Глава 2. Был уже вечер, когда Папа пришел домой с плотником и вырезанным стеклом, и я сполна ощутил на себе его гнев

Был уже вечер, когда Папа пришел домой с плотником и вырезанным стеклом, и я сполна ощутил на себе его гнев. Я был в комнате. Он вошел, поставил стекло, переодел рабочую одежду и вышел. Он не сказал ни слова. Я следовал за ним на расстоянии. Он шел с плотником прямо в дом старика. Это был тот самый плотник, который ставил стойку в баре Мадам Кото.

Слепой старик сидел на веранде: у него на коленях лежал кот. а изо рта торчала трубка. На старике была та же шляпа, в которой я его видел. Папа ничего ему не сказал. Он показал плотнику на окно. Плотник взял молоток и расколотил осколки стекла, остававшиеся в оконной раме. Этот звук испугал кота, который спрыгнул с коленей старика. Когда стекло посыпалось в комнату, женщина начала ругаться. Она принялась жаловаться и настаивать, чтобы плотник вымел осколки из комнаты. Плотник ответил, что не будет этого делать, и отложил инструменты. Подошел мужчина. Потом пришли соседи. Мужчина стал толкать плотника. К ним подошел Папа. Мужчина толкнул и Папу. Я видел, как Папа изо всех сил старается держать себя в руках. Крики и споры привлекли целую толпу. Вскоре даже Мадам Кото пришла посмотреть, что происходит, и, увидев Папу, попыталась всех урезонить, но в ответ получила от Папы град ругательств. Она исчезла, обзывая Папу и всех мужчин разом.

Споры по поводу того, кто должен подметать пол, начали утихать, и старик крикнул, что надо оставить плотника в покое, чтобы он делал свое дело.

– Вы что, хотите, чтобы в мои годы меня убили москиты! – сказал он.

Ругань тотчас прекратилась. Женщина позволила плотнику продолжать работу при условии, что осколки будут сыпаться наружу. Плотник, однако, продолжил работу только после того, как Папа утолил его гнев бутылками пива и орехами кола. Старик закивал головой, когда плотник вставлял стекло в оконную раму. И затем, словно желая довершить удовольствие, полученное от слушанья ударов молотка, старик крикнул, чтобы ему принесли аккордеон. И пока плотник вставлял стекло и ловко прибивал гвоздики, удерживающие стекло в раме, старик играл самую ужасную музыку, какую я только слышал. Из‑ за этой музыки плотник промахнулся по гвоздю и заехал себе по пальцу. От музыки меня стало немного тошнить. Без сомнения, и Папа ее возненавидел. Сдвинув брови, он тяжело смотрел на старика, который играл в счастливом упоении, держа в зубах трубку. Папа отступил к дальнему концу ограды. Плотник, в желании побыстрее отделаться от звуков музыки, заработал быстрее.

Вскоре старик устал от своего аккордеона. Наконец и плотник закончил работу, и стекло заблестело в окне. Женщина пожаловалась, что стекло качается в раме, но плотник не обратил на это внимания и упаковал инструменты. Папа смел осколки в мусорное ведро и вынес весь мусор на улицу, свалив его в кузов фургона. Когда они с плотником уходили, старик сказал:

– В следующий раз, если ваш сын доставит мне неприятности, он получит урок, который никогда не забудет.

Папа ничего не ответил. Он отправился домой вместе с плотником и по дороге купил ему еще пива. Плотник пил, счастливый. Они говорили о Мадам Кото и не говорили о политике. Я смотрел за ними из‑ за двери.

– Заходи к нам или иди играй! – сказал Папа.

Я вошел.

Плотник, слегка пьяный, предложил Папе починить стул.

– Нет, мне он и так нравится, – сказал Папа философски. – Он напоминает мне, что, сколько бы мы ни сидели прямо, придет день, когда мы упадем.

Плотник засмеялся, допил пиво, поторговался по поводу денег, принял их в дурном настроении к вышел.

* * *

Когда Мама, усталая, вернулась с работы, ее лицо от налета пыли в полумраке комнаты было похоже на маску. Папа внезапно вскочил с места и набросился на меня. Он вынул ремень из брюк, закрыл дверь, сорвал с моей спины рубашку и безжалостно отстегал меня. Он хлестал меня, а я, взвизгивая, кругами бегал по комнате. Он избивал меня в полную силу мускулов своего большого яростного тела. Его удары вызывали во мне яркие вспышки боли. Каждая часть моего тела горела от ссадин. Лицо Папы выражало жестокость. Его ремень свистел, как лошадиный кнут. Я прыгал и танцевал в дьявольских конвульсиях. Он хлестал меня по спине, по ногам, по шее, по рукам. Он гонял меня, как первоклассный боксер преследует своего неопытного спарринг‑ партнера, с яростью и методическим прилежанием. Он все время приговаривал:

– Ты – упрямый ребенок, я – упрямый отец. Если ты хочешь идти в мир духов, иди! Но если ты хочешь остаться, будь хорошим сыном!

