Глава 10. На следующий день я пришел домой после школы и нашел рядом с фургоном странных людей

На следующий день я пришел домой после школы и нашел рядом с фургоном странных людей. Среди них был наш лендлорд. Он бешено жестикулировал, показывая на все дома по нашей улице. Другие мужчины в темных очках выглядели очень подозрительно. Какое‑ то время мы за ними наблюдали. Они ходили вокруг фургона, возбужденно что‑ то обсуждая; они потрогали фургон, пнули его, оглядели улицу и затем, покачав головами, пошли в сторону бара Мадам Кото, то и дело оглядываясь назад. После того как они ушли, к фургону подошли несколько людей с нашей улицы и тоже стали его изучать и пинать, как будто, делая это, они надеялись понять, что нужно было этим мужчинам.

В тот же день трое мужчин во французских костюмах появились у дома фотографа. Его там не было, и они постояли у стеклянного шкафа, уставившись на новые снимки, которые он выставил. Они проявили к ним большой интерес и тем самым возбудили и наше любопытство, и мы не могли дождаться, когда же они уйдут. Но они не уходили.

Они были одинаково одеты, на них были темные очки от солнца, и они нервно поглядывали на окружающие дома. Они ждали фотографа долго и очень терпеливо. Они стояли перед его шкафом, не двигаясь, лишь солнце перемещало их тени. Соседи фотографа стали интересоваться этими тремя людьми и послали детей спросить их, не купят ли они у них какую‑ нибудь еду или легкие напитки. Они ничего не стали покупать; поэтому две женщины с детьми за плечами подошли к ним и стали задавать вопросы и своими жестами привлекли много людей, которые стали собираться вокруг мужчин, так что те смутились и пошли в сторону бара Мадам Кото. Они шли по улице, а я следовал за ними. Оки вошли в бар и каждый заказал себе со стакану пальмового вина.

Я пошел к бараку фотографа и сел рядом со стеклянным шкафом. Через какое‑ то время я увидел, как фотограф идет к себе, сгибаясь под тяжестью нового мифа, камеры и треножника. Я побежал навстречу, чтобы сказать ему, что его ждали трое мужчин.

– Меня? Зачем это? – спросил он, поворачивая назад.

– Я не знаю, но люди из вашего барака доставили им неприятности.

– Как они выглядели? Может быть, это полицейские?

– Я не знаю. Но они были высокие и в очках.

– Темных очках?

– Очень темных. Их глаз было не видно.

Он заторопился по направлению к главной дороге. Я попытался пойти с ним и взял его за руку.

– Оставь меня.

– Куда вы собираетесь идти? – спросил я.

– Бежать.

– Куда?

– Отсюда.

– А что с мужчинами?

– Какими?

– В темных очках.

– Пусть они ждут меня. Когда они уйдут, тогда я приду.

И затем он пустился бежать, украдкой озираясь во всех направлениях, словно вдруг осознал, что окружен видимыми и невидимыми врагами. Он бежал по улицам зигзагами, ныряя под крыши. Он пробивал себе путь из квартала в квартал, крадучись, со своим треножником, неуклюже качавшимся впереди него, пока не исчез совсем.

Я пошел обратно в поселение, сел и стал наблюдать за домом фотографа. Трое мужчин так и не появились. Через некоторое время я пошел посмотреть на новые снимки в шкафу. На одних фото громилы избивали женщин на рынке, на других был изображен лидер Партии Гнилого Молока с разных ракурсов: его лицо выглядело опухшим, глаза навыкате, рот жадный.

Были выставлены также фотографии политиков, спасавшихся от града камней; фотографу удалось схватить момент их паники, трусости и унижения. Также там были фотографии прекрасных девушек, хора мальчиков и деревенского доктора, стоящего перед своим покосившимся святилищем.

Я долго смотрел на фотографии и очень устал; солнце было безжалостно к моим мозгам, прожигая мне голову через волосы и кожу черепа и превращая мои мысли в теплое желтоватое пятно. Я пошел и сел рядом с нашей дверью, не зная, что делать дальше, потом я решил сходить на рынок поискать Маму.

