Матери Церкви

[176]

Для многих женщин христианство оказалось чрезвычайно влиятельной, всепоглощающей религией, которая требовала огромной отдачи, но и очень много приносила взамен. Они отдавались вере с большим рвением и глубоким чувством, подчиняли жизнь ее принципам, уделяя особое внимание тому, что было ближе их натуре. Для некоторых путем к спасению становились крайние формы аскетизма – самобичевание и пост, доводивший до голодания. Другие видели его в добровольном, уединенном служении Господу, освобождавшему их от оков супружества, тягот домашнего хозяйства, беременности и выращивания детей.

Не было ничего удивительного в том, что отцы Церкви беспокоились о необычных девственницах. Настойчивые призывы Тертуллиана к женщинам ходить с покрытыми лицами были обращены к тем из них, кто появлялся на людях, не скрывая лиц; озабоченность Иеронима их путешествиями, совершавшимися совместно с мужчинами, объяснялась тем, что так поступали многие девственницы; а суровая критика Августином богомерзкой гордыни была направлена против целомудренных девиц, открыто похвалявшихся своей независимостью.

Рассказы о необычных девственницах поражали, ошеломляли, влияли на христианский мир, а порой оскорбляли его. Независимо от того, были они правдивыми, сильно приукрашенными или целиком выдуманными, рассказы об этих женщинах на протяжении долгих веков вдохновляли огромное число их последовательниц и почитательниц на искреннюю и беззаветную приверженность целибату и праведному образу жизни[177].

Первыми двумя женщинами, о которых пойдет речь ниже, были Константина, дочь христианского императора, и блудница Мария Египетская. История Константины на самом деле представляет собой вымысел, вдохновивший несметное число христианок. Как ни удивительно, в этой легенде образ Константины диаметрально противоположен тому, который некогда существовал во плоти и крови – поистине кровавый образ подлинной Константины. Но в памяти людской сохранились воспоминания о доброй Константине, а не о жестокой и коварной, которую знают историки. Вот что повествует о ней легенда.

Хотя отцом Константины был Константин Великий, знатность ее происхождения не защитила девочку от заражения во время эпидемии проказы. Константину, стыдившуюся и недомогавшую от жуткого недуга, отвезли в Рим – может быть, это сделала Елена, ее бабушка-христианка – к гробнице Святой Агнессы, девственницы, преданной мученической смерти в 304 г. во время террора, развязанного в правление Диоклетиана. В ходе суда над Агнессой обвинитель издевался над ее христианскими убеждениями и предупредил девушку, что перед казнью отправит ее в публичный дом, чтобы не дать умереть девственницей. Перед тем как ее должны были изнасиловать, Агнессу раздели и выставили на обозрение толпы зрителей, один из которых ослеп, пока таращил глаза на ее наготу. Пораженный правитель отменил приказ о лишении ее девственности и вместо этого приказал ее обезглавить.

Чудесным образом святая Агнесса явилась Константине и наказала ей быть твердой в вере в Иисуса Христа, Сына Божьего и Целителя. Потом у гробницы святой Агнессы Константина исцелилась. Глубоко взволнованная, она дала обет быть «твердой в вере» и принесла свою девственность в дар Христу. Кроме того, она убедила отца построить церковь в честь святой Агнессы. Тем не менее император Константин не понял в полной мере сути обета, данного его дочерью. За то, что святая Агнесса исцелила дочь, его благодарность святой должна была быть безмерной. Однако он продолжал считать Константину девушкой, вполне способной к замужеству, и ее обручение рассчитывал использовать в собственных политических целях. В условиях политической культуры Рима это считалось вполне обоснованным. Дочери из высокопоставленных семейств были важны для отцов, которые ожидали от своих любимых девочек безупречного в моральном отношении поведения и полного подчинения. Даже когда они становились замужними женщинами, им надлежало обращаться за защитой и поддержкой скорее к отцам, чем к мужьям.

Римские обычаи возобладали над христианскими, когда могущественный овдовевший генерал Галликан решил просить у Константина руки его дочери. Император счел его подходящей парой для дочери, поскольку их брак позволил бы ему заручиться поддержкой военного руководителя, который при иных обстоятельствах мог бы попытаться свергнуть его с престола. Кроме того, Галликан слыл добрым человеком, пользовавшимся в народе популярностью, и потому Константин решил согласиться на его обручение с Константиной.