Я прекратил бегать по комнате, упал рядом с дверью и свернулся в клубок. Я больше не чувствовал боли. И больше я не издал ни звука. Папе были нужны доказательства, что я осознал его наказание. Но я лишил его этого удовольствия. Его ярость возросла. Спустя некоторое время, когда я больше не был уверен – продолжается ли наказание или я просто воображаю себе эту боль, Папа остановился, перевел дыхание, взял себя в руки и сел на стул. Я лежал на полу. Пришла Мама и подняла меня на кровать.

– Не давай ему еды сегодня вечером! – прогремел Папа, вставая.

В тот вечер я просто наблюдал, как они едят. Позже Мама сдалась и тайком принесла мне еду, но я отказался. Папа мирно спал в ту ночь, храпя, как буйвол. На следующий день я отказался идти в школу. Я отказывался играть и отказывался есть. Я просто лежал в кровати, вырастая в своей неподвижности, полный мстительности. Таким образом я принял эту любопытную форму жизни. Я начал питаться своим голодом. Меня он отлично насыщал, и у меня проснулся недюжинный аппетит. Я ушел в себя и увидел, что меня поджидают многие миры. Я выбрал один из них и замешкался. Там не было никаких духов. Это был мир гнева и ярости. Страждущий мир голода и засухи. Долгое время я блуждал там. Порой Мама будила меня, а Папа ворчал по поводу денег, которые уходят на мою кормежку. Он напыщенно распространялся о цене на стекло, об унижениях, которые ему пришлось пережить на людях и с самим собой, о том, какой это кошмар работать так, как он, о том, как я разбил его мечты, оказавшись таким плохим сыном. Я перестал его слушать. Я ушел из мира чувств, привязанностей, симпатий. Я отказался есть и в следующий вечер. Мой рот совсем пересох. Я терял свою энергию и чувствовал, как становлюсь светом. Я чувствовал, как во мне растет нечеловеческий восторг. Я ощущал мир праздников, мир духов. Я видел поля музыки, фонтаны наслаждений. Моя голова наполнилась чистейшим воздухом. Мое лицо сморщилось. Глаза расширились. Я слушал музыку голода.

На третий день голодовки я стал покидать мир. Все виделось как бы издали. Силой воли я уходил от мира, готовый покинуть его навсегда, напевая песню прощания, которую только мои духи‑ спутники могли озвучить странной красотой своих флейт, мелодий, плывущих поверх одиноких гор. Лицо Мамы уплыло далеко‑ далеко. Пропасть между нами разрасталась. Лицо Папы, большое и жестокое, больше не пугало меня. Его убежденность в том, что строгость лица дает ему власть надо всем, делала его смешным. Я наказывал его тем, что уходил из мира. Я мучил их обоих, от всего сердца наслаждаясь неспетыми мелодиями духов‑ спутников. Мой живот, подкармливаясь едой других миров, атмосферой голода, становился все больше. Я упивался злом нашей истории. Моей пищей были страдания, которые собирались в пространстве прямо в воздухе, которым мы дышим, прямо внутри сферы, окружавшей нас. Я услышал, как плачет Мама. Я отказался двигаться. Я глубоко утонул в изначальной равнодушной безмятежности души ребенка‑ духа – безмятежности, которая легко мирится с крайностями бытия, потому что ребенок‑ дух ощущает смерть как свой дом. Я не спал три дня. Я не ел. Мама плакала. Казалось, что она находится где‑ то в отдаленной части земли. Но сам я только глубже уходил в другой мир.

На четвертый день этот странный восторг в моей душе стал сопровождаться потерей памяти. Я обнаружил, что рядом со мной сидит трехголовый дух. Он никуда и не уходил. Он просто терпеливо меня поджидал. Он всегда мог расчитывать на бессознательную бессердечность людей, их безлюбость, их забвение самых основных законов бытия. Какое‑ то время трехголовый дух молчал. Папа сидел на стуле и чистил ботинки. Украдкой он посматривал на меня. Я ощущал бренность моих родителей, чувствовал, до какой степени реально они не обладают ни силой, ни властью. И поскольку Папа ничего мне не говорил, не пытался проникнуть ко мне, не сделал ни одного жеста в мою сторону и никак не успокоил меня, даже не попытался мне улыбнуться, я стал прислушиваться к тому, что говорит трехголовый дух.

– Твои родители обращаются с тобой, как чудовища, – сказал он. – Пойдем со мной. Твои спутники ждут не дождутся, когда смогут обнять тебя. Тебя ожидает изумительный праздник, когда ты вернешься домой. Все скучают по твоему милому присутствию. С тобой будут обращаться как с принцем, а ты и есть принц. Людей все это не заботит. Они не знают, как любить. Они не знают, что такое любовь. Посмотри на них. Ты умираешь, и все, что они делают, это чистят свои ботинки. Разве они любят тебя? Нет!

Я прислушался к словам духа. Они увели меня прямо в голубой коридор, тот, что лежал за страданиями плоти. На ветвях пели птицы. Деревья были золотыми. Я летел на ветре беспамятства, пока мы не подошли к просторной зеленой дороге.

– У этой дороги нет конца, – сказал трехголовый дух.

– А куда она ведет? – спросил я.

– Во все стороны. Она ведет в мир людей и в мир духов. В рай и в ад. И в такие миры, о которых даже мы ничего не знаем.