Пока я шел по улице под неусыпным оком безжалостного солнца, я видел голых детей, изможденных стариков с венами, набухшими на лбу, и мне стало страшно от чувства, что нет на земле места, где можно укрыться от тяжести этого мира. Всему были нанесены жестокие раны. Везде были эти безнадежные хижины, лачуги, покрытые ржавым цинком, мусор на улицах, дети в лохмотьях, голые маленькие девочки, играющие в песке со смятыми консервными банками, необрезанные мальчики, прыгающие вокруг, издавая звуки автоматной очереди, воздух, вибрирующий от ядовитого жара и испарений воды из гниющих канав. Солнце обнажило реальность нашей жизни, и все выглядело таким горьким, что чудом казалось то, что люди могут еще понимать и заботиться друг о друге.

Я прошел мимо дома, где кричала женщина. Вокруг ее комнаты собрались люди. Я подумал, что ее избили громилы, но узнал, что она уже три дня и три ночи как не может родить. Я задавал слишком много вопросов, и взрослые, увидев, что я еще совсем мальчик, прогнали меня. Я пошел дальше в своих скитаниях, не зная ничего, кроме того, что я хочу увидеть Маму. Каждая торговка, попадавшаяся мне, казалась мне Мамой. По пути было так много торговок и все они продавали одни и те же вещи, что я не мог понять, как Мама может что‑ то продать в этой пыли под этим солнцем.

Я шел уже долго, дорога жгла мне ступни, в горле у меня пересохло, и голова раскалилась, когда я дошел до рынка. Везде стояли столики с товарами. Воздух наполняли запахи и ароматы рынка, пахли подгнившие овощи, свежие фрукты, сырое мясо, жареное мясо, пахучая рыба, перья диких птиц и чучела попугаев, плавали запахи жареной кукурузы и свежеокрашенных одежд, коровьего навоза и арабской парфюмерии, ростки перца обжигали глаза и щекотали ноздри. И сколько было здесь запахов, столько же было голосов, громких и сталкивающихся в воздухе. Женщины с подносами больших сочных помидоров, ведер с гарри или с кукурузой, или с семенами дыни, продававшие разные безделушки, пластиковые ведра и крашеные одежды, мужчины, продававшие коралловые украшения, деревянные расчески и панцири черепах, веревочные жилеты, штаны из хлопка и тапочки, женщины с москитными угольками, магическими зеркальцами любви, лампами‑ молниями, листьями табака, с образцами одежд на столиках, поставленных рядом с торговцами свежей рыбой, и все теснилось друг к другу, заполняя любое свободное место, громоздясь в фантастическом беспорядке. Отовсюду звучала брань, сборщики ренты ругались с женщинами, возчики тележек кричали людям, чтобы те убирались с дороги, а маламы* с козлами на привязи молились на белых матах, склоняясь под солнцем, перебирая свои четки. Земля промокла от грязи и раздавленной еды, вокруг бегали почти голые дети. Женщины были одеты в выцветшие юбки и грязные блузки; страдальческие лица торговок были похожи на мамино, и их голоса были сладкие и грубые одновременно: сладкие, когда надо было привлечь покупателей, грубые, когда ругались. Я шел по рынку, сбитый с толку этим многоголосьем, ведь каждый из голосов мог быть голосом Мамы, а каждое из лиц могло быть ее лицом, и я видел, что мамины усталость и жертвенность были не только ее, но и всех женщин на этом рынке.

* Малам – грамотный, образованный человек; учитель.