Но как же могла Константина, давшая обет хранить девственность, выйти за кого-то замуж? С необычным для дочери непослушанием, она стала перечить Константину, пытаясь объяснить ему свою позицию. Хотя, если взглянуть на вещи ее глазами, почему бы и нет? «На деле духовность девственницы возносит ее на такую высоту, что она может противостоять повелениям императора», – заявила она с богоугодной непокорностью[178]. Как ни странно, Константин согласился с ее точкой зрения и попросил дочь дать ему совет о том, как лучше уладить возникшую проблему. Константина тут же предложила ему решение: она послала своих верных слуг Иоанна и Павла к Галликану, чтобы они привезли его маленьких дочерей Аттику и Артемию к ней домой, где она жила в обществе ста двадцати девственниц. Ее план состоял в том, чтобы обратить в христианство этих детей, которые позже стали бы отстаивать христианскую непорочность перед своим отцом.

Аттика и Артемия долго пытались противостоять попыткам Константины обратить их в христианство. Лишь после двадцати одного ожесточенного обсуждения вопроса с женщиной, которая на деле не хотела становиться их мачехой, девочки сдались и стали непорочными христианскими девами. Одной из привилегий такого необычного положения было право не соблюдать общепринятые нормы поведения, которые не соответствовали христианским ценностям, одновременно требуя для себя самого высокого положения в силу их целомудрия.

Галликан, вступивший тогда на тропу войны, также преобразился. Враг наносил его легионам поражения, и римские трибуны сдавались. Иоанн и Павел, посланники Константины, приступили к исполнению задания – стали проповедовать христианство и занимались этим до тех пор, пока доведенный до отчаяния генерал не дал обет перейти в новую веру. В тот самый момент, откуда ни возьмись, появился юноша-великан с крестом на плече и повел за собой солдат, превративших поражение Галликана в блистательную победу. Галликан был так за это благодарен, что по возвращении в Рим больше никогда не посещал языческие храмы. Теперь он стал ходить молиться в христианскую церковь. И конечно, с благодарностью принял, точнее говоря – согласился с твердым решением Константины остаться незамужней девой.

(В действительности Константина вышла замуж за генерала, подчиненного ее отцу-христианину, которого звали Ганнибалиан, и в качестве царицы этого «царя царей» правила вместе с ним в Понте. После смерти императора Константина по приказу брата Константины Ганнибалиан был убит, и этот ее брат вновь выдал сестру замуж за их двоюродного брата Галла, который в 351 г. был провозглашен цезарем, но спустя два года его убили. Вскоре после того скончалась и его вдова Константина, оставив по себе дурную репутацию хладнокровной заговорщицы, стремившейся к власти[179].)

Легенда о Константине позволяет сделать несколько выводов, главный из которых – непокорность. Христианки могли – правильнее сказать, были должны – делать выбор в пользу непорочности, поскольку тем самым их социальный статус автоматически должен был бы подняться на недосягаемую высоту, с которой они могли противостоять даже отцовской воле. И хотя Константина была дочерью императора, христианка, занимавшая в обществе любое, даже самое скромное место, могла последовать ее примеру и возвыситься настолько, что ее положение превзошло бы статус земных владык. Став образцом целомудрия, такие девы смогли бы отказаться почти от всех присущих женщинам обязанностей.

Долгая жизнь легенды свидетельствует о ее притягательной силе. Определенную роль здесь сыграло своего рода наложение мифа на историческую реальность: обе Константины были похоронены в гробнице Святой Агнессы, базилику которой в действительности велел возвести их отец-император. Сила духа Константины и ее полное равнодушие к общественным условностям и субординации стали в итоге чрезвычайно привлекательны для христианок, которые надеялись на то, что тоже смогут добиться освобождения через благочестивое целомудрие.

