот, она прижала ногой тело петуха и разрезала ему горло резкими движениями своего длинного ножа. Кровь петуха брызнула из разреза, окрасив воздух, закапав мне лицо, закапав ее красную блузку. Кровь стекала в ямку, которую она выкопала в земле, но петух продолжал бороться, его гребешок поднялся и опустился, рот открылся и закрылся в последних спазмах, и когда он издох, его глаза все еще оставались открытыми. Они уставились на меня. Затем Мадам Кото отмыла свой нож, пот стекал по ее лицу и грудям. Она осмотрела меня своими большими глазами, как будто собиралась проглотить. Я плакал.

– Из‑ за петуха? – спросила она, причмокивая.

Она пошла за чайником с кипяченой водой. С мокрым ртом, неспособным сказать ни слова, я схватился за ее блузку, таща ее на себя. Она вырвала блузку, и я свалился на землю, сражаясь с воздухом, и в конце концов выдавил из себя:

– Моя Мама умирает.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, рассматривая меня.

– Из нее пошел дым.

– Дым?

– Да, красный дым.

Она немедленно умыла руки и собралась идти в наш барак. Но у стойки бара она остановилась и сказала:

– Иди и вскипяти воду. Я приду.

Я смутился. Она пошла к себе в комнату, вышла оттуда с пучками трав, пошла в буш и стала срывать листья с растений. Потом она взяла крупную губку, темное зеленое мыло, черный металлический контейнер, огляделась по сторонам, увидела меня и сказала:

– Иди же! Кипяти воду! Я приду!

Я побежал домой, разжег на кухне огонь и вскипятил воду в котелке, который сожгла Мама. Вскоре пришла Мадам Кото. Она промыла и заварила листья. Мы прошли в комнату. Мама все еще была в кровати. Туман над ней почти исчез. Мадам Кото попробовала положить листья ей в рот, но они едва держались у нее на губах. Затем она налила отвар из листьев в чашку, добавила черного масла и огогоро, подняла мамину голову и попыталась заставить ее выпить. Мама захлебнулась, и Мадам Кото выкрикнула ее имя с такой силой, что это прозвучало, как удар кнутом. Она продолжала, словно стегая Маму ее именем, вызывать к жизни ее дух очень смешным птичьим голосом.

Через какое‑ то время Мама открыла глаза и посмотрела на Мадам Кото. Потом на меня. Она смотрела на нас без каких‑ либо мыслей. Ее глаза оставались открытыми, неподвижными, пустыми. Горе словно швырнуло меня на пол, и я забился в истерике и плаче, потому что подумал, что Мама умерла. Потом, будто издали, я услышал как Мама заговорила, и затих. Ослабленным до крайности голосом она сказала:

– Я видела моего сына в долине смерти. Азаро?

– Да?

– Что ты там делал?

– Я здесь, Мама, – ответил я.

Она смотрела сквозь меня. Мадам Кото дала ей выпить еще травяной микстуры. Затем она дала ей перечного супа и заставила сесть прямо. Потом велела мне говорить с Мамой, говорить о чем угодно; и пока я говорил ей все, что приходило мне в голову, туман над ней изменил цвет и постепенно сошел на нет.

– Дым уходит, – закричал я.

Мадам Кото открыла дверь и окно. Свет и воздух вошли в комнату, и Мама заснула сидя, ее голова свесилась вниз. Мы положили Маму. Я следил за ее хриплым дыханием. После этого Мадам Кото сказала, что мы должны дать ей отдохнуть. Она вернулась обратно в бар к своему петуху, которого должна была приготовить. Я вышел из комнаты и стал прислушиваться, смотря за играющими детьми.

Когда Мама трижды назвала мое имя, я поспешил в комнату и сел на кровать. Ее лицо было покрыто потом. Комната пропахла болезнью. На ее губах присохло немного пены, и на лбу выступила испарина. Ее губы дрожали. Она едва могла говорить.