На перекрестке путей разыгралась драка. Мужчины кричали, столики были перевернуты, лаяли собаки, палки свистели в воздухе, воняло рыбой и летали скопища мух. Столько мух я нигде еще не видел, и было странно, что я их не вдыхаю. Я шел от столика к столику, и моя голова едва доставала до разложенных товаров, иногда я утыкался глазами в мертвые глаза рыбины, в ведра, где большие крабы и гигантские омары запутались в неразберихе клешней, в корзины, где меч‑ рыбы и угри били хвостами по алюминию. Я везде искал Маму, пока мои глаза не стали болеть от разнообразия предметов, и голова не начала кружиться от напряжения. И затем, когда солнце стало клониться к вечеру, мной овладела странная паника. В хаосе мироздания я не мог увидеть ни одного знакомого лица. Но внезапно, в чередовании света и темноты, я везде стал видеть Маму. Я видел, как она корчится на подносе с угрями. Я видел ее среди черепах в пластиковых ведрах, на амулетах у продавщиц магических товаров. Я видел ее на всем рынке, под странными навесами, в ветре, который нес с собой древесный дым и запахи рисовой сечки; я чувствовал ее везде, не в силах разгадать загадку лабиринтов этого рынка, где одна дорога ведет к тысячам новых лиц, каждое из которых выражает голод так, как свойственно только ему.

Я видел женщин, которые считали деньги и прятали их в набедренные повязки. Детей, на время брошенных без присмотра, кричавших на полу и под столиками. Я брел кругами по пространствам рынка, не в силах выбраться отсюда, и неспособный продолжать движение, потому что у меня болели ступни, и не имея возможности даже остановиться из‑ за постоянного коловращения толпы – меня продвигали вперед или отбрасывали в сторону, на меня наступали, кричали, и в итоге я окончательно обессилел, сел под столик с улитками и стал беззвучно плакать.

Темнота медленно поглощала день, и я вылез из‑ под столика и стал пробиваться сквозь толпу, пока не подошел к прилавку, где старик продавал коренья и травы. Это был старик с молодыми глазами голубя и белыми волосами на голове, белыми усами и пепельной проседью в прямой бороде. Его столик был тишайшим местом на рынке. Он одиноко сидел на лавке. Он никого не звал покупать свой товар и никто к нему не подходил. Рядом с ним, разложенные на разноцветных веревках и нитях, лежали желтые и голубые корни, розовые клубни, череп обезьяны, перья попугая, высушенные головы стервятников и ибисов, когти льва, крылья орла и зеркало, которое меняло цвет в зависимости от падавшего на него света. Его столик был чистый; над его причудливыми товарами висел брезентовый тент, запачканный грязью. Если это и был травник, то, должно быть, очень особенный и ученый, потому что, идя к нему, я увидел, что человек в белом с иголочки костюме поклонился ему и вместе они зашли за тент. Там они оставались долгое время.

Я удивленно смотрел на его товары на столе: ржавые стволы камедного дерева, высушенные солнцем красные листья, которые пахли дальними путешествиями, вырезанные корни, грубо напоминавшие части тела, кости в странных сочленениях, семена редких лечебных растений цвета берилла, прозрачные раковины морских животных, высушенные ярко‑ красные лилии, ягоды, семена аниса и зеленые перышки павлина, ослепительные шарики, похожие на глаза кошки, не высыхающие на солнце, молотый сахарный тростник, сломанные кольца из самых глубин моря и тысяча других диковинок, разбросанных на грязной голубой ткани. Я сел на стул старика и стал ждать. И пока я ждал, услышал, что из‑ за тента доносятся звуки. Они были такие тонкие, что их могли издавать только духи. Затем звук стал напоминать шум трущихся толстых веревок, а после преобразился в шепот русалок, просеивающих на золотистых берегах рек белые ветра сквозь длинные волосы. Затем раздался крик, похожий на крик страха, переросший в смех. Мужчина в белом пиджаке вышел, весь вспотевший, с маленьким синим мешком за плечом. Старик тоже вышел, но без следов пота. Он поприветствовал меня.

– Я ищу свою мать, – сказал я.

– Кто твоя мать? – спросил он.

– Торговка на рынке.

– А я знаю ее?

– Я не знаю.

– Зачем ты ее ищешь?

– Потому что она моя мать.

Старик присел. Я остался стоять.

– Где ты потерял ее?

– Дома.

– Ты несешь послание?

– Я не знаю.

– Она послала тебя за чем‑ нибудь?

– Нет.

– Может быть, духи послали тебя ко мне?

– Не знаю.

– А она знает, где ты?

– Думаю, что нет.