Мы пустились в путешествие по этой дороге. Все деревья вокруг нас умели передвигаться и разговаривать каждое на своем языке. В каждом дереве были отчетливо видны личность и характер. Некоторые деревья были довольно зловещими, и уродливые ведьмы и колдуны громоздились на ветвях, рассматривая нас с особым интересом. Пока мы шли, я увидел птицу с лицом Мадам Кото. Птица трижды очертила круг над нами и полетела вдаль. Дорога уходила вниз. Чем глубже мы заходили, тем ярче становились краски этого мира. Там были такие цвета, о которых я и не подозревал, цвета столь умопомрачительные, настолько полные жизни и сияния, цвета, опровергающие все наши представления о яркости, что, казалось, они звучат, как самые высокие октавы этого мира мечты, по которому я путешествовал в состоянии бесконечного изумления. Мир постоянно изменялся. Дорога начала двигаться. Она была как река, которая текла навстречу нашему движению. Идти стало трудно. У меня заболели ноги, я почувствовал нечеловеческий голод, и с каждым шагом чувствовал, что сдаюсь. Я‑ то думал, что путешествие в другой мир будет легким.

– Мы разве дошли до самого конца?

– Да, – ответил дух, идя так, словно не существовало никаких расстояний.

– Но ты сказал, что у дорога нет конца.

– Это правда, – ответил дух.

– Но как это может быть правдой?

– С определенной точки зрения вселенная видится состоящей из парадоксов. Но все они разрешаются. Вот в чем состоит функция противоречия.

– Я не понимаю.

– Когда ты сможешь все увидеть со всех точек зрения, ты, может быть, начнешь что‑ то понимать.

– А ты можешь это?

– Нет.

Папа встал со стула и вырос надо мной. Его дыхание пронеслось, как суровый ветер, в том мире, где я странствовал. Ветер взбодрил меня, и я почувствовал себя светлым. Каждый раз, когда истощение грозило совсем меня поглотить, этот ветер словно поднимал меня в воздух. Дух не дал мне улететь и опустил на землю.

– Не улетай, – сказал дух. – Если ты улетишь, я не буду знать, где ты приземлишься. Здесь много непонятных вещей, которые могут поглотить путника. Здесь много пожирателей духов и всяких монстров из иных миров. Держись твердой земли.

Папа закашлялся, и я споткнулся о зеленый ухаб на дороге. Мы двинулись дальше и вскоре подошли к началу оранжевой долины. Цвета долины постоянно менялись. Она становилась то синей, то серебряной, но когда я в первый раз ее увидел, она была оранжевой. Деревья с плодами в виде человеческих голов росли на дорожных склонах. Некоторые лица я узнал. Плоды эти падали, головы катились по земле, и солнце расплавляло их так, что они превращались в искрящуюся воду, которая текла к корням деревьев, и новые лица появлялись в виде прекрасных плодов на ветвях. Этот процесс падения и созревания, казалось, шел очень быстро, и я видел, как некоторые лица умирали и возрождались за несколько моих шагов.

В основном долина была населена странными существами. Вместо лиц у них были маски, которые становились все прекраснее, чем дольше я на них смотрел. Возможно, эти маски и были их лицами. По обоим склонам долины стояли дома. Под землей у существ были дворцы и культурные центры. Акрополь вместе с поразительным кладбищем висели в воздухе. В самой долине существа трудились, не покладая рук.

– Что они все делают? – спросил я.

Папа склонился ниже, его лицо приблизилось к моему. Он дотронулся до меня, и я вздрогнул.

– Они строят дорогу.

– Зачем?

Папа взял меня за руки. Я почувствовал холод и начал дрожать. Папа дышал мне прямо в лицо, и ветер кружил мне голову так, что меня стало затягивать в открытый космос, и в конце концов духу пришлось схватить меня за волосы.

– Они строят эту дорогу уже две тысячи лет.

– Но они не много построили.

– Я знаю. Они построили только два фута этой дороги.

– Но ведь они так много работают.

– Ну и что из этого?

– Кажется, что все, что они делают – это строят дорогу.

– Без сомнения.

– Но зачем они ее строят?

Папа дотронулся до моего лица, и его руки обожгли меня. Он потряс меня. Я почувствовал, как хрустнули суставы. Голова неистово заходила взад‑ вперед. Он пристально посмотрел мне в глаза. Некоторые обитатели долины прекратили работу и повернули свои лица‑ маски в нашу сторону. Папа бросил меня обратно на кровать, встал и вышел из комнаты. Люди продолжили работу.

– Потому что у них есть одна самая изумительная мечта.

– Какая мечта?

Выходя из комнаты, Папа с силой захлопнул за собой дверь, и этот резкий удар сотряс меня всего.

– Они жили вечной жизнью, эти лица на больших деревьях, но они устали от вечности. И однажды солнце расплавило их в драгоценную влагу. Они стали такими вот существами, людьми в масках. Однажды их пророк сказал им, что есть другие миры, и эти миры – там, наверху. Пророк говорил об определенных людях. Великих людях, которые не знают своего величия. Пророк назвал этот мир Раем и сказал, что они должны построить туда дорогу, чтобы можно было приходить к этим людям, а те могли бы приходить к ним. Таким образом, люди смогли бы дополнить друг друга и связать нити судьбы в нашем мироздании.