Наша вторая мать Церкви – Мария Египетская[180]– была своего рода «восстановленной» непорочной девой, одной из самых любимых героинь нравоучительных литературных произведений – искупившей свои грехи блудницей, возведенной христианством на высший уровень святости. В Риме, где женщины имели мало политических прав, проститутками становились либо рабыни, либо свободные женщины, не имевшие никакого социального статуса, которые редко были рождены в самом Риме. Некоторые из них работали в публичных домах, их содержали хозяева постоялых дворов, трактиров и харчевен, чтобы они ублажали посетителей. Другие занимались своим ремеслом на собственный страх и риск, неспешно прогуливаясь по улицам в поисках клиентов. Третьи промышляли на кладбищах и заодно подрабатывали как профессиональные плакальщицы. К самой низкой категории жриц любви относились diabolariae, или «дешевки», работавшие в банях, на перекрестках, в узких проулках и других подобных малопривлекательных местах.

Единожды предавшаяся блуду женщина никогда не могла вернуть себе положение порядочной. Закон запрещал римским мужчинам жениться даже на раскаявшихся, отказавшихся от своего ремесла блудницах, которые, как тогда считали, опозорили себя навсегда. На всю оставшуюся жизнь все проститутки были обязаны отличать себя от своих целомудренных сестер, появляясь на улицах в тоге – исключительно мужской одежде, вместо stolica, или столы.

Возможно, чересчур заметный характер профессии Марии и необратимость того клейма позора, которое она налагала на ее представительниц, определили необычайную популярность притчи о ее жизни. Она сохранялась на протяжении столетий, историю Марии перевели на несколько языков, описывали ее и в прозе, и в стихах.

Повествование о жизни Марии начинается с того времени, когда ей было двенадцать лет. Она ушла из родительского дома и отправилась жить в Александрию, где, как она рассказала старцу Зосиме: «в течение семнадцати лет я торговала своим телом не для того, чтобы скопить богатства, а просто потому, что мне нравилась красивая жизнь. Я сама обрекла себя на пьянство, бессонные ночи, и в веселии прожигала жизнь с друзьями».

В утонченной, изощренной, многонациональной Александрии блудница Мария ходила по улицам, не скрывая лица своего, обрамленного распущенными ярко покрашенными волосами, развевавшимися на ветру. Она смазывала их оливковым маслом, чтобы придать им блеск, и делала такую прическу, при которой волосы каскадом крупных локонов ниспадали вниз, украшенные искусно сделанными металлическими заколками, пряжками, сеточками, диадемами и тиарами.

Может быть, она одевалась в изящные, облегающие тело шелка, которые побудили Горация в таких выражениях воспеть другую чаровницу: «Здесь тайны нет! Ее ты видишь как нагую… и убеждаешься, что нет изъяна у нее ни в ножке, ни в стопе; и стройный стан ее твой взор легко окинет»[181]. Одеяния Марии должны были быть окрашены в яркие цвета, чтобы соответствовать или, наоборот, контрастировать с ее замечательными волосами. Скорее всего, на руках и на ногах она носила массу металлических браслетов, ожерелий, колец, заколок, брошек и пряжек, украшенных драгоценными и полудрагоценными камнями. С ушей ее свисали по две или три серьги, вполне возможно украшенные жемчугом. Не исключено, что еще ей нравились тонкие, длинные, золотые цепочки, колыхавшиеся при ходьбе и задевавшие ее груди и бока.

Она наверняка часто купалась и, как другие египтянки, сбривала или выщипывала все волосы на теле. Она ухаживала за телом, умащая его и используя благовония, пользовалась помадой и румянами, чтобы подчеркнуть свою естественную красоту или скрыть следы разгульной жизни, запечатленные на ее беспечном лице.

После десяти лет беспутной жизни Марию поразила процессия христианских паломников из Ливии, направлявшихся в Иерусалим. Она спросила, можно ли ей к ним присоединиться. Конечно, отвечали ей, но она сама должна оплатить себе туда дорогу. Денег у Марии не было, потому что она все растранжирила на пустые причуды, но большой проблемы это для нее не составило. Вместо денег она предложила свое тело, и кто-то – распутный капитан? похотливые матросы? но наверняка не паломник! – должно быть, принял ее предложение, поскольку ее взяли на корабль, и она доплыла с остальными до Иерусалима.

