Единое целое

https://ficbook.net/readfic/4254327

Направленность: Слэш
Автор: Be lonely no more (https://ficbook.net/authors/173817)
Беты (редакторы): Misusu dreams (https://ficbook.net/authors/144709)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: Ким Минсок (Сюмин), Лу Хань (Лухан), Чжан Исин (Лэй)
Пейринг или персонажи: Лу Хань / Минсок
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Hurt/comfort, AU, Омегаверс
Предупреждения: OOC
Размер: Драббл, 5 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Он прячется.

От целого мира. Жалкого себя. И от Лу Ханя особенно – и это засаживает сразу несколько острых игл под ногтевые пластины. Не должно быть, а больно. Очень-очень больно.

Посвящение:
Стася, я обещаю, что после феста я его перепишу, допишу, напишу. Ну хоть что-нибудь сделаю, чтобы фик стал съедобным.

Публикация на других ресурсах:
Запрещено.

Примечания автора:
— работа написана на #crushfest для exo ◑ lost planet (https://vk.com/exo_lostplanet) | wu yifan ◐ luhan ◐ z.tao ◐ lost planet (https://vk.com/lufantao_lostplanet);
— мембер: Минсок;
— краш: привычка прятать пальцы в рукавах;
— песня: lifehouseᅠ – ᅠ you and me.

Простите. Нет, правда, простите.

Лу Хань подпирает дверь старым стулом - ни сиденья, ни спинки, голый металлический каркас, очень тяжелый, к слову, который сам же пару месяцев назад упер из какой-то подсобки - и быстро прикуривает. Руки исходят противной нервной дрожью, и, наверное, прав был отец, и стоило в кои-то веки остаться дома, а не лезть на рожон в попытке обыграть судьбу. Как будто это возможно. Перемена между парами короткая, а организм, привыкший к стабильной дозе никотина, категорически отказывается функционировать без нескольких, выкуренных до самого фильтра сигарет. Еще бы кофеина, пожалуй, и омегу, неважно чью – призывный взгляд, зачетная попа и заткнутый членом рот, и день можно считать удавшимся.

- А как же предназначение? Тебе не интересно? – Исин отыскивает в его рюкзаке нужную тетрадь и начинает быстро переписывать решение какой-то задачки, заданной на сегодняшний семинар, в собственную, новенькую и девственно чистую. Лу Хань хмыкает, но молчит. Исин хмурится, отмечая глупейшие ошибки, сгрызает кончик карандаша, неаккуратно перечеркивает лишнее и карябает взамен правильный ответ. Он в математике сильнее на порядок, а списывание - отличная причина, чтобы не дать лучшему другу спустить последний семестр в унитаз.

Лу Хань смог бы.
У него успеваемость за нижней границей сотни, туманные перспективы, разброд и шатания внутри головы и сердца, а еще предназначенный специально для него самой природой омега. И это самое худшее, что случалось с ним за прожитые девятнадцать лет. Омега приехал лет пять назад из Южной Кореи вместе с четой Сунь – не то племянник, не то племянник племянника, не то полное отсутствие каких бы то ни было родственных связей, но мальчишку, тронутого реальностью на всю голову, пристроили в их школу, еще больше испортив и без того покалеченную жизнь. И за все эти годы Лу Хань так и не научился осознавать его своим, судорожно выискивая, тем не менее, нотки знакомого, до сих пор не усиленного первой течкой запаха в толпе.

Как будто природа, вручив припасенный подарок значительно раньше положенного срока, теперь старательно препятствует наступлению возможных последствий.

Убедившись, что Лу Хань не поймает вместо знаний очередной неуд, Исин откладывает в сторону тетрадь, вытягивается, разминая затекшие от неудобной позы мышцы, отпивает из большого пластикового стакана, жмурится от удовольствия и только потом кивает головой, указывая в сторону университетского двора. – Что с ним не так?

Хань отлепляется от стены, подбирается ближе к парапету и только плечами передергивает, когда замечает подпирающую дерево темную фигуру. Будь сейчас поздняя осень, когда вместо зелени призрачные воспоминания, тоска да залитый чрезмерно усердной секретаршей кактус на окне кабинета декана, он бы и от ствола не отличался – то же изрытое шрамами грязно-коричневое полотно. Только у одного – кора, а у второго – огромная, не по размеру, толстовка, с накинутым до самых глаз капюшоном и натянутыми на кончики пальцев рукавами.

Прячется.
От целого мира. Жалкого себя. И от Лу Ханя особенно – и это засаживает сразу несколько острых игл под ногтевые пластины. Не должно быть, а больно.

- Живет здесь – уже сколько, лет пять? - а я его в лицо ни разу не видел, - Исин хмыкает, старательно отводит в сторону проницательный взгляд и допивает остатки наверняка остывшего, а потому мерзкого кофе, - как думаешь, у него есть лицо?

И лицо, и пальцы с обкусанными под корень ногтями под толстой тканью рукавов, и даже зубы – огрызаться не может, голоса нет, а вот рычать по-звериному от обиды и скалиться вслед - вполне успешно.

Лу Хань отмахивается, мол, забудь, не тема, валится на старый продавленный диван, приткнутый к углу наискосок, упертый из старого корпуса уже лет пять как, жаль не им, и прикрывает глаза. Солнце слепит, и это больно, приходится прикрыться ладонью, от которой ощутимо пахнет табаком, и дышать совершенно не получается - воздух вязкий, как будто сиропом разбавленный, а там, за парапетом, четырьмя этажами вниз и десятком метров налево по газону, - человек, с натянутым до глаз капюшоном и слабой улыбкой на губах.

Его собственный человек.

Минуты проносятся со скоростью света, мелькают редкими солнечными всполохами, вкручиваются шурупами в височную кость, но туман перед глазами слишком густой – руками не разодрать, он пытался, правда. И Лу Хань перестает сопротивляться, расслабляется, вызывая в памяти темные настороженные глаза с длиннющими, совершенно девчачьими ресницами, выбивающиеся из-под капюшона темные пряди и едва слышный аромат горьковатого парфюма, скрывающий природный запах – словно лезвием по коже. Невозможно стать и еще более незаметным, чем Минсок уже есть. Нельзя не попытаться.

- Чонин нарвется однажды, - бормочет Исин, подслеповато щурясь, не то чтобы заинтересованно, скорее с досадой, потому что надоело, Господи, им давно не по пять лет, иногда полезно использовать голову по назначению. – И даже Сехун не вытащит его задницу из этого дерьма.

Лу Хань хмурится, но глаз не открывает – сценарий не меняется с начала года, а вот с ролями беда – понять бы, кто из них марионетка, а кто заставляет куклу танцевать. И есть у него крохотное, но, тем не менее, подозрение, что в череде сменяющих друг друга дней упустил тот самый момент, когда в его запястья и лодыжки вшили прочные капроновые нити, перекрутили крест-накрест, чтобы не сбежал, и наблюдают теперь со стороны с практически научным интересом. А куда бежать? Дорога одна и в одном направлении, а по обочинам – высоченные стены, и неба не видно. Он вздыхает, матерится сквозь зубы, выуживает телефон из кармана и, почти не глядя, набирает сообщение по знакомому номеру. Он трус – самому противно! - несколько слов, и ни одна сука во всем кампусе и на километр к Минсоку не подойдет, но сделать это - значит признать, что они связаны в единое целое не собственными желаниями даже, судьбой, Лу Хань не уверен, что сможет.

Исин прицельным броском отправляет пустой стаканчик в не пойми откуда взявшуюся на крыше урну, заполненную почти под завязку пустыми пачками из-под сигарет и пустыми стаканами, и смотрит насмешливо:
- Не боишься, что кто-то узнает? - Лу Хань не видит, но чувствует безошибочно и только плечами пожимает, даже если он та самая кукла, то с маской порядок – детально прорисованная, сверкающая яркими красками и искусственными эмоциями, идеальная маскировка.
- О чем? – вытягивается, прогоняя разодранные хлопья сна, и снова прикуривает, пряча неровный огонек зажигалки в сложенных ладонях.
- Что тебе не все равно?

Не то чтобы Лу Хань когда-либо интересовался зарубежной историей, как и историей в целом, но если помножить на монотонный, по-старчески скрипучий голос преподавателя Чон, эмоциональный диапазон которого сравним разве что с использованной зубочисткой, и заливающее кабинет все то же ослепительное солнце, от которого плавятся кости, стекая под стол, становится невыносимо. А еще Минсок – дерганный на порядок сильнее, чем обычно, скользнувший дрожащей тенью в проходе минут пятнадцать назад и так и не вернувшийся – раздражитель иного уровня, от которого Лу Хань отмахнуться уж точно не способен. Носоглотку дерет знакомым и одновременно незнакомым запахом, усиленным многократно, волосы на загривке встают дыбом, и только последний кретин с напрочь отбитым обонянием не сумеет понять, что это означает.

Он вскидывает руку, дожидается разрешающего кивка от скривившегося преподавателя - мол, что это, неужели невозможно потерпеть до конца? – и покидает аудиторию, не забыв скинуть сообщение Исину, потому что возвращаться уж точно не собирается. В пустом университетском коридоре прохладно из-за надсадно гудящего кондиционера, возрастом сравнимого с учителем Чон, и это второй несомненный плюс, если не считать поверхностной, но, тем не менее, тишины. Шаги отдаются гулким эхом, и Лу Хань давит в себе совершенно иррациональное, в чем-то первобытное желание скрыть собственное присутствие, двигаясь бесшумно. На голову как будто целое небо опустили, и хочется прислониться лбом к холодному стеклу или стене, к чужому плечу, на худой конец, и почувствовать минимальное, но облегчение. Хань шарит по карманам, выискивая истерзанный временем кусочек блистера, выуживает последнюю таблетку и кидает под язык. Горечь смешивается со слюной, провоцируя рвотный рефлекс, и приходится сглатывать раз за разом, чтобы не выблевать единственное, что способно затормозить хотя бы немного вымораживающую изнутри головную боль.

И ему бы в кровать – часов на двенадцать, не меньше, но за поворотом приглушенный смех и тихий, чуть сдерживаемый мат, чтобы учителя не сбежались, вероятно, а еще физически ощутимый даже не страх – ужас, и Хань только головой мотает и стонет про себя – не вовремя, ребята, серьезно, очень-очень не вовремя.

Сопляки совсем, но наглые и голодные до популярности и сладкого, впервые текущего тела, а вот ума бог не дал, потому что в нужных кругах всем известно, что такое Ким Минсок и какое отношение ко всему этому имеет Лу Хань. Он запихивает руки в карманы джинсов, прислоняется к стене – выглядит эффектно, конечно, но на деле лишь бы не упасть, и смотрит с предельным интересом, с трудом контролируя поднявшуюся внутри бурю. Щенки замирают настороженно и переглядываются между собой, потому что вроде бы – ну смотри, что он нам сделает, в одиночку-то? – а с другой стороны, улыбка, скользнувшая по бледным, вытянутым от злости в тонкую нить губам, совсем не предполагает положительного исхода конфликта. Минсок вытирает разбитый нос тыльной стороной ладони и с каким-то ошалелым интересом размазывает яркую кровь по бледной коже, но, замечая темный, очень страшный взгляд, быстро натягивает рукава толстовки на пальцы и отворачивается.

Поздно прятаться. Понимаешь?

Лу Хань тянет воздух сквозь сжатые зубы и снова ломается изнутри, крошится в пыль, вытягивается венами-жилами, выворачивается кожей наизнанку, и дышать не получается катастрофически. Как дышать, когда то единственное, ради чего получается просыпаться каждое утро последние пять лет, смотрит совершенно черными глазами-провалами, прикусывает зубами нижнюю губу, лишь бы не дрожала, и прячет себя от мира, заворачиваясь, как в кокон, в плотную коричневую ткань?
- Я считаю до трех, - говорит тихо, но от стен отскакивает и множится эхом, - а потом забываю, что это общественное место.

И да, дилемма. Но у внешне невозмутимого и даже холодного Ханя полное отсутствие тормозов и стоп-сигналов, все знают, а еще родители – меценаты, и он будет последним, кого отчислят за драку, особенно если речь пойдет о защите вечного изгоя Ким Минсока.
- Один, - уже не угроза даже, обещание, а в голосе искренний интерес – осмелятся или нет? Мальчишки переглядываются с опаской, смотрят растерянно на вроде бы лидера, а по факту – главное блюдо пиршества, и отступают в сторону. – Два.
А три уже про себя, отвечая стандартным жестом на все обещания, отосланные напоследок и с другого конца коридора. Ради собственной безопасности, надо полагать.