– А почему пророк назвал тот мир Раем?

– Потому что люди, о которых он говорил, были мертвецами.

– Но откуда у мертвецов могут быть пророки?

– Есть много способов быть мертвым. Кроме того, мертвец – это вовсе не то, что ты думаешь.

– Продолжай говорить то, что ты говорил.

– О чем?

– О том, почему пророк назвал тот другой мир Раем.

– Потому что те люди из долины были мертвыми. Рай бывает разным для разных людей. Они хотели жить, стать более живыми. Они хотели познать сущность боли, они хотели страдать, чувствовать, любить, ненавидеть, превозмогать ненависть, они хотели быть несовершенными, чтобы всегда иметь перед собой то, к чему стремиться, что есть красота. Они хотели познать и пережить чудо. Смерть слишком совершенна.

– Так почему же у них ушло столько времени, чтобы построить так мало?

– Многое из того, что сказал пророк, они не поняли. Он сказал, что дорога не может быть закончена.

– Почему?

– Пророк имел в виду, что в тот момент, когда строительство завершится, все они погибнут.

– Почему?

– Я полагаю, что им просто станет нечего делать, не о чем мечтать, и у них не будет потребности в будущем. Они погибнут от совершенства, от скуки. Дорога – это их душа, душа их истории. Вот почему, когда они заканчивают какой‑ нибудь большой участок или же забывают слова пророка и начинают думать, что они завершили все строительство, случаются землетрясения, в них ударяют молнии, начинают извергаться невидимые вулканы, реки сходят на них и затопляют долину, ураганы разрушают их земли, а дорога скрючивается в три погибели и разрушает себя, или же сами люди становятся нетверды в духе и начинают переделывать дорогу во что‑ нибудь другое, или сходят с ума и начинают войны и бунты, калеча все и вся – тысячи вещей сбивают их с толку и разрушают то, что они создали, и тогда приходит новое поколение и опять начинает с развалин.

Я посмотрел на дорогу другими глазами. Она была короткая, но чудесной работы. Это была работа настоящих мастеров искусства, почти как в храме, прекрасная вне всяких определений, созданная из самых драгоценных камней мира, из бериллов и аметистов, выложенная мрамором, ослепляющая искусно выделанной бирюзой.

– Откуда здесь такая красота?

– Потому что каждое новое поколение начинает с нуля, но вместе с тем новым поколениям достается все бывшее. Они знают все предыдущие ошибки. Они, может быть, и не знают того, что знают, но они делают все с этим знанием. Они знают планы своих предшественников, изначальные намерения, самые первые мечты. Каждое новое поколение должно восстановить для себя изначальный проект. Люди становятся мудрее, но не намного. Возможно, сейчас они стали продвигаться еще медленнее и могут наделать серьезных ошибок. Вот такие они люди. У них есть неопределенные мечты, но они втянуты в вечность борьбы. Ничто не может разрушить людей, кроме них самих, и они никогда не закончат эту дорогу, которая есть их душа, и они не знают об этом.

– Так почему же ты им не расскажешь?

– Потому что на них лежит великое проклятие забвения. Они глухи к тому, что должны знать лучше всего на свете.

– А можно, я им скажу?

Дух сурово посмотрел на меня. Мы уходили в долину все глубже и глубже. Когда мы дошли до самой низины, цвет снова превратился из оранжевого в темно‑ красный. Солнце стадо синим. На небе виднелись созвездия, и каждая звезда, яркая и пульсирующая, имела свой оттенок. Красноту всему придавал свет. Эта краснота начала раздражать меня, но затем она превратилась, к моему величайшему изумлению, в восхитительный золотой оттенок, пронизываемый мерцанием багровых огней. Долина была изумительным местом. Мы оказались среди ее обитателей, строивших дорогу. Пока они работали, стуча инструментами по земле, по металлу, шлифуя драгоценные материалы, из которых они делали дорогу, отовсюду исходила прекрасная музыка. Музыка творилась ударами их инструментов, она шла от самой их работы. Идя среди обитателей золотой долины, я испытал редкое чувство безмятежности. Люди ничего не говорили, и им не надо было ничего говорить. Свет исходил из их глазниц. Этот свет был мне понятен. Люди собрались вокруг нас и повели в свои дома. С нами обращались как с почетными гостями, как с людьми, приход которых был предсказан оракулом. Нам дали еду, к которой дух приказал мне не притрагиваться, но которую все его три головы ели с великим наслаждением, в то время как я стал еще больше мучиться от голода. Мой живот забеспокоил наших хозяев. Они решили устроить в нашу честь большое празднество на несколько дней. Они совершенно неправильно истолковали пророчество, имея в виду наше прибытие, словно мы и были теми, кого они ждали, и когда празднество подходило к концу, в комнату вошла Мама и начала плакать. Вошел Папа и закричал на меня, и его ярость стала громом, ливнями и ураганами. Теперь люди начали смотреть на нас как на дурное знамение и на причину несчастий. Они были так разочарованы, что решили принести нас в жертву на алтаре из золота во имя тех самых почитаемых пророков, которых они всегда неправильно истолковывали.

– Нам пора уходить, – сказал дух.