Мария с другими паломниками прошла крестным ходом до храма, но таинственная сила преградила ей путь, когда она со спутниками захотела войти туда. Как она ни старалась, попасть внутрь ей не удавалось. Так ее настигли совершенные ею тяжкие грехи. Мария упала на землю и зарыдала – у нее сердце разрывалось при мысли о порочном образе жизни, который она так долго вела. Что-то шевельнулось, и она взглянула вверх. Ее тезка Дева Мария смотрела вниз. Грешница Мария молила Непорочную Деву о прощении и искренне раскаивалась в своих грехах. Внезапно она почувствовала, что может войти в церковь сквозь дверной проем. Когда Мария молилась в храме, она услышала напевный голос, доносившийся как будто ниоткуда: «Если перейдешь за Иордан, то обретешь блаженный покой»[182]. С Господом в качестве проводника Мария отправилась в свое странствие. Один набожный человек дал ей три монеты, на которые она купила три буханки хлеба. Потом, проливая слезы раскаяния, она пересекла реку Иордан и в одиночестве отправилась в пустыню.

Сорок лет спустя ее встретил там добросердечный старец Зосима. Он заметил как бы тень человеческого тела – нагого и почерневшего от лучей безжалостного солнца, покрытого лишь собственными свалявшимися седыми волосами. Зосима стал преследовать эту странную фигуру, но она пыталась поспешно от него удалиться. Когда, наконец, он смог к ней приблизиться, странное создание остановило его и, не оборачиваясь, произнесло: «Прости, авва Зосима, не могу, обратившись, явиться лицу твоему: я ведь женщина, и нет на мне, как видишь, никакой одежды для прикрытия телесной наготы. Но если хочешь помолиться обо мне, великой и окаянной грешнице, брось мне покрыться свой плащ, тогда смогу подойти к тебе под благословение»[183]. Что это было за привидение? И откуда женщина узнала его имя? Зосима снял плащ и протянул ей. Потом, стоя в пустыне под нещадно палившими лучами солнца, они стали спорить о том, кто первый должен благословить другого, при этом каждый стремился заверить собеседника в том, что его святость выше. Спор выиграл Зосима. «О мать духовная! Явно, что ты из нас двоих больше приблизилась к Богу и умерла для мира. Ты меня по имени узнала и пресвитером назвала, никогда меня прежде не видев. Твоей мере надлежит и благословить меня, Господа ради»[184].

Вот так Мария, привыкшая жить в роскоши блудница, ставшая аскетом и отшельницей, обрела бо́ льшую святость, чем мирный старец. В разговоре с Зосимой она рассказала о борьбе с собственной плотью. В первые семнадцать лет, проведенных в пустыне, ее мучили воспоминания о буйной, но приятной бывшей жизни. В итоге слезы и молитвы одержали верх, и с тех пор она существовала за счет трех хлебов, которые взяла с собой, а покрывалась она словом Божиим. Она не читала Священного Писания, а на вопрос Зосимы о том, откуда его знает, ответила: «Само Слово Божие, живое и всетворческое, учит человека всякому разуму»[185]. После явленных ею «бесчисленных чудес» старец преклонил пред нею колени.

Спустя год, следуя ее указаниям, Зосима вернулся с хлебом и вином для Святого причастия. Мария ждала его на другом берегу Иордана и, когда увидела, что он пришел, прямо по воде перешла реку к тому месту, где он стоял. Старец поразился новому чуду, потом совершил таинство Святого причастия. Очистившись духовно, Мария попрощалась с ним и снова перешла по воде на другую сторону Иордана.

На следующий год в то же самое время Зосима вернулся к тому же месту и увидел, что Мария умерла. На песке рядом с ее телом лежало послание, в котором было сказано: «Погреби, авва Зосима, на этом месте тело смиренной Марии. Воздай персть персти. Моли Господа за меня, преставльшуюся месяца апреля в первый день, в самую ночь спасительных страданий Христовых, по причащении Божественной Тайной Вечери»[186]. С мокрыми от слез глазами, Зосима стал скрести твердую землю голыми руками, но никак не мог выкопать даже небольшое углубление. Вдруг он увидел огромного льва. «Святая подвижница хотела, чтобы я предал ее тело земле, – сказал он лютому зверю. – Но я слишком стар, чтобы выкопать ей могилу, и у меня нет лопаты». Огромными когтями лев выкопал Марии могилу, и Зосима осторожно опустил туда тело, вновь покрыв его наготу своим плащом.