Лу Хань вбирает в легкие порцию воздуха, встряхивает головой, разгоняя повисший перед глазами кровавый туман, и только потом вскидывает взгляд. Минсок прижимается к стене спиной и улыбается рассеянно, слизывая с губ до сих пор не остановившуюся кровь. Хань делает шаг вперед, ухватывает за предплечье и подталкивает к двери, мол, давай, иди. А голову крутит, вертит, заворачивает в разные стороны, и каждое прикосновение к разгоряченной коже, пусть и тщательно скрытой толстовкой, ощущается, как ожог. В туалете искусственный люминесцентный свет, и в глазах мгновенно начинает рябить от выложенной в узор черно-белой кафельной плитки. И отражения в зеркале – равноценно болезненные, один с узором из анемично красных разводов с переходом в бурую запекшуюся корку, другой - землисто-зеленого оттенка в шаге до обморока. Кажется, природа мстит им обоим за собственную оплошность.

- Какого хрена за тобой вечно приходится следить? – голос похож на карканье воронья, и Лу Хань сглатывает новую приливную волну рвоты, вскипевшую на корне языка. - Какого хрена тебя вечно приходится спасать?

Он ухватывает Минсока за шею и давит вниз, наклоняя над раковиной, а потом грубо, почти зло втирает горсти мерзко теплой воды в его лицо. Минсок хнычет от боли, упирается ладонями в края не самой чистой на свете раковины, но из рук не выдирается. Силы не равны. И сдается, конечно, расслабляется, прогибается в спине, позволяя цеплять всей пятерней за лохматый затылок и причинять едва ли не больше боли, чем причинили десяток минут назад. Потому что дыхание за спиной – тяжелое, хриплое, до предела возбужденное, а справляться с этим не получается. И раз за разом беспомощно слизывает с губ теперь уже мерзкую воду вместо крови, и смотрит из-под потемневшей, повисшей сосульками челки в замызганную амальгаму зеркала, и выкрикивает глазами все, что не может сказать словами.

Потому что жизнь оказалась к нему более жестокой, чем люди.

И выдержка лопается с противным свистящим звуком оборвавшейся нити – разом и до конца, срезая все, что попадается на пути, словно лезвием, Лу Хань ухватывает ладонью поперек горла, перекрывая дыхание, и не целует, кусает под линией челюсти, оставляя на влажной коже багровый отпечаток собственных зубов. И мало – крови, боли, хоть какого-нибудь знака, что у Минсока за грудиной то же сумасшествие, что выжигает самого Лу Ханя изнутри – давай же! Сопротивляйся, в конце-то концов, или покажи, что хочешь не меньше! Но у отражающегося в зеркале Минсока немо распахнутый рот и непроницаемая пустота в глазах – и то, что он кричит, действительно кричит, Лу Хань понимает только тогда, когда Исин до боли выворачивает его запястья, вынуждая разжать пальцы: - Отпусти его! Отпусти, Лу Хань, ну!

Лу Хань вбивается спиной в противоположную стену, сползает вниз на грязный пол и с силой колотится затылком, чтобы рассеялся мутный туман и перестало гудеть в ушах. Чтобы стало больно – чуть больше, чем непереносимо, чтобы отплатить за его кровь собственной, чтобы не видеть, с каким ужасом Минсок зажимает пальцами шею в том самом месте, где его зубы выгрызли, словно они животные, а не люди вовсе, метку. Минсок сжимается комком, судорожно втягивая воздух в легкие, и раз за разом стирает ладонью с шеи набухающие по всей поверхности укуса багровые капли, а Лу Хань не может отвести взгляд. И время замедляется, тормозит движение стрелок по циферблату, и все проходит мимо – месяцы, дни, минуты, пока Минсок смотрит в ответ – зло, впервые открыто, обжигая яростным, но хотя бы не безразличным взглядом.

И в его глазах все то же припорошенное золотистой пылью, изрытое шрамами, грязно-коричневое полотно. И огромная, не по размеру, толстовка со скинутым сейчас капюшоном, но трогательно натянутыми на кончики пальцев рукавами, словно древесная кора, прячущая его от целого мира. Жалкого себя. И от Лу Ханя особенно – и это засаживает сразу несколько острых игл под ногтевые пластины. Очень-очень больно.

Хань облизывает пересохшие губы, вытягивает руку и показывает два единственных жеста, которые удосужился выучить за все это время на языке глухих – «я твой».

И добавляет вслух, не отрывая взгляда:
- А ты мой, понимаешь?

И Минсок смыкает глаза, выдыхая.