– Сын мой, – сказала она, – я видела, как ты шел на голове. Ты уходил от меня. Я преследовала тебя, но ты бежал очень быстро. И ты смеялся надо мной, сын мой.

– Я не смеялся над тобой, Мама.

– Когда я поймала тебя, – продолжала она, – я увидела, что у тебя нет глаз и рта, и на голове у тебя растут маленькие ноги. Ты был обмотан белой веревкой, которая тянулась на небо. Я потащила за веревку, но она потащила меня. Я не могла оборвать ее. И тогда веревка упала с твоей ноги мне на шею. Веревка потянула меня на небо, и я пролетела мимо луны, и красное облако закрыло мне глаза.

– Мама, закрой глаза.

– Это из‑ за тебя белая веревка прыгнула мне на шею. Зачем ты ходил вниз головой?

– Я не знаю, Мама.

– Откуда у тебя на голове оказались маленькие ноги?

– Я не знаю, Мама.

– Иди и принеси воды, сын мой. У меня жажда.

Я побежал и налил воду в чистую чашку, и когда я вернулся, Мама уже спала. Ее дыхание было гораздо мягче.

* * *

Ранним вечером поселковые женщины пришли проведать Маму. Она села прямо и приняла их. Они помолились за ее выздоровление. Потом они ушли и пришла Мадам Кото с котелком еды и другим котелком с перечным супом. Мама не хотела есть, она была слишком слаба, но мы заставили ее. Я помыл тарелки и отнес их в бар Мадам Кото. Затем к Папе стали приходить кредиторы под предлогом, что они пришли пожелать здоровья Маме. Когда Мама увидела их, она пришла в негодование и закричала, обвиняя их в том, что они ее отравили.

Я вошел и увидел, как Мама, встав с кровати, швыряет вещи в кредиторов. Она была очень вялая, едва стояла на ногах, но тем не менее бросала в них обувь. Я присоединился к ее атаке. Кредиторы отступили. С улицы они принялись выкрикивать проклятия и подговорили своих детей бросать в нас все что ни попадя, и один из них кинул камень, который попал Маме в голову. Она упала к моим ногам, и общий стон трагедии вырвался у собравшихся женщин. Кредиторы убежали. Женщины внесли Маму в комнату. Когда они переступили порог, она уже пришла в себя. Ее глаза были тяжелые, и когда она лежала на кровати, то улыбалась странной маленькой улыбкой, как будто она наконец поняла что‑ то, что всегда ускользало от нее.

Эта улыбка оставалась с ней весь вечер. Я прислушивался к мухам. Вечерние звуки возрастали. Мухи летали над маминой улыбкой, и она не делала ничего, чтобы их отогнать. Я прогнал мух, и Мама бесчувственно посмотрела на меня. Я сел на кровать и смотрел, как вечер входит в комнату через открытое окно.

Уже было довольно поздно, когда звук за дверью разбудил нас. Я свернулся клубком в углу кровати, мамины глаза были широко открыты. Я посмотрел на дверь и увидел, что там стоит Папа, похожий на высокого призрака, с яркими глазами и без повязки на голове. Он был как потерянный гигант. Долгое время он не двигался. Затем зажег свечу, закрыл окно и дверь, и когда он сел, густое облако белой пыли поднялось от его штанов. Его волосы были белые. Ресницы белые. Волосы взлохмачены. На лице было недоуменное выражение, что немного испугало меня. От него пахло цементом, сушеной рыбой, гарри и белой пылью. Он долго просидел, не двигаясь. Когда он сделал движение, его кости затрещали. Больная рука бессильно висела, бинта на лбу не было, и рана была покрыта белой пылью. Потом внезапно, в молчании медленно горящей свечи, он сказал:

– Как твоя мать?

– Она чуть не умерла сегодня. Мадам Кото помогла нам.

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Какое‑ то время он был молчалив и спокоен, и я подумал, что он заснул. Мамины глаза были открыты и не выражали ничего.