По возвращении в монастырь Зосима рассказал свою поразительную историю. Монахи, с которыми он жил в монастыре, возрадовались вместе с ним и начали ежегодно почитать день преставления преподобной подвижницы. Зосима, немного не доживший до ста лет, никогда не пытался повторить свою удивительную историю. Проходили столетия, ее пересказывали вновь и вновь, и бессчетное число христиан принимало таинства, о которых в ней повествовалось, близко к сердцу.

Притча о Марии, как и о Константине, возвышала духовно и вместе с тем была губительно возбуждающей. Мария грешила с ранней юности. Она бросила семью и отправилась в порочную, восхитительную Александрию. Как беглянка, она выбрала себе древнейшую в мире, самую омерзительную профессию. Еще хуже было то, что она наслаждалась своей развратной жизнью, проходившей в непрестанных оргиях, обжорстве, пьянстве и блуде, в ярких одеждах, со сверкающими ювелирными украшениями, с выкрашенными хной и блестевшими от оливкового масла волосами. К деньгам она относилась так же расточительно, как к собственному телу, тратя их, проматывая, не пытаясь копить, существуя от одного оргазма до другого – собственного и платных клиентов, бесконечную вереницу которых пропускала через себя. На протяжении семнадцати лет Мария ни разу не задумалась об искуплении грехов, она была счастливой шлюхой – беззаботной, развратной, расточительной, жаждущей наслаждений. Если и существовала когда-то блудная дочь, то ею была Мария.

Именно так судил ее Господь. Через вмешательство самой лучшей Марии он освободил самую худшую ее тезку и мягко, доброжелательно наставил ее на путь истинный. От жизни, полной шелков и благовоний, гранатов и вина, которыми она наслаждалась со своими многочисленными приятелями, общительная, обожавшая веселье Мария отправилась – одна! – во враждебную пустыню всего с тремя хлебами, отделявшими ее от голода.

Поджидавшие ее там лишения были почти невообразимы: нестерпимо жаркие дни, леденящие ночи, отсутствие воды, летающие рядом и жалящие насекомые, дикие звери, злые кочевники. Одежда ее изорвалась и истлела, обнажив наготу ее ставшего целомудренным тела. Она с трудом пережевывала крошки черствого, жесткого хлеба и утоляла жажду соками трав, которые росли в пустыне. Но хоть ей удалось утолить потребности тела, ее продолжали люто терзать плотские желания. Каждый год удовлетворявшейся похоти требовал искупления годом аскетического покаяния, и потому на протяжении первых семнадцати лет Марию мучил не только сексуальный соблазн, но также видения яств и напитков, к которым она привыкла за семнадцать лет, блудливо прожитых ею в разврате. Год за год – и в итоге она искупила грехи.

А в конце она достигла величия в поставленной цели и уверенной в себе святости! Потому что Мария Целомудренная Отшельница была так же независима, как Мария Развеселая Блудница, переносившая невзгоды природы и одиночество даже без Священного Писания, которое могло бы ее утешить. Ей ничего не было нужно – настолько сильна она была внутренним содержанием и преданностью Господу. Беднейшая их бедных, Мария была самой душевно богатой.

Последняя в нашем рассказе о христианских девах – Хелия[187], еще одна женщина, существовавшая лишь в воображении ее создательницы, Теодоры, жены Луциния, работы которой очень напоминали писания отца Церкви Иеронима, и история Хелии была украшена забавными эпизодами из его сочинений. Теодора и Луциний, богатые испанцы, стремившиеся вести аскетический образ жизни, были настолько уверены в том, что священнослужители обладали ключом от аскетизма, что, по словам Иеронима, в 398 г. Луциний «послал шестерых переписчиков… чтобы они для него скопировали все, что я когда-либо диктовал со времени моей юности до сегодняшнего дня». Однако вскоре Луциний скончался, оставив чтение работ Иеронима Теодоре, видимо позаимствовавшей отрывки из них для создания собственного занимательного жизнеописания, которое сосредоточивалось на ее внимании к отречению от сексуальных отношений.