Мама плакала надо мной, взывая ко мне простыми словами любви, и меня это немного тронуло. Дождь пошел с такой силой, что затопил дома в долине. Река, бешено забурлив в предвкушении новых разрушений, ринулась по земле, разворотила дома, повалила деревья и разрушила участки только что отстроенной дороги. Дух схватил меня и повел через развалины. Акрополь превратился в руины. Время внезапно ускорилось на этой земле, и на развалинах буйно зацвели гелиотропы, ирисы, вьюны и лилии. Город стал пахнуть мертвой землей. Люди были в глубокой скорби, но не по семьям и детям, погибшим во время наводнения, а по разрушенной дороге. Их плач доносился отовсюду. Солнце на этот раз приобрело цвет чистой белизны. Небо было черное. Звезды были пьяны излучением своих неописуемых цветов. Дорога, строившаяся две тысячи лет, лежала в развалинах, люди проклинали свою судьбу, некоторые из них, окончательно сбившись с пути, кончали жизнь самоубийством, и их тела сжигали у корней зловещих деревьев. Воины принялись искать нас, наивно полагая, что только наши смерти смогут оживить власть их древней мечты, вернуть величие их пути. Когда дух вел нас через тайные туннели в водной стихии, снова вверх на землю, нас атаковала группа воинов. Они кидали в нас камни, стреляли стрелами и палили из ружей. Мы спасались бегством. Меня ранило в живот. Рана подкармливала кровью мой голод. Я крикнул воинам:

– За что вы на нас нападаете? Это же не наша вина…

– Замолчи! – сказал дух.

Я не слушал его.

– …ваша дорога все равно никогда не будет закончена! – крикнул я.

Едва только я сказал эти слова, тут же утонувшие в общем шуме и плаче, как вдруг прогремел устрашающий раскат грома.

– Ты дурак! – сказал дух.

– Почему?

Гром снова разразился над нашими головами, молния пронзила землю, и прямо перед нами разверзлась чудовищная расселина. На другой стороне расселины продолжалась наша дорога. Расселина была самым низким местом на нашем пути.

– Потому что, – сказал дух. – ты вызвал гнев у их бога.

– Как?

– Бог не хочет, чтобы они поняли то, что говорил пророк.

– Так почему же он позволил пророку сказать это?

– Потому что это правда.

– Ты имеешь в виду, что их бог не хочет, чтобы они знали правду?

– И да, и нет. Они будут знать то, что им нужно знать, тогда, когда им нужно будет это узнать. Только боги знают правду. Только все боги, ставшие одним Богом, могут знать всю правду. Люди сами должны стать богами, но пока они не готовы к этому и еще не будут готовы многие тысячелетия. Кроме того, не очень‑ то хорошо иметь множество богов в одном мироздании. И поэтому люди знают лишь то, что им нужно. Когда им понадобится знать больше, они будут искать и найдут. А ты как думаешь – хорошо ли знать все, когда находишься только в самом начале строительства великой дороги?

– Нет.

Дух промолчал.

– Я не думаю, что они меня услышали. Вокруг было столько шума.

– Об этом не беспокойся. Люди глухи к правде. Ты рассердил только их бога. Наш путь становится чуть более опасным, вот и все.

Теперь настала моя очередь промолчать. Все дома вокруг нас разрушались сами собой. Дорога завывала. Земля сотрясалась в агонии своих дурных снов. Люди были лишены воли. Чудо‑ цветы в один миг распускались на развалинах. Из крови мертвых вырастали серебряные деревья. Ярко‑ красные герани, словно внезапные вспышки, усеяли золотые склоны долины. Розы зацветали прямо в воздухе. В акрополе пахло смертью и красотой, ароматом красоты, подчинившим себе разложение. Плачущие жители так и не заметили всех перемен, свершившихся под алкогольными парами воздуха.

– Как мы сможем перебраться через расселину?

– Это твоя вина.

– Извини меня.

– Нам придется перейти ее. Твои спутники отчаянно ждут твоего прибытия.

– Но как мы ее перейдем?

Дух ничего не ответил. Где‑ то в отдалении гремел гром. Свет снова изменился, золотой оттенок все углублялся, пока не стал чем‑ то вроде излучающей черноты.

– Мне придется привязать тебя к спине, потому что я не уверен в тебе.

– Почему ты во мне сомневаешься?

– Я все еще не уверен, хочешь ли ты вернуться к своим спутникам.

Прежде чем я запротестовал, дух поймал меня, прижал к земле своим весом, равным горе, и привязал серебряными шнурками. В тот же момент Мама вошла в комнату, склонила свое лицо над моим и крепко обняла. Дух привязал меня к спине.

– В любом случае ты стал таким светлым, что у нас не будет проблем с полетом.

Мама говорила со мной в вечерний час багровеющего золота. Ее объятия становились все крепче. Дух стоял, балансируя над расселиной.

– Ты готов?

– Нет, – ответил я.