– Есть ли у нас какая‑ нибудь еда?

– Нет.

Папа опять замолчал. Затем, надев свои банные тапки и взяв мыло и полотенце, пошел мыться. Он вышел чистый и красивый, белой пыли и цемента словно и не было. Но глаза его оставались тяжелыми, и он все еще был в растерянности и пугал меня. Он натер себя маслом, причесал волосы и зажег москитную спираль. Мы передвинули общий стол и расстелили мат. В комнате запахло его ботинками и одеждой. Он сел на стул, и я лег на мат, подложив под голову подушку. Он курил в ночи.

– Итак, что сегодня случилось? – спросил он меня через какое‑ то время.

Я хотел рассказать ему о кредиторах и Маме, но, почувствовав в нем усталость, вносившую тяжесть в эту ночь, сказал только:

– Мама чуть не умерла.

Он тяжело вздохнул. Затем встал, посмотрел на Маму, положил ей ладонь на лоб и закрыл ее глаза. Он опять сел на стул и еще закурил, и я мог осязать грусть его мыслей по тому, как он доставал сигарету и как он вздыхал, выдыхал дым.

Я смотрел на горящий в ночи уголек сигареты, который в конце концов привел меня в бар Мадам Кото. Папа был там. Бар еще глубже ушел в лес, и его посетителями были звери и птицы. Я сидел на скамейке, которая в действительности была спиной козла, и пил со спины быка. Массивный петух без перьев прошагал в бар, сел рядом со мной и заказал пальмовое вино и суп с перцем. Мадам Кото не хотела обслуживать петуха, но Папа сказал:

– Обслужи его!

Мадам Кото вышла, принесла большую метлу и стала гонять петуха по всему бару, колошматя его по голове. Папа смеялся. Петух смеялся. Мадам Кото поскользнулась, упала, встала. Она попыталась ударить петуха метлой по голове и промахнулась. Петух выбежал из бара, сломав дверную раму, и его смех донесся из глубины леса. Я осмотрелся вокруг и увидел спящего на стуле Папу, который свесил голову вниз и сопел. Я разбудил его, и он вскочил в прыжке и упал со стула. Когда он поднялся, то сказал, что во сне его преследовал леопард со стеклянными зубами. Он лег рядом со мной на мат. Его запах ударил мне в ноздри, что меня встревожило и опечалило. Он никак не мог успокоиться рядом со мной, и его кости все трещали. Он продолжал петь и разговаривать с предками, а я снова оказался в баре Мадам Кото в глубоком лесу. Папы там уже не было. Все посетители на этот раз были невидимками, и я видел, как воздух пьет пальмовое вино. Мадам Кото сидела на стуле, сделанном из петушиных перьев. Папа начал храпеть. Он храпел так сильно, что длинная деревянная метла в углу комнаты стала подметать бар, поднимая везде белую пыль. Мадам Кото приказала метле успокоиться, но Папа продолжал храпеть, и метла действовала по своей воле, уничтожая паутину и сметая все со столиков, но когда она попыталась вымести Мадам Кото из‑ за ее собственной стойки, Мадам потеряла терпение. Затем я увидел, как она борется со своей метлой. Метла ударила ее по голове. Я засмеялся. Папа прекратил храпеть. Она схватила метлу, и, перекинув через плечо, разбила ее об пол, сломав ей ручку. Ручка метлы стала кровоточить. Кровь испачкала лицо Мадам Кото, и она повернулась ко мне, которому она снилась, и сказала:

– Ты смеешься надо мной? Ты следующий!

И с демоническим выражением на лице пошла на меня. Я закричал. Папа обнял меня и сказал:

– Спи, сын мой. Никто не тронет тебя.

После долгого молчания, словно отвечая на важный вопрос, который эта ночь, его предки и его надежды задали ему, он сказал:

– Сегодня я весь день носил на голове этот мир.

И вскоре после этого он заснул. Он спал как гигант.