Как и Теодора, Хелия была прекрасной дочерью христианского митрополита Эпира, представителя испанской знати. Еще девочкой благочестивая и религиозная Хелия дала обет «избежать проклятия Евы, но обрести благословение Марии». Она решила, что никогда не выйдет замуж за смертного и вместо этого станет невестой Христа. Хелия начала себя к этому готовить суровым постом и нескончаемой молитвой, хотя осмотрительно скрывала свои намерения от семьи. Священнику, тем не менее, стало известно о ее призвании, и он помог ей получить священные книги, которые она втайне изучала. Однажды ее мать, видимо, обратила внимание на то, что Хелия очень исхудала, стала скрытной и замкнутой, что ее все меньше волнуют вопросы повседневного бытия. Она начала следить за дочерью и, может быть, застала Хелию за чтением неразрешенных книг или в тот момент, когда та истово молилась о вечной непорочности. Как бы то ни было, она решила серьезно поговорить с дочерью, которая призналась ей в своих противоестественных планах на будущее.

Мать Хелии пришла в отчаяние. Но она была женщиной тактичной, умевшей деликатно улаживать возникавшие проблемы. Она поговорила с Хелией – по словам Теодоры, этот разговор был записан в двух книгах и на четырнадцати страницах форматом в поллиста. Вопрос, который они обсуждали, сводился к тому, обязана ли Хелия выходить замуж или ее семье следовало смириться с ее стремлением остаться непорочной? Обсуждение проходило бурно. Роль женщин следует определять свершениями мужчин, настаивала мать. Не в моем случае, отвечала ей Хелия. Я не собираюсь помогать мужчине в достижении духовного совершенства. Я сама, своими силами хочу его достичь. В итоге обескураженная мать признала свое поражение и передала дело в суд, выставив упрямую дочь перед грозным судьей, запугивавшим ее, и потребовала, чтобы он дал разрешение на то, чтобы «отлучить Хелию от женской натуры». С какой же угрюмой печалью должна была мать думать о том, что проиграла этот тур упорствовавшей в своих заблуждениях дочери?

Допрос Хелии оказался дьявольской процедурой, публичным зрелищем, разыгранным «пред ликом ангелов и людей». Судья вел заседание «ужасающим» голосом. Но Хелия была не робкого десятка, она твердо стояла на своем, отстаивая и защищая собственную позицию. Несмотря на авторитет и грозный вид, судья не смог добиться большего, чем мать девушки. Ему не удалось заставить Хелию изменить свои убеждения.

Ее доводы в основном повторяли позицию Иеронима с соответствующими выводами, пояснениями и, конечно, недомолвками. Суть ее взглядов отражала принятую в период раннего христианства женщинами позицию защиты девственности, о чем она говорила, обращаясь к христианкам (и стремившимся себя лучше понять язычницам), ясно и доходчиво.

Из Ветхого Завета Хелия (Иероним) приводила в пример в основном соблюдавших целибат святых холостяков, к числу наиболее известных из которых относились Иисус Навин, Илия и Гедеон, и девственников из Нового Завета – целомудренного Спасителя Христа, Иоанна Крестителя, апостолов Иоанна и Павла. «& lt; До рождения Христа& gt; отношение к бесплодию было плохим, теперь бесплодие благословенно», – заявила Хелия, после чего связала это положение с женской невинностью.

Принимая супруга, женщина удаляется из дома Господа; девственница остается соединенной с Христом. Супружество сопряжено с Адамом: девство – с Христом. Супружество есть смерть; девство – путь к спасению. Супружество – боль; девство – благословение[188].

Напрямую переписывая Иеронима, Хелия продолжала: «Потому что супружество наполняет землю; но небеса полны непорочностью».

Хелия также разделяла представление об иерархии целомудренных женщин, которого придерживались отцы Церкви: первое место в ней занимали девственницы, за ними следовали вдовы и жены. Хелия хотела быть в числе первых. Больше того, поскольку она уже дала обет стать невестой Христовой, выход замуж за смертного был бы для нее равносилен измене.

Тем не менее позиция Хелии отличалась от точки зрения Иеронима и святых отцов тщательно продуманным отношением к плодовитости девственниц. «Господь мой пахарь и сеятель, – витиевато излагала она. – И если на том клочке пашни, который составляет тело мое, он возжелает насадить невинность, смогу ли я противиться трудам его? Ведь никто не может противостоять власти всемогущего сеятеля». Духовная беременность прекраснее ее земной ипостаси, и плоды ее возникают без боли и тлена рождения человеческого. Любой может воспользоваться такими плодами девственности. «Счастливые роды для мужчин, женщин и стариков, ставших плодовитыми; тех, кто размножается не через соитие, а через воздержание».

Любовь Хелии к женщинам обретает конкретную форму восхваления как девственницы, так и непорочной жены, и она смягчает изречение Павла: «лучше сочетаться браком, чем гореть в огне», замечанием о том, что к священным девственницам это не относится. Ведь «если одна группа людей подчиняется определенным законам, другая группа может им не подчиняться». Умно, вызывающе, убедительно, но Хелия на этом не останавливается.

«Нельзя заставить принести жертву целибата и девственности в приказном порядке», – сказала она судье, который именно это пытался сделать. Каждая женщина обладает божественным правом определять свой жизненный путь. В этом Хелия расходилась с Иеронимом, который выступал за поддержание сурового образа жизни, способствующего тому, чтобы девственницы оставались девственницами как «по духу», так и «во плоти». Молоденькая Хелия – совершенный образец искренней и гордой независимости, не призывала к молчанию и смирению женщин. Стоявшая перед ней дилемма сводилась к тому, как следовать собственным порывам и требованиям совести, соблюдая при этом семейные традиции, социальные нормы поведения и даже неправедные законы.

Несмотря на убедительность доводов Хелии, спор – поскольку это и был спор – так и остался незавершенным. «Ни одна женщина не может спастись, если не будет рожать детей. Либо следуй тому, что сказано в Священном Писании, либо тебя осудят как нарушительницу священных законов», – громогласно заявил в заключение судья. «Никогда», – резко возразила ему Хелия, готовая вечно хранить целомудрие невесты Христовой.

Константина, Мария Египетская и Хелия никогда в действительности не существовали и, тем не менее, как это ни парадоксально, заслужили право называться матерями Церкви – названием, воздающим должное за то большое влияние, которое они оказали на миллионы женщин (и некоторых мужчин), создавших из них себе кумиров. Подвиги и великие свершения героинь средневековых произведений житийной литературы – этого «расхожего чтива» эпохи Средних веков – поражали читателей, которые из каждого жития извлекали для себя уроки веры, индивидуальной независимости, преданности, жертвенности и славных благочестивых воздаяний.

На протяжении столетий судьбы этих матерей Церкви занимали ведущее место в житийной литературе даже после того, как ученые доказали, что в их портретах сочетаются черты разных вымышленных героинь. Даже чрезвычайная схематичность их историй – лишь общие контуры ключевых эпизодов – очаровывала женщин, которые домысливали их в своем воображении и в литературных произведениях. Каждая из них рисовала эти образы в соответствии со своими фантазиями, отражая собственные представления об их характерах. В каждой скупой фразе, сказанной этими женщинами, ей виделись события собственной жизни, которые она яркими нитями горя и радости вплетала в кружево повествования, тем самым делая его еще прекраснее. В мистическом смысле она как бы превращала Константину, Марию и Хелию в своих близких подруг.

Царственная Константина и благородная Хелия представляли общество и семьи, которые мы хорошо можем себе вообразить, – традиционные, рациональные, обеспеченные, благоустроенные. Мария же принадлежала разгульному полусвету – бесстыдному, беспорядочному, бросающему пыль в глаза и изменчивому, как позолоченное колесо для белки, в котором она вертится день и ночь. Несмотря на различия между ними, их объединяли вера, сила, непокорность независимых женщин, выбравших непорочность и отстоявших свое решение как перед любимыми родителями, так и перед обществом, относившимся к ним с подозрением. «Восстановленная» непорочность Марии была явлением того же порядка – она стоила ей единственного ремесла, которым та владела, ее единственного источника существования с тех пор, как ей исполнилось двенадцать лет.

В реальной жизни христианки вполне могли применить их опыт на практике. Если они были обращенными в христианство из языческих семей, их расхождения с традиционным язычеством являлись достаточно спорными. Когда язычник, отец Перпетуи, просил ее отречься от христианства, он рыдал, но вместе с тем «бросался на меня, как будто хотел мне выцарапать глаза»[189]. Видимо, одним из самых невыносимых следствий перехода из язычества в христианство был разрыв семейных связей.

Многие новообращенные девушки расстроили родственников еще сильнее, дав обет вечно соблюдать целибат. Если у девственницы не было собственных средств, на что она должна была жить? Об оплачиваемой работе и речи быть не могло, поскольку в языческом обществе ни в какие деловые отношения с женщинами, кроме жриц, вступать было не принято, с путешествовавшими женщинами никакие сделки не заключались, как и с теми, кто пытался работать на себя, а не на семью. Девушкам-христианкам в этом отношении было немного проще, если их решение принимала семья и соглашалась их поддерживать.

С другой стороны, у самой Церкви был мотив поддерживать девственниц в их стремлении вечно соблюдать целибат и посвящать себя религии, который ничего общего с религиозными причинами не имел. К III в. в монашеских конгрегациях состояло много женщин, что вело к существенным финансовым последствиям. Бедные девственницы либо продолжали оставаться бедными, либо на них тратились средства Церкви, которая все в большей степени процветала. Но богатые девственницы и соблюдавшие целибат вдовы, унаследовавшие собственность, были ценными объектами, которыми не стоило пренебрегать, поскольку они часто завещали Церкви свои земные блага. «Идеализация непорочности и неодобрительное отношение ко второму браку обрекало Церковь на победу в гонке за наследствами»[190], – отмечает в этой связи Лэйн Фокс.

Кто знает, сколько девиц и вдов последовали примеру Константины, Марии и Хелии и дали обет вечно жить в безбрачии? С уверенностью можно лишь сказать, что на протяжении столетий они привлекали к себе внимание и их страстная защита непорочности и целибата волновала, побуждала, а нередко убеждала и обращала женщин в христианство. Тем самым они меняли мир холостых отцов Церкви, которые женщин и в грош не ставили, на восхитительную, манящую вселенную, где девственниц почитали, где они также могли обладать властью и где любовь Господня возвышала самую скромную женщину (на которую ни одна из наших героинь даже отдаленно не походила). А Мария, кроме того, являла собой живое опровержение утверждения отца Церкви Иеронима о том, что даже Господь не мог восстановить падшую девственницу – на самом деле Он мог.

Три матери Церкви не только отстаивали и защищали девственность. Они пользовались ею для того, чтобы вести необычную для женщин тех времен независимую жизнь. Константина прославилась как мастерица византийских интриг, направленных на распространение целибата. Хелия могла бы посрамить своим красноречием любого невежественного в юриспруденции иезуита. А Мария, нагой блуждавшая в пустыне, не уставала поражать почитательниц своей святостью. Все они прекрасно знали, что делают, были уверены в себе, пользовались глубоким уважением людей и в своих начинаниях достигали успехов. Все это становилось возможным, конечно, потому, что они соблюдали целибат.

В частности, это проявлялось в том, что они вели себя с мужчинами как равные, в их обществе чувствовали себя совершенно естественно, и отношения с ними нашим героиням были не в тягость. Константина очень неплохо себя чувствовала со своим бывшим отвергнутым поклонником Галликаном и поддерживала тесные, доверительные отношения со слугами Иоанном и Павлом. Мария как с равным держала себя с Зосимой, а он вел себя с ней как со старшей даже тогда, когда прикрывал ее наготу своим плащом. Хелия приняла вызов враждебно настроенного против нее судьи, и ничто из сказанного им не смогло поколебать ее решимость.

Эти женщины были чрезвычайно сострадательны, но судить других избегали. Несмотря на приверженность целибату, они с уважением относились к тем, кто предпочел ему брак и материнство. Таких женщин они рассматривали как по-своему плодовитых и никогда не возлагали на них ответственность за совершенные прегрешения. В конце-то концов, разве не мужчины обычно несли ответственность за грехи на сексуальной почве? В отличие от святых отцов, эти женщины без ненависти воспринимали сексуальные отношения. Следуя прозорливому замечанию Василия Анкирского: «На свое приданое женщина покупает себе хозяина»[191], они понимали, что сексуальные отношения становились для женщин ловушкой, которая навечно заточала их в темницу ответственности и работы. Гордо и решительно отказываясь от половой жизни, они как бы заявляли о собственном освобождении от бремени такого рода забот. Избирая себе мужем Христа – точнее говоря, навсегда провозглашая себя невестами Христовыми, – они утверждали свою беззаветную веру и преданность Ему.