Западные монастыри

На Западе за египетским экспериментом с монастырями следили с неослабевающим интересом, несмотря на то что большинство египетских монахов знатностью происхождения не отличались. Как ни странно, эти аскеты являли собой живые ответы на вопрос, который задавали знатные и ученые люди Запада своим врачам: можно ли достичь состояния постоянного целибата, и если да, то как? Большую популярность приобрели жизнеописания монахов. Ученые мужи изучали египетских монахов, жили вместе с ними, наблюдали за их повседневной деятельностью. Они собрали и опубликовали «Изречения святых отцов», пользовавшиеся большим успехом у читателей, высоко ценивших высказанные в них великие истины.

К концу V в. Запад перенес на свою почву и изменил восточный аскетизм пустынников настолько, что в VI в. монастыри возникли и там. Как и в их восточных аналогах, жизнь там была подчинена определенным правилам. Родоначальником западного монашества считают святого Бенедикта[272], автора «Устава» монашеской жизни, содержащего семьдесят три главы.

Идеалом монастыря, по мнению Бенедикта, было одно здание с выборным настоятелем, братия которого отказывалась от всей частной собственности, клялась в вечной бедности, целомудрии и соблюдении правил их общины. Но в отличие от подобных восточных общин, Бенедикт считал, что монастыри должны стать полигоном для подготовки христианских солдат. «Нам нужно создать scola & lt; группы ополчения& gt; для служения Господу», – писал он[273].

Цель Бенедикта, состоявшая в том, чтобы «создать школу божественной службы, в которой… не будет ничего трудного или сурового»[274], по сути дела, сводила на нет то, что на Западе считалось чрезмерным восточным аскетизмом. (Спустя столетия бенедиктинцы продолжали придерживаться этого тезиса, принижавшего значение аскетизма, выступая против критиков, утверждавших, что их благоустроенные и удобные для жизни монастыри противоречат апостольской бедности, которой следовало придерживаться монахам. Конечно, это не так, утверждали они. Как можно было требовать от монаха в современном мире прочно утвердившегося христианства, чтобы он терпел такие же лишения, как в эпоху преследований язычников?)

Несмотря на очевидные черты сходства – целибат, молчание, смирение и покорность, – предложенная Бенедиктом версия монашества радикально отличалась от его антицерковного восточного аналога. Бенедикт приспособил его к условиям своего времени и Европы, перестав уделять основное внимание сердцу и телу каждого человека как главному мерилу духовности. Вместо этого монастыри объединились с Церковью, что привело к усилению роли папства, а также к разрастанию и развитию земельных владений и другого имущества монастырей. Вскоре многие из них деградировали, уподобившись клоакам, где бурлили политические интриги, отмывались грязные деньги, закулисно решались вопросы о власти, и превратившись в прямую противоположность причине возникновения монашества: монастыри стали очагами разврата и сексуальных скандалов, разгоравшихся там настолько часто, что это трудно себе представить.

Сравнение их с восточными монастырями, где монахи иногда поддавались искушению с деревенскими женщинами, смазливыми мальчиками и друг с другом, здесь просто невозможно. Там монахи страдали и мучились, замаливая свои прегрешения, каялись и пытались следовать своим принципам. На Западе же такие случаи стали настолько обыденным явлением, что их рассматривали уже не как прегрешения, а как образ жизни целых общин. В некоторых монастырях настоятелями становились не служители Церкви, а миряне, бравшие с собой в монастырь всех своих чад и домочадцев: жен, детей, солдат, даже охотничьих собак, и все эти люди жили там среди монахов. Не было ничего удивительного в том, что вторгавшееся в монастырскую жизнь обмирщение и сексуальная разнузданность оказывали влияние на монахов, которые следовали примеру своего руководства – как отрицательному, так и положительному. Было время, когда монахи монастыря Фарфы в Италии открыто признавали, что содержат сожительниц. Во Франции почти все монахи в Тросли были женаты, а каждый монах в Сен-Жильдас-де-Рюи «содержал себя и своих сожительниц, а также своих сыновей и дочерей», писал служитель аббатства Пьер Абеляр. Самого Абеляра оскопили люди, подкупленные каноником собора Парижской Богоматери Фульбером – влиятельным священнослужителем, чью племянницу Элоизу Абеляр учил, соблазнил, она от него забеременела, и позже они сочетались браком[275].

Кроме того, в этих рассадниках похоти и сластолюбия, где о целибате в лучшем случае изредка вспоминали, а в худшем вообще забывали, буйно расцветал гомосексуализм. В «Уставе» Бенедикта была сделана попытка воспротивиться его распространению путем запрета очевидных искушений. Двум монахам запрещалось спать в одной постели. Всю ночь должен был гореть свет, и монахам следовало спать полностью одетыми. Купание, чреватое соблазном обнаженного тела, не поощрялось, оно разрешалось лишь в форме сложной процедуры, в ходе которой предметы одежды, скрывающие срам, нельзя было снимать все сразу, чтобы определенные части тела не были обнажены даже перед их обладателем и не прельщали его соблазном вида голой и увлажненной плоти.

(Спустя столетия в итальянских духовных семинариях применялись «рожки благочестия» – деревянные лопаточки, похожие на маленькие весла, которые использовались для того, чтобы заправлять рубашки в брюки. Это уменьшало соблазн соприкосновения руки и гениталий, поскольку на деле рубашка заправлялась в брюки рожком, а пальцы оставались подальше от запретных, неприкасаемых, невидимых, но всегда чрезвычайно чувствительных частей тела в промежности.)

Среди всех монахов исключение из правила составлял (хоть это сомнительно) Бернард Клервоский[276]: по свидетельствам современников, он соблюдал целибат и не был подвержен соблазнам, обычно присущим мужчинам. Один маркиз в Бургундии умолял Бернарда вылечить его хворавшего сына. Монах потребовал, чтобы все присутствовавшие оставили его наедине с мальчиком, после чего лег на него. В этой часто пересказываемой истории вопрос заключается не в чудесном исцелении мальчика, а в том, что во время свершения этого подвига у Бернарда не было эрекции. «Он и впрямь был самым несчастным из монахов, – насмехался над ним средневековый поэт-сатирик Уолтер Мэп, – потому что я никогда не слышал о монахе, который лег бы на мальчика и тут же не возбудился»[277].

В значительной степени суть проблемы определялась тем, что слишком во многих монастырях забыли о том, что их главное назначение определяется религиозным содержанием. Получаемое ими богатство, иногда огромное, коррумпировало монашеские общины, заставляя постоянно заботиться о нем и совращая самих монахов. Монастыри становились крупнейшими землевладельцами, обладавшими огромными производственными возможностями и добросовестной бесплатной рабочей силой. Монахи и их родственники из более обеспеченных семей, наряду с другими благочестивыми христианами, оставляли монастырям в наследство целые состояния и большие земельные владения. В отличие от светских земель, эти угодья оставались нерасчлененными, они не подлежали разделу между несколькими наследниками. Аббаты этих империй должны были быть святыми – и некоторые из них были таковыми, – чтобы противостоять искушению и соблазну роскоши, с избытком обеспечивавшихся их положением. Но если настоятель приносил духовность и мудрость в жертву сметливости и цинизму, души его монахов оказывались беззащитными от козней дьявола.

В 813 г. собравшийся в Туре синод епископов осудил упадок и порочность нравов в большинстве монастырей. Реформисты пытались остановить эту деградацию во всем христианском мире. Король Людовик I Благочестивый обязал соблюдать «Устав» Бенедикта во всех монастырях на территории Франкской империи, но после его смерти междоусобная борьба его сыновей привела к обмирщению монастырской жизни. Это происходило повсеместно: монастыри становились огромными богатейшими корпорациями, временно лишенными защиты, а потому феодальная знать и короли стали охотиться на их имущество, нападать на них, запугивать, разрушать и грабить.

Начиная с VIII в. монастыри были вынуждены вступать в феодальные отношения гражданского и военного характера с королями и представителями правившей знати. Аббаты становились их вассалами и брали на себя политические, юридические и военные обязательства. Один нормандский герцог всегда мог рассчитывать на девять союзных монастырей, посылавших ему сорок рыцарей для непрестанных войн, которые он вел. Особенно рьяно к своим военным обязательствам относились аббаты германских земель. Так, например, в 981 г. они отправили в войско Оттона II на несколько сотен больше рыцарей, чем его светские вассалы.

На политическом и дипломатическом уровнях аббаты и монахи были наиболее доверенными, а потому и наиболее могущественными советниками своих монархов: монах Алкуин при Карле Великом; Бенедикт Анианский при Людовике Благочестивом; фульдский аббат при Генрихе IV германском; архиепископ Кентерберийский Ланфранк и его последователь – аббат Бекского монастыря, а позже архиепископ Кентерберийский Ансельм при Вильгельме Завоевателе и при его сыне Генрихе I.

Истинное положение вещей заключалось в том, что если монастыри хотели выжить, им приходилось вступать в союзы со светскими правителями. Возможно, им не следовало это делать, поскольку, выживая путем компромисса, а не за счет мало кому доставлявшего удовольствие аскетизма, они превращались в пародию на то, на что некогда претендовали. Они даже стали владеть церквями, что свидетельствовало об их стремлении приноровиться к произошедшим в Церкви изменениям, отражавшим все большее ее приспособленчество и усиливавшиеся среди церковников распри. Стремясь их избежать, святые отцы изначально стремились уединиться в пустыне[278].

Извращенное историческое развитие монастырей и Церкви отвращало христианских монахов от идеала целибата и свойственного ему образа жизни. Возродить эти традиции была призвана реформа достойного сожаления беспорядочного и хаотичного сообщества, представлявшего собой средневековое монашество. В 1073 г. Папой Григорием VII стал монах-бенедиктинец Гильдебранд, который начал проводить в жизнь среди своей увеличившейся паствы собственную программу преобразований, состоявшую в том, чтобы распространить целибат на всех христиан.

Гильдебранд, будущий Папа Григорий VII, был выходцем из монастыря Клюни, где бенедиктинский «Устав» был существенно ужесточен. Клюни подчинялся исключительно власти Папы, а не светским правителям, и в своих проповедях монахи-клюнийцы утверждали, что христианство означает не отказ монахов от мира, а принятие идеалов монашества всеми христианами. Эта исходная позиция, отстаивавшаяся ими в разгар бесконтрольной погони многих монахов за наслаждениями, оказалась притягательной для такого большого числа людей, что количество монастырей, разделявших позицию Клюни, быстро множилось, а сам монастырь вскоре стал наиболее важным религиозным центром Запада.

Поразительный успех Клюни приводил к аналогичным изменениям во многих земельных владениях. Чем больше аскетизм и миссионерская деятельность привлекали людей, тем больше Церковь отдалялась от того самого апостольского аскетизма, к которому призывала. Недовольство этим явным противоречием стало одной из главных причин проведения григорианской реформы. Ее цель состояла в возврате к исходной чистоте Клюни и соблюдению бенедиктинского «Устава». Кроме того, григорианцы выступали за развитие Церкви святых, священнослужители которой должны были строго соблюдать целибат.

Вполне возможно, что значение григорианской реформы XI в. было столь же революционным, как возникновение протестантизма в XVI в., либерализма – в XVIII в. и коммунистических революций – в XX в. Задача григорианской реформы ни много ни мало сводилась к разрушению старого порядка вещей и замене его новыми отношениями, с приоритетом власти папского престола, освобождения христианского мира от светских правителей и передачи его под руку римских пап. Этот новый порядок – Christianitas – представлял собой картину аскетического христианского мира отречения и монашества, как ее видел Григорий VII, а у кормила правления там стоит единственный рулевой – Папа Римский.

Пять десятилетий борьбы, смятения, репрессий и кризисов привели к однозначному итогу: григорианская реформа провалилась. Вместо бенедиктинцев ведущая роль в отстаивании чистоты религиозных принципов перешла к цистерцианским монастырям, которые, как некогда их древние египетские аналоги, стремились уйти от мирской суеты. К числу тех, кто выступал за сохранение чистоты и непорочности церковной жизни, относился суровый, вспыльчивый, не поддававшийся соблазнам Бернард Клервоский, тем не менее никогда не противившийся призыву Григория к созданию нового мирового порядка – Christianitas. Но по здравом размышлении Бернард не мог не понимать, насколько он должен был казаться несовместимым с действительностью всем, кроме его единомышленников.

О чем еще могут думать занятые мирской суетой люди, глядя на то, что мы делаем, кроме того, что мы играем, когда бежим от того, к чему они сильнее всего стремятся на земле, а мы желаем того, от чего они бегут? Мы как шуты и паяцы, у которых головы опущены вниз, а ноги задраны вверх, и потому к нам прикованы все взгляды… Игра наша веселая, достойная, серьезная и прекрасная услаждает взгляды тех, кто наблюдает с небес[279].

Веселая это была игра или нет, но григорианцы ее проиграли. Christianitas почил в бозе, но принцип целибата выжил не только в цистерцианских монастырях и некоторых других конгрегациях, но и во всем мире. Его продолжали придерживаться многие миряне. Других, полагавших, что у них из этого ничего не получится, утешало учение Церкви о допустимости сексуальных отношений в браке, если они поддерживались исключительно ради продолжения рода человеческого.

Спустя столетия после того, как монашество оказалось коррумпированным богатствами и развращающими мирскими ценностями, монастыри вновь вернулись к аскетизму, изначально помогавшему монахам, стремившимся к достижению как плотского, так и духовного целибата.