Старик пристально посмотрел на меня своими странными глазами. Он взял корешок и повертел его в руках. Затем откусил от него немного и пожевал, раздумывая. Он предложил мне корень. Я взял его, но жевать не стал. Старик изучал меня.

– Знает ли кто‑ нибудь, что ты здесь?

– Нет.

Он улыбнулся, и на его молодые глаза набежало облако, их цвет изменился. На какое‑ то мгновение он напомнил мне птицу под колпаком.

– Так зачем все‑ таки ты ко мне пришел?

– Я не знаю.

Он взял еще один корень, похожий на ребенка с большой головой. Откусил голову ребенка, выплюнул ее, откусил руку и стал жевать.

– Как тебя зовут?

– Лазарус.

– Как‑ как?

– Азаро.

Он снова посмотрел на меня, словно я представлял из себя какой‑ то знак.

– Ты хорошо учишься в школе?

– Я ищу свою мать.

– А мать учила тебя чему‑ нибудь?

– Да.

– Чему же?

– Как полететь на луну на спине сверчка.

Выражение лица старика не изменилось.

– У тебя есть братья и сестры?

– Только на небе.

Он изучал меня, теребя бороду, поглядывая на неугомонный рынок. Потом встал, прошел под свой тент и вышел оттуда с надтреснутой эмалевой тарелкой ямса и бобов. Я был голоден. Несмотря на предостережения Мамы по поводу незнакомцев, я с наслаждением поел. Еда была вкусной. Старик с блеском в глазах наблюдал за мной. Он продолжал вполголоса бормотать заклинания. Я поблагодарил его за еду, и он спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Я сыт.

– Хорошо.

Он забрал с собой тарелку и вынес пластиковую чашку с водой. На вкус это была вода из очень глубокого колодца, чуть сладковатая, со слабым запахом ржавчины и странных корней с его стола. Я выпил воду, и жажда моя стала еще сильнее, чем раньше.

– Как ты теперь себя чувствуешь?

Я начал было говорить, но вдруг весь мир потускнел. Легкие чары этого вечера застлали мне глаза. Я видел загадочное свечение, а внутри меня открывались пространства. Я попытался двинуться, но мой дух был не в ладах с моим телом. Мой дух был в движении, а тело оставалось на месте. Затем я ощутил, как вокруг меня все начинает вращаться, поначалу медленно, но затем вещи побежали быстрее и стали еще тусклее, лицо старика при этом сделалось неправдоподобно большим, а затем стало таким маленьким, что я едва мог различить его глаза. Потом я услышал, как он издалека говорит:

– Ложись, сын мой.

И затем, затмив пространство звуком шелестящих перьев, он быстро растворился в подхватившем его светящемся ветре.

Звуки рынка приобрели новое качество. Миллионы ног, ступавших на землю, содрогали ее до основания. Голоса всех оттенков вырастали массивными волнами и превращались в шепоты. Издалека я слышал призывы муэдзина. Я чувствовал, что он зовет меня, но не мог сдвинуться с места. Колокольчики и ангельские хоры звучали рядом с моими ушами и внезапно опадали. Прямо напротив места, где я сидел, началась драка. Две женщины налетели друг на друга, и когда их разняли, их набедренные повязки воспарили в воздух, как перья. Женщины снова набросились друг на друга, в великой ярости и злобе, и клочья их париков, блузок и шарфов медленно закружились над ними. Их ярость очаровала меня. Я даже готов был податься к ним, когда голос, казалось, пришедший ниоткуда, но не голос духа, сказал мне:

– Где старик?

– Ушел.

– Куда?

– Он убежал отсюда.

– Отчего?

– От меня.

– Почему?

– Потому что я ищу свою мать.

Пауза.

– Куда он побежал?

– К ветру.

– В каком направлении?

– Я не знаю.

– Кто твоя мать?

– Моя мать на рынке.

– Откуда ты знаешь, что твоя мать – рынок?

– Я не говорил, что моя мама – рынок.

– А что ты сказал?

– Что она торгует на рынке.

– А зачем ты ее ищешь?

– Я не знаю.

– Как тебя зовут?

Я ответил на вопрос, но, очевидно, мой ответ не был услышан, потому что голос спрашивал меня три раза, и каждый раз более тихо. Ветер уносил мои ответы, и моя голова билась о твердыню тишины, и мир темнел. Прямо с луны, которая вдруг очень близко встала надо мной со светящимся лицом великого короля мира духов, я услышал другие, полные тьмы голоса, которые говорили:

– Посмотрите на него.

– Он ищет свою мать.

– У нее везде большие глаза на этом рынке.

– Люди платят ей, чтобы она закрыла глаза.

– Ее глаза никогда не закрываются.

– Они видят все.

– Они видят все деньги.

– Они поедают деньги.

– Нашу власть.

– Наши мечты.

– Наш сон.

– Наших детей.

– Говорят, что ее сын летает на луну.

– Вот почему у него такие большие глаза.

– Посмотрите на него.

Голоса и дальше продолжали что‑ то говорить, совершая какой‑ то ритуал. Луна спускалась прямо на меня. Мое лицо стало луной, и я уставился одним большим глазом в темноту рынка. И затем, с лунным свечением внутри себя, заполнившим пустые пространства во мне, я почувствовал, как темнота поднимает меня вверх, как будто на невидимых руках. И за мной следовали эти голоса, голоса без тел.

– Может быть, ему нехорошо.

– Может быть, он сумасшедший.

– Странные вещи с нами творятся.

– С нашими детьми.

– Говорят, он находится в поисках духа Независимости.

– Говорят, он не может найти себя.

– Свой собственный дух.

– Который он потерял, когда явился белый человек.

– Говорят, он ищет свою мать.

– Но его мать его не ищет.

– Говорят, что она улетела на луну.

– Какую луну? Лун много.

– Луну Независимости.

– Так он ищет ее луну?

– Да.

– Странные вещи происходят.

– Мир переворачивается вверх тормашками.

– Безумие идет к нам.

– И голод идет, как пес о двенадцати головах.

– Смятение идет.

– И война.

– И кровь наливает глаза мужчин.

– И это поколение опустошит богатства этой земли.

– Пошли отсюда.

– Посмотри на него.

– Может быть, то, что еще не свершилось, сводит его с ума?

– Может быть, с ним просто не все в порядке.

И затем голоса растворились в воздухе. Светящийся ветер повеял надо мной, и свет во мне нашел свой вес. Мои невидимые руки стали видимы. Темнота заволокла рынок, словно выросла из земли. Везде зажглись лампы. Духи мертвых двигались сквозь густые запахи и плотную темноту.

И вдруг, как по мановению, запутанные дорожки стали мне совершенно ясны. Мои ноги уверенно ступали по земле. Я шел за светящимся ветром, который расчищал передо мной дорожки. Он провел меня по спирали через все головоломки рынка прямо к центру, где стоял колодец. Я заглянул в него и увидел, что в нем нет воды. Там плавала одна только луна. Она была почти белая, совершенно круглая и спокойная. Вокруг колодца не было никаких ведер, и земля была сухая, и я пришел к выводу, что никто не станет черпать воду из луны в колодце, и начал лезть в колодец, потому что мне показалось, что это лучшее место, где можно лечь и передохнуть в глубокой неподвижной белизне. Но вдруг женщина схватила меня за шорты, вытащила оттуда, швырнула на землю и прикрикнула на меня:

– Уходи отсюда!

Я пошел за убывающим светом дорожки и пришел к месту, где белые куры били крыльями и шумно ворковали в больших бамбуковых клетках. Все здесь сильно пропахло курами, и я смотрел, как они снуют туда‑ сюда, машут крыльями, бьются друг о друга, неспособные вылететь из клетки. Вскоре мне показалось, что вся рыночная жизнь проходит в большой черной клетке. Дальше, уже ближе к ночи, я увидел, как трое мужчин в темных очках толкают шаткий столик с товарами, за которым стояла женщина. Они разбросали все ее товары, и она терпеливо их собирала. Она вытирала их от грязи и снова раскладывала на столике. Мужчины опять перевернули столик. Женщина подняла крик о помощи, о своей невиновности, но рыночная жизнь шла своим чередом, и ни один голос, если только он не был громче всех вместе взятых голосов рынка, не мог заставить к себе прислушаться. Женщина перестала кричать. Она снова установила столик и выставила товары. Мужчины молча дождались, когда она закончит, и опять все перевернули. Я подошел ближе. Один из мужчин сказал:

– Ты не будешь торговать на этом месте, если ты не принадлежишь к нашей партии.

– Но где я найду другое место?

– Хороший вопрос, – сказал один из мужчин.

– Уходи. Иди. Нам не нужны такие, как ты.

– Ты не наша. Все остальные в этой части рынка – наши люди.

– Если вы так обращаетесь с людьми, то почему я должна хотеть стать одним из вас? – спросила женщина.

– Хороший вопрос.

– Правда.

– Так что иди.

– Уходи.

– Ты не нужна нам здесь.

– Но что я сделала? Я же плачу налог. Я плачу за это место, и никто никогда не жаловался на меня…

Двое мужчин подняли ее столик и понесли, загородив дорогу. Женщина, крича, как раненый зверь, кинулась на мужчин, вцепилась им в волосы, расцарапывая лица, срывая с них очки. Один из мужчин крикнул, что он ничего не видит. Двое других схватили женщину и швырнули на землю. Третий ударил ее ногой, но женщина не издала ни звука. По дороге было не пройти, собралась большая толпа. Воздух заполнили возмущенные голоса. Женщина встала, побежала к столику и через секунду вернулась с мачете, которое она держала обеими руками с неуклюжей и устрашающей решительностью. Издав клич убийства, она кинулась на мужчин, разбежавшихся в разные стороны. Мужчина с сорванными очками кричал, что его ослепили, и разражался бранью, а женщина бежала за ним и уже высоко занесла мачете над его шеей, испустив сдавленный хрип, но толпа скрутила ее, и на мгновение я увидел мачете, высоко поднятое над затененными лицами. Женщины стали очищать свои столики. Одна из них сказала:

– Независимость принесла нам одни беды.

Луна ушла от меня и стало темно, и я на короткое время ощутил себя в мире духов, с их непрестанно тараторящими голосами. Вокруг меня была неразбериха, и старик с пепельной бородой говорил женщине:

– Упаковывай вещи и уходи этой ночью. Ты чуть не убила человека. Тебе повезло, что мы остановили тебя. Иди домой к мужу и детям. Эти люди еще придут. Не приходи на рынок какое‑ то время. Ты – храбрая и глупая женщина.

Женщина ничего не ответила. С каменным лицом, выражавшим суровую красоту, она собрала в корзину товары. Она перестала вытирать нос и глаза своей повязкой. Вокруг столпились женщины с советами. Она была вся в грязи. Сложно было разобрать, где у нее грязь, а где волосы. Закончив упаковывать товары, она подняла корзину на голову и гордой походкой зашагала в толпу. Старик исчез. Луна полностью оставила меня, и я увидел лицо женщины при свете ламп. И когда ночь прекратила вертеться туда‑ сюда, в этой женщине я увидел Маму. Я пошел за ней, схватил ее за ногу, но она оттолкнула меня, упорная в своем неповиновении. Я схватил ее за повязку и закричал:

– Мама!

Она взглянула вниз, быстро поставила корзину на землю и надолго заключила меня в объятия. Затем она отпустила меня, и я заметил, что в ее обезумевших глазах проступила влага:

– Что ты здесь делаешь?

– Я ищу тебя.

– Иди домой! – скомандовала она.

Я прокладывал себе путь через толпу и слышал за собой ее всхлипывания. Она шла за мной, пока мы не вышли с рынка. А когда мы шли, я увидел старика за другим столиком, с плавающей луной в глазах, которые смотрели на меня с легкой улыбкой. Подойдя к главной дороге, Мама опустила корзину, взяла меня на руки, привязала к спине своей повязкой и снова водрузила корзину на голову.

– Ты растешь, – сказала она. – Не все растет на этом месте, но по крайней мере ты, сын мой, растешь здесь.

По обеим сторонам дороги горели лампы. Отовсюду раздавались голоса. Везде были голоса и движение. Я нес в себе свои тайны.