Мама прижала ко мне теплое лицо и подняла меня вверх. Дух прыгнул в расселину. Серебряный шнурок крепко привязывал меня за пояс, но руки и ноги были у меня свободны. Сильный ветер пронесся в моей голове. Голод увлек меня в пустой коридор. Что‑ то внутри меня расширилось от ужаса. Дух продолжал свой полет, воюя с белым ветром, стремясь все ниже и ниже в расселину. На дне этой пропасти была ужасающая белизна. Я закричал. Белизна стала той силой, которая, казалось, тянет нас вниз. Внезапно я перестал видеть. Вместе с ветром в нас полетели камни. Пропасть была полна мерцающих ужасов, монстров, гомункулов, черного сияния, белых криков и всяких шумов‑ заклинаний, которые все время переговаривались с грозным голосом ветра. С величайшим усилием дух поднялся в розовое небо. Мама подняла меня и понесла на кровать. На какое‑ то время она воспарила со мной в воздух, говоря мне слова любви голосом неба. Дух сказал:

– Не бойся.

Я больше не боялся. Голос Мамы был в моей душе. Дух парил над зеленой дорогой, и, когда мы приземлились, я услышал позади нас страшный раскат грома, как будто бог хлопнул в свои гигантские ладони. Мама нежно уложила меня на кровать. Серебряные шнурки, привязывавшие меня к духу, ослабли. Потом они и вовсе исчезли. Когда я встал и обернулся назад, то увидел, что пропасти не стало и золотая долина тоже исчезла.

– Теперь она появится где‑ нибудь в другом месте, – сказал дух.

Дух поспешил вперед, и я с неохотой за ним последовал. Дорога тянулась вверх. Деревьев вокруг не было. Я услышал, как шепчутся реки.

– Там, на самом верху дороги, встречаются все реки этого мира, – пояснил дух.

– И что там бывает?

Мама коснулась моего лица. Ее пальцы пахли розмарином.

– Когда мы придем туда, я все тебе расскажу.

Мама вышла из комнаты, и я стал еще светлее. Но подъем по долгой дороге сказался нелегким.

– Я голодный.

– Ничего не ешь, – сказал дух. Сам он брал еду из воздуха и блаженно ее поедал. – Если ты что‑ нибудь съешь, ты никуда не дойдешь и потеряешь способность вернуться. Ты застрянешь здесь, в этих мрачных мирах.

Мы шли по дороге очень долго. Я сильно устал, но дух не давал мне роздыха. Мы подошли к болоту, кишащему крокодилами и змеями. Болото булькало. Желтые пузыри лопались на его поверхности. И затем на другом берегу возникла птица с лицом Мадам Кото. Змея подползла к птице. Раздался внезапный звук, и птица взлетела. К моему ужасу, из болота высунулась желтая рука, взлетела в воздух и с леденящей аккуратностью схватила птицу. Затем рука стала медленно исчезать вместе с птицей в болоте.

Дальше я увидел ящерицу с лицом слепого старика. Она играла на аккордеоне, сидя у дорожной канавы. Я погнался за ней.

– Вернись! – приказал дух.

Я пропустил его слова мимо ушей и продолжал преследовать ящерицу, которая удрала в аквамариновый подлесок. Я стал продираться и догнал ящерицу. Я наступил ей на хвост, и хвост остался на земле. Ящерица, пораженная, на мгновение остановилась. Затем я швырнул ей в голову камень, но ящерица увильнула, бросив свой крохотный аккордеон, – который я вдребезги разбил камнем, – издав музыку ярости. Я все еще судорожно искал ящерицу, в надежде окончательно ее прибить, потому что был уверен, что это отразится на слепом старике, когда подошел дух и оттащил меня.

Мы продолжили подъем по дороге. Вскоре ее зеленая поверхность уступила место зеленым камням и скалам. Они были острые, и каждый шаг причинял боль. Затем камни и скалы превратились в луг, усеянный осколками яркого зеленого стекла, которые врезались в ноги. У меня шла кровь все время нашего пути вверх по дороге. Позади на зеленом оставались красные следы, кровь испарялась, и ее пары окрашивали воздух.

– Тебе нужно избавиться от крови, прежде чем ты туда прибудешь, – сказал дух.

Когда я подумал, что не могу больше выносить боль и голод, когда по обочинам дороги стали попадаться высохшие трупы, детские скелеты, черепа, ритмично выстукивавшие зубами стихи, дорога превратилась в зеленый поток. Он был из густых дикорастущих трав. Мы взошли на этот травяной ковер.

– Скоро мы достигнем великой реки, – сказал дух. – Будь осторожен. Когда мы пересечем реку, обратного пути уже не будет. Твои спутники, весь мир духов и богиня духов речных устроят замечательный банкет в твою честь, потому что ты их чудесный друг.

Мы двигались дальше. Я плелся позади, в животе у меня сосало, ступни болели, и кровь больше была не красной, но синей, как чернила. Она расписывала мою историю по спутанным травам. Дух шагал впереди, время от времени оборачиваясь посмотреть, следую ли я за ним. Затем зеленый поток превратился в плато из шелка, или же это был туман, или просто облака? Вокруг себя я слышал плач. Вскоре дух крикнул:

– Смотри! Я вижу берег реки!

Меня не затронул его восторг. Мы приблизились к берегу реки. Она была такой ровной и гладкой, что было сложно представить, что она состоит из воды. Она напоминала пустоту, ничто, воздух. Рядом с берегом было причалено каноэ. Рядом с каноэ стояла фигура в черном капюшоне. Я понял, что это перевозчик мертвых.

Когда мы подошли к самому берегу, я не увидел никакой живности. Ни дуновения не проносилось над рекой. Не было ни тумана, ни брызг, и ничто не колыхалось на ее ослепительной поверхности. Не раздавалось никаких звуков, и нельзя было услышать даже нежнейшего шепота ряби на воде. Когда мы приблизились к каноэ, фигура поднялась. На поверхности воды, пугающей и неподвижной, напоминающей расплавленное серебро, множились отражения фигуры. Только тогда, когда я как следует пригляделся к реке, я понял, что она представляет собой большое спокойное зеркало. Каноэ стояло в дымке света, не беспокоя зеркальную гладь. В свете другого мира, собирающегося на мерцающей поверхности, я становился прозрачным, свет вычеркивал меня из реальности, превращал в призрака. На какое‑ то мгновение мои глаза, залитые светом и серебром, перестали видеть. И затем Папа вернулся обратно в комнату с луной в глазах.

Он вознесся надо мной как башня.

– Сын мой, – сказал он мягко, – сегодня ночью я выпил луну. В моей голове проносится чудесный ветер. Звезды играют на флейте. Воздух сладок от музыки невидимых гениев. Любовь кричит в моей плоти и поет странные песни. Дождь сыплет цветами, и их ароматы заставляют меня дрожать, словно я становлюсь, наконец, настоящим мужчиной. Я вижу в нашем будущем великое счастье. Я вижу радость. Я вижу, как ты выходишь из солнца. Я вижу золото в твоих глазах. Твое тело блестит пылью драгоценных камней. Я вижу твою мать, ставшую самой прекрасной женщиной в мире.

Затем он затих.

Я хотел, чтобы он продолжал говорить. В его словах для меня были вода и еда, и новое дыхание. Но он молчал, и его тихое дыхание не поднимало ни малейшего ветерка над поверхностью великого зеркала.

И затем, к моему величайшему изумлению, Папа встал на колени у моей кровати. Он положил голову на подушку, и запах алкоголя исходил из его тихого дыхания. Когда он отвел луну своих глаз от меня, словно ему было стыдно открывать то, что его освободило, фигура у каноэ повернулась к нам и сняла свой плащ с черным капюшоном. Перед нами в черном свете стояла молодая обнаженная женщина с лицом старухи. Ее глаза были тверже и сверкали ярче, чем алмазы.

– Где перевозчик? – спросил властно дух.

Его голос покатился по зеркальному горизонту, с каждым эхом становясь острее. Женщина не отозвалась. Она сделала шаг навстречу нам, и впервые я заметил, что вместо ног у нее львиные лапы. Ее глаза были как у тигра. Дух прошел вперед, устремившись к каноэ, стараясь отодвинуть ее с пути. От их соприкосновения вспыхнула молния. Свет был такой ослепительный, что на какое‑ то время я видел только две луны, вращающиеся в стакане чистого алкоголя.

Папа говорил:

– Я вижу, как мы танцуем на чудесном пляже. Русалка поет нам из воды. Я вижу, как дни наших несчастий становятся светлыми. Сын мой, мой единственный сын, твоя мать никогда не перестанет быть молодой женщиной, полной надежд, а я молодым человеком. Мы бедные. У нас нечего дать тебе, кроме нашей любви. Ты вышел из самых глубин нашей радости. Мы молились за тебя. Мы хотели тебя. И когда ты родился, у тебя на лице была эта таинственная улыбка. Шли годы, и мы видели, как улыбка таяла, но ее таинственность оставалась. Думаешь ли ты о нас? Каждый раз, когда моя голова разрывается от работы в гараже, мою душу переполняют добрые мечты о тебе. В этой жизни ты видел, какой сладкой может стать даже печаль. Наша жизнь получилась музыкой печали. Так как же ты можешь прийти и потом просто так уйти? Ты разве не знаешь наших несчастий? Знаешь ли ты, что мы не сможем перенести твой уход? Говорят, что ты – ребенок‑ абику, что ты равнодушен к своим родителям, что ты холодный, что глаза твои созданы только для того особого духа прекрасной молодой девушки с золотыми браслетами на руках и медными браслетами на ногах. Но я им не верю. Ты плакал по нам и слезами оросил древо любви. Мы страдали ради тебя. Страдание – это наш дом. Не мы придумали эту странную кровать, на которой мы должны спать. Но этот мир реальный. Я проливал в нем кровь. И ты тоже. Твоя мать пролила крови больше, чем мы с тобой. Здесь есть прекрасные молодые девушки с мягкими нежными голосами и глазами, которые Бог наполнил лунным светом. Должен ли я петь тебе всю ночь, семь дней подряд, и принести в жертву двух белых куриц и две восхитительные бутылки огогоро, чтобы ты меня услышал? И даже сейчас твоя мать бродит в ночи, обращаясь к ветру, к дороге и к ангелам, она ищет, как обратиться к тебе. Неужели эта жизнь тебя совсем не трогает? Когда ты играешь на улице и видишь, как умирают дети, слышишь, как плачут матери и как старые люди поют о каждом чудесном рождении, неужели это не трогает твое сердце? Здесь царствует печаль. Но у нас есть и праздники. Мы знаем особые радости. Мы знаем печаль, но печаль – это сестра любви и матерь музыки. Я видел, как ты танцевал, сын мой. И если ты не будешь слушать мою песню, я не стану больше петь.

Он снова замолчал.

Я попытался пошевелиться, показать ему, что я его слышал, что слезы закипают в моей душе, но он сделал резкое движение, которое испугало меня. Я услышал впереди громкий голос. Но никого не увидел, кроме духа, который, пригибаясь, крался, воинственно покачиваясь с оружием в руках, к женщине. Многочисленные отражения духа и женщины схватились друг с другом. Дух ударил женщину, и вокруг меня зазвенела сталь. Дух нападал на женщину, пока золотая кровь не потекла из ее ран. Она стекала и превращалась в ослепительный щит. Затем женщина вытащила из тела нож и помахала им в воздухе. Неожиданно я увидел, как дух и женщина оба зеркально отразились в вечности. Они были повсюду, и каждое отражение было реально. И затем, словно через оконное стекло в ночи, передо мной медленно стало появляться лицо Папы. Он наблюдал за мной спокойными глазами, в то время как дух продолжал нападать на женщину. Они сражались на реке из стекла, на каноэ, они сражались в небе. И Папа мягко говорил мне на ухо, словно я был цветком.

– Мы – это чудеса, которые Бог создал для того, чтобы попробовать горькие плоды времени. Мы – это драгоценности, и придет время, когда наши страдания обратятся в чудеса земли. Небо – не наш враг. То, что жжет меня сейчас, обратится в золото, и тогда я буду счастлив. Разве ты не понимаешь таинство нашей боли? Мы выносим бедность, а значит, способны петь и сладко мечтать, и мы никогда не проклинаем воздух, когда он теплый, или плоды, когда у них хороший вкус, или свет, мягко танцующий на воде. Мы благословляем все даже в нашей боли. Мы благословляем все в тишине. Вот почему наша музыка такая сладкая. Она всегда остается в воздухе. Таковы, мой сын, эти скрытые чудеса, которые всегда трудятся, и только время сможет преподнести их нам как на ладони. Я тоже слышал, как поют мертвецы. Они поведали мне, что эта жизнь хороша. Они поведали, что нужно жить по‑ доброму, с огнем в душе и всегда с надеждой, сын мой. Чудо есть, и есть чему удивляться, а особенно тому, чего ты не можешь увидеть. Океан полон песен. Небо не наш враг. Судьба наш друг.

Встав на колени у кровати, он пел изумительные мелодии. Он рассказал в песнях истории о наших предках, которые покинули родные земли и поселились в странных местах; о дедушке, который семь дней воевал с духом леса и потом был избран Священником Храма Дорог; о богах, которые разделили мироздание на землю духов, землю людей и чистые миры небесных созданий, в каждом из которых отвели особое пристанище для храбрецов.

Затем он перестал говорить. Свет изменился. Время искривилось. У меня прямо перед лицом полетели искры от ударов ножей. Папа держал нож надо мной. Я услышал крик белой птицы. Женщина, размахивая оружием, золотым в зеркальных отражениях, сделала выпад и отрубила одну голову духа. Дух издал ужасный крик, совсем человеческий. Женщина отсекла его вторую голову. На меня начали падать перья. Кровь духа брызнула мне в лицо и на мгновение ослепила. И когда зрение вернулось ко мне, я увидел над собой Папу с белой курицей в одной руке и остро заточенным ножом в другой. Мама стояла, прислонившись спиной к окну, в окружении девяти голубых свеч и каури, разложенных сложным узором. Папа крепко держал курицу за шею и лапы. Кровь стекала по его рукам. В комнате была еще одна фигура, чья тень расширяла пространство, наполняя комнату ароматами диких деревенских святилищ. С торжественностью каменнолицых священников этот человек танцевал по комнате, помахивая гигантским веером из перьев орла, грозя отправить саму комнату в полет. Его кружащийся танец, пылкий и безумный, красные амулеты и каури, позвякивающие вокруг его шеи, стали пыткой для дважды обезглавленного духа.

Нож старой женщины с лапами львицы стал красно‑ золотого цвета. Одна из голов духа покатилась в зеркальную реку, и глаза на голове уставились в вечность отражений в мучительном изумлении.

Дух, вертясь во все стороны, завывая и кружась в смятении, бросился к каноэ. Оттолкнул его и поплыл по зеркальной реке, гребя по направлению к свету. Женщина бросилась за ним вдогонку, шагая по серебру с поднятым ножом. Папин нож, сверкая в отражениях, занесся надо мной, словно я был священной жертвой своего же рождения. Я закричал. Нож в папиной руке резко опустился, дважды разрезав воздух. Травник издал пронзительный крик. В тот же момент старая женщина настигла духа и взмахнула над ним могучим ножом. Папа разрезал горло курицы. Женщина отсекла последнюю голову духа. Дух беспомощно забился в каноэ, в то время как курица задергалась в конвульсиях. Травник затих. Голова духа, катясь по серебру, увидела себя отделенной от тела и так сильно закричала от ужаса, что поверхность реки треснула. Зеркала вдребезги разбились. Стало темно. Осколки и отражения запрыгали в моих